Александра Анненская - Чужой хлеб
— Ну что ж, иногда и побранят, и накажут — не беда, на то их барская воля! Вон у прежних господ, где я была, так жила одна барышня не тебе чета, уж большая, так иногда барыня так изобидит ее, что она придет ко мне в кухню да слезами так и заливается.
— Зачем же она жила там?
— Зачем? А куда же ей идти-то было? Работать она не умела, да и не в привычку ей было трудами хлеб добывать, вот и жила так из-за милости, да и сносила всякие обиды.
Нелли задумалась:
— Я не хочу жить из милости, — проговорила она.
— Ну, своим трудом будешь жить, тебя так не обидят, — заметила кухарка. — Вот я теперь, простая женщина, необразованная, а обиды не стану выносить. Потому, я знаю, я господам нужна. Я ими дорожу, и они мною должны дорожить, коли я свое дело знаю. Я себя без вины бранить не позволю, уйду, они и останутся без обеда. А ты что? Тебя всякий может обидеть, потому, куда ты денешься? Известно, всё должна стерпеть. Конечно, добрый человек греха побоится, не сделает зла ребенку, ну, да ведь добрых людей на свете немного!
Нелли не плакала больше. Слова кухарки запали ей в сердце и возбудили в голове ее целый ряд новых, небывалых мыслей. До сих пор она жила, как все дети, нисколько не думая о своей жизни, нисколько не стараясь понять причину своих неприятностей и найти средства избавиться от них. Она просто чувствовала, что ей живется невесело, но все невзгоды, случившиеся с ней, она принимала как случайные несчастия. Ей как-то всегда казалось, что ее обижают оттого, что она маленькая, что вырастет она большая, и ей будет хорошо. И вот вдруг говорят, что есть и большие, которые терпят так же, как она, что она не будет счастливее и когда вырастет. Сердце девочки сжалось от горя, но в то же время в ней явилось твердое желание переменить свою судьбу. Она не хочет больше жить из милости, она уйдет… но куда? В деревню, к старой бабушке, к ворчливому, но доброму дяде, она поедет к ним, но у них также она не будет жить из милости. Татьяна говорит, что нужно работать, что тогда не будут обижать задаром, и она будет работать там, в деревне; там хорошо, там лучше, чем здесь.
В уме Нелли промелькнули картины давно прошедшей деревенской жизни; все, что было там тяжелого и неприятного, исчезло из ее памяти, — представлялось только все светлое, хорошее. Она совершенно успокоилась, даже развеселилась; с аппетитом съела вкусный ужин, которым угостила ее добрая кухарка, и даже крепко заснула на Татьяниной постели.
На другое утро, только что Лидия Павловна встала, Нелли вошла к ней в комнату. Вязина чувствовала себя несколько виноватой перед девочкой, которую напрасно обидела накануне, и потому приняла ее ласковее обыкновенного.
— Что тебе нужно, душенька? — спросила она у нее снисходительным голосом.
— Лидия Павловна! — начала Нелли дрожащим от волнения голосом. — Вы вчера сказали, что мне не место с господами… это правда… я мужичка… так отпустите меня в деревню к бабушке и дяде!
— Глупая девочка! Это ты разобиделась, что я мало дала тебе вчера поплясать? Полно, вот, на тебе в утешение этот хорошенький красненький галстучек, иди к Лидочке и не дуйся, это нехорошо!
— Я не дуюсь, Лидия Павловна, право, но мне так хочется вернуться в деревню, пожалуйста, отпустите меня!
— Да что с тобой? Ты это говоришь серьезно?
— Ах да, совсем серьезно, пожалуйста, пожалуйста, отпустите меня!
— Дурочка! Что же ты станешь делать в деревне?
— Работать! Помогать дяде и бабушке, прошу вас, умоляю вас, отпустите меня!
— Послушай, Нелли, мне не хотелось бы огорчать тебя, но ты говоришь так серьезно, что я должна сказать тебе правду. Тебе не к кому ехать в деревню. Твоя бабушка и твой дядя оба умерли.
— Умерли? Как умерли? Когда? — едва проговорила Нелли. Она побледнела и принуждена была ухватиться за стол, чтобы не упасть, так поразило ее это известие.
— Бабушка твоя умерла в тот год, как ты переехала к нам, а дядя потонул нынче, в начале зимы. Он переезжал через какое-то озеро, думал, что лед уж крепок, между тем лед подломился, и он провалился вместе с лошадью и санями.
— Умерли, умерли! — повторила Нелли как будто в беспамятстве. — Отчего же мне не сказали этого? — вдруг вскричала она.
Потом она выбежала вон и, не желая попадаться на глаза никому из домашних, запряталась в темный чуланчик и там, на просторе, выплакала все свое тяжелое горе.
