Александр Фадеев - Последний из удэге
Рано постаревшая от труда, когда-то миловидная женщина сидела, откинув к стене голову с выбившимися из-под платка темными волосами. Уголки губ на ее тронутом морщинами лице были опущены, глаза смотрели куда-то поверх людей.
Крестьянин лет сорока со светлой курчавой бородой, поджав под живот руки, качался всем туловищем, однообразно, как маятник, то прижимаясь к коленям, то вновь откидываясь назад. Временами он издавал жалобный шмелиный звук - то громче и тоньше, то тише и басистей.
- И до чего ж мучается, господи! - не выдержала сидящая рядом с Леной старуха в валенках и сделала движение рукой не то помочь ему, не то перекреститься.
Мужик, перестав на мгновение качаться, взглянул на безобразно распухшее - должно быть, от водянки - лицо старухи, и в глазах его мелькнуло выражение вроде: "Да уж ты и сама-то хороша, матушка".
В углу, на соломе, положив голову на колени горбатой женщине, лежал на спине высохший до последней возможности человечек в полотняной рубахе, - в сущности, уже не человечек: так он был близок к смерти со своими босыми ножками и личиком в кулачок.
Всюду, куда ни попадал глаз, выступали наружу людская калечь, уродство, язвы, ушибы; люди несли их с выражением страдания или покорности на лицах.
"Вот живут, трудятся, рожают детей, надеются на что-то, - думала Лена, прислушиваясь к неумолкающему тоненькому звучанию внутри себя, - а жизнь... вот она, жизнь!.."
Невыразимая печаль сжала ей сердце.
В то же время она замечала, что у крестьянина, мучившегося животом, были ясные, почти детские синие глаза, а у девушки с забинтованной головой стройные смуглые ноги, - бедра ее, обозначившиеся под клетчатой юбкой, полны были женственной мощи, а у парня с громадным кровоподтеком на плече могучая шея, атласное мускулистое тело, а глаза рано постаревшей женщины, смотревшие поверх людей, светились умным, подлинно человеческим выражением.
Во всех этих людях, каждый из которых страдал, отмеченный болезнью или уродством, были как бы заключены разрозненные части и стороны цельного образа, полного красоты и силы, - нужно было, казалось, только усилие, чтобы он воссоединился, сбросил с себя все и пошел.
Ощущение это было так реально, что Лена невольно внутренне напряглась вся, и в то же мгновение тонкий пронзительный детский крик, совпавший с ее внутренней, мучительно звенящей нотой, пронесся по коридору.
Мужик, страдавший животом, перестал качаться. Женщина, сидевшая с откинутой к стене головой, с диким воплем кинулась к дверям и исчезла в коридоре.
Через минуту двое служителей под руки выволокли ее в приемную. Она билась у них в руках и кричала в голос:
- Зарезали!.. Зарезали доченьку мою!.. Боже ж мой! Боже ж мой!..
Черноглазая сиделка со стаканом в руке выскочила из амбулатории; ласково обняв женщине голову, она пыталась влить ей в рот холодной воды.
- Зарезали тебя, доченьку мою, голубыньку... - по-детски булькая водой, плакала женщина.
- Да ничего не будет дочке твоей, не кричи ты, бога ради. Вот дура-то, прости господи! - уговаривал ее один из служителей.
Женщина немного успокоилась; некоторое время слышны были только ее жалобные всхлипывания. Потом по коридору прожужжала санитарная тележка, послышались оживленные голоса, и доктор Владимир Григорьевич Костенецкий в сопровождении сестер и санитаров вышел в приемную.
VIII
Больные, кто мог, повставали, поснимали шапки. Лена с окаменевшим лицом тоже поднялась со скамьи.
Отец был в халате сурового полотна, с засученными рукавами, обнажившими до локтей его костлявые безволосые руки. Он почти не изменился, только чуть согнулся, и седина пробрызнула в черной, свернутой набок бородке. Лицо его светилось радостным возбуждением.
- Садитесь, садитесь... Ну, где здесь мать? - спросил он, по-совиному оглядывая всех и никого не узнавая.
- Во сидит, - с улыбкой сказала черноглазая сиделка.
- Так это ты здесь тарараму наделала? - Владимир Григорьевич двумя неловкими движениями погладил женщину по голове. - И зря, и зря... Теперь она скоро поправится, а то бы она умерла. Я, видишь ли, ее усыпил немного, а она возьми да и проснись, когда я ей еще животик не зашил, - объяснял он женщине, которая от таких подробностей снова начала плакать. - А этот чего здесь лежит? - заметил он человека на соломе. - Сейчас же переодеть да на койку, - чего ему здесь лежать... Ты что, Борисов? - обратился он к крестьянину, страдающему животом.
- Замучился весь! - ответил тот, просияв своими синими глазами.