Несколько дней бедная девочка ходила точно потерянная. Смерть родных сама по себе не огорчила бы ее особенно сильно, она не видала их больше трех лет, она совсем отвыкла от них, да и, по правде сказать, любила одну только бабушку, а не дядю. Ее мучило главным образом то, что теперь ей некуда деваться, не к кому уйти, что она должна жить у Вязиных и, как говорила ей кухарка, все терпеливо выносить от них. Ей не хотелось больше терпеть, а терпеть приходилось действительно много. Лидочка после дня своего рождения совершенно изменилась в отношении к Нелли. Она и прежде не была к ней особенно ласкова и добра, но по крайней мере иногда, видя, что Нелли обижается ее насмешками или высокомерием, она старалась загладить обиду, ласкала свою маленькую подругу, делала ей что-нибудь приятное и, кроме того, оставаясь с ней наедине, почти всегда сохраняла дружеский, приятельский тон, обходилась с ней как с равной, а не как с низшей. Теперь было не то, Лидочка заметила, что на балу Нелли была лучше ее, и самолюбивая девочка не могла простить этого превосходства своей подруге. Она повторяла мысленно слова, которые не раз говорила ей мать: — я слишком избаловала Нелли, она начала забываться — и решила, что больше не даст Нелли «забываться». Она бросила все игры, все дружеские разговоры с Нелли и стала обращаться с нею не как с подругой, а как с горничной. Она запрещала ей садиться обедать за одним столом с собою, приказывала ей одевать и раздевать себя, заставляла ее исполнять множество мелких поручений, отняла у нее все свои игрушки и книги. Раз даже она забылась до того, что ударила Нелли. Нелли все переносила молча. Даже гувернантка удивлялась ее терпению и иногда кротко замечала своей воспитаннице, что она поступает дурно, что грешно так обижать бедную сироту. Замечания эти, по обыкновению, принимались Лидочкой с насмешкой и только больше настраивали ее против Нелли.
А Нелли между тем страдала невыносимо. При всяком новом оскорблении Лидочки, лицо ее покрывалось смертною бледностью, брови ее мрачно сдвигались, и видно было, как дорого давалось ей это наружное спокойствие. В то же время голова ее усиленно работала. Она напрягала весь свой ум, чтобы найти какое-нибудь средство переменить свое положение. Мысль, что ей, пожалуй, всю жизнь придется прожить в зависимости от Лидочки и ее матери, не давала ей покоя. Она создавала тысячу планов, чтобы выйти из своего настоящего положения, но все они, при более подробном обдумывании, оказывались неосуществимыми. Около нее не было ни одного человека, к которому бы она могла обратиться за помощью, за советом, не было никого, кто с любовью выслушал бы ее, с участием подумал бы о ее судьбе. Бедная девочка чувствовала свое одиночество и часто целые ночи проводила в слезах, в горьких, безутешных слезах. Слова кухарки о том, что человек, который живет своим трудом, не терпит таких оскорблений, как тот, кого держат в доме из милости, крепко запали ей в голову. Она решила, что непременно будет работать, будет жить своим трудом. Но где работать, как? Она ничего не умеет, да ее ничему и не учат, значит, она и всю жизнь ничего не будет уметь, и ей придется, как той барышне, про которую рассказывала Татьяна, всю жизнь плакать от обид других? Нет, это ужасно, этого не должно быть! Простой обыкновенный случай помог бедной девочке разрешить мучившие ее вопросы.
Раз как-то портниха принесла Лидочке новое платье и привела с собою свою маленькую десятилетнюю дочь. Пока Лидочка примеряла обнову, Нелли разговорилась с девочкой и та призналась ей, что очень любит гулять и играть, но что мать редко позволяет ей это, все засаживает ее за работу. Малютка говорила это таким печальным голосом, что Нелли стало жаль ее, и она спросила у портнихи — отчего она так строга к такой маленькой девочке.
— Нельзя, барышня, — отвечала портниха, — теперь-то ей и приучаться работать. Ей, конечно, теперь хочется поиграть, а большая вырастет — будет меня благодарить, что сделала ее человеком, выучила ее жить своим собственным трудом, никому не в тягость.
— А скоро можно научиться шить? — спросила Нелли.
— Да как вам сказать, барышня, — у меня была одна ученица, смышленая девочка; правда, побольше этой, так лет тринадцати, так в полтора года научилась шить прелесть как, не хуже меня самой, даже кроила вещи, которые полегче.
Разговор со швеей навел Нелли на новый ряд мыслей. В полтора года можно выучиться шить! Значит, через полтора года она может сама себе зарабатывать деньги, она может не жить у Вязиных. Надо только придумать, как и у кого учиться! Много планов перебрала девочка в своей голове и наконец решилась обратиться к Лидии Павловне. Она выбрала минуту, когда Вязина была в особенно хорошем расположении духа, и самым почтительным голосом сказала ей, что очень хотела бы научиться шить, чтобы потом зарабатывать этим себе хлеб. Лидия Павловна выслушала ее очень благосклонно. Замечая, что Нелли не служит уж больше развлечением для Лидочки, она очень хотела как-нибудь сбыть ее с рук, но не знала, как взяться за дело, и очень обрадовалась удобному случаю избавиться от воспитанницы, начинавшей тяготить ее.