- Ну, скушал что-нибудь нехорошее. Пойди к Константину Сергеичу, он тебе касторки даст. Ты теперь десятский, на общественной должности, а раз на общественной должности, можешь без очереди, так-то...
Он, не замечая Лены, переходил от больного к больному. Лена, стесняясь при других окликнуть его папой, опустив руки, стояла возле скамьи.
- Эк тебя саданули, - говорил Владимир Григорьевич, ощупывая плечо у парня. - Перелома нет... Кто это тебя?
- Древо упало... - застенчиво пробасил парень.
- Древо упало... Наверно, оглоблей? Должно, по чужим бабам ходишь?
В приемной засмеялись. Лена невольно улыбнулась: все, о чем она только что с таким напряжением думала, превратилось с появлением отца в обыденно-житейское и нестрашное.
- На свет, на свет!..
Владимир Григорьевич повернул лицом к окну беловолосого парнишку с лишаем на темени - и увидел Лену. Растерянность, смущение изобразились на его лице.
- Я приехала, папа, - спокойным, протяжным голосом сказала Лена. - Ты скоро освободишься?
Они стояли друг против друга: Лена - с опущенными руками, слегка склонив голову набок, отец - все еще держа одну руку на плече у парнишки, а другой быстро-быстро захватывая в кулак бороду.
- Да... Ну вот... - Он заглотнул воздух. - Рад, очень рад... А у нас тут, видишь - что? - Он указал рукой на приемную, и на лице его появилось так знакомое Лене в его обращении с ней и с покойной матерью виноватое выражение. - Что ж, надо устроить тебя. Фросенька, голубчик, принеси мой пиджак, - сказал он черноглазой сиделке и трясущимися пальцами стал развязывать халат.
Они вышли во двор.
- Да, очень неожиданно, очень... Надолго?
- Папа, я приехала совсем.
- Ну что ж, ну что ж...
Он крепко стиснул ей руку повыше кисти.
И Лену точно прорвало.
- Обожди, дай хоть поглядеть на тебя, я так рада тебя видеть!.. быстро заговорила она, держа отца за руку, впервые в жизни испытывая нежность к нему.
Они остановились, глядя друг на друга.
- Я так переволновалась за вас обоих, - говорила Лена. - Вы не получали моих писем?
- Со времени белого переворота мы не получали никакой корреспонденции. Должно быть, она застревала в контрразведке, - конфузливо мигая, отвечал Владимир Григорьевич.
- Вы скрывались?
- Да нельзя сказать, чтобы особенно и скрывались. Я, как тебе, может быть, неизвестно, работал в совете на Сучанском руднике. Поехал сюда повидать Сережу, который только что тогда приехал, тут нас и захватил переворот. Ну, думаю, буду лечить больных, пока не сменят или арестуют, никто не сменяет, никто не арестовывает. Видно, не до нас было, а здешняя милиция - вся знакомая, относилась даже с уважением. Потом прибился к нам некий Мартемьянов, бывший председатель совета, где я работал; мы его спрятали тут неподалеку в зимовье, подкармливали. Под конец я даже обнаглел и послал петицию в управление, - дескать, платите жалованье. Ответа, конечно, никакого... Ну, а уж когда все тут закрутилось, мы и вовсе стали недосягаемы: карательные экспедиции до нашего села не дошли, а если бы и дошли, тоже беда невелика, - спрятаться нам весьма легко, ибо, как говорится, omnia mea... и так далее... дорожить нечем...
Владимир Григорьевич быстро сыпал словами и все мигал, и Лена с грустью чувствовала, что отец старается засыпать словами свою отчужденность от нее.
- А про тебя писали, что ты казенные суммы похитил! - с грустной усмешкой сказала она.
- Ну, бо знать что! - рассердился Владимир Григорьевич. - Это ж белогвардейские газеты писали.
- Да я - несерьезно...
- Пойдем, однако, - хмуро сказал он, увлекая ее за собой.
Лена, смотревшая поверх возов, вдруг удивленно подняла брови: навстречу им, лавируя между возами, шли двое - маленький короткошеий человечек, вместе с которым она ехала на подводе от деревни Хмельницкой, а другой...
Лена вспыхнула.
Другой - был Сурков, тот самый Сурков, которого она видела еще учеником-подростком в передней у Гиммеров, а потом - на примерке у китайца-портного, а потом - с балкона, когда Всеволод Ланговой и чешский офицер везли его на автомобиле, - Сурков сидел между ними со связанными руками. Этот Сурков шел теперь между подводами, в серой казачьей папахе, раскачивая на ходу квадратными плечами и чуть заметно прихрамывая.
- Мы - за вами, - сказал он, подходя к Владимиру Григорьевичу, и мельком взглянул на Лену из-под бугристых бровей. - Пришлось экстренно ревком созвать... Это - Чуркин, из областкома. Привез директивы, которые кажутся ему очень важными, а мне - нет...
