Александр Башкуев - Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)
Тогда сестрица, раскрасневшись то ли от стыда, то ли от гнева, неожиданно расстегнула на своем камзоле тонкий ремешок и, продевая язычок ремня в застежку, многозначительно намотала концы ремня на руки и подергала их со словами:
- "Объясните сему господину, что он будет первым, ради кого я сняла с себя этот ремень. Надеюсь, в нем осталась хоть капля того, что прочие именуют "достоинством", и он сможет использовать его по назначению. Он хорошей кожи и, не сомневаюсь, что его застежка выдержит вес и не столь чахлого субчика", - при этом она не отказала себе в удовольствии слегка стегнуть ремнем масленую задницу, а офицеры хором заржали и принялись обсуждать, - какая из балок самая прочная.
Я тут же вмешался в сие проявление общественного правосудия:
- "Господа, только не здесь! По моему дому не должны бродить привидения!" - это вызвало новую бурю смеха и весьма вольных шуток самого черного свойства. Офицеры теперь уже всерьез обсуждали, - выдержит ли застежка и бились об заклад по сему поводу. Дамы же согнали несчастного с диванчика и веерами и длинными шпильками подталкивали его к выходу. Им не терпелось принять участие в новом развлечении. Хлеба и зрелищ...
Я после их ухода еще пару минут сидел за столом и пил водку. Рядом со мной села моя сестра, я налил ей рюмку и мы выпили, не чокаясь. Помню, как она поморщилась, я протянул ей какую-то закуску, но она помотала головой и замахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы быстрее унять жар во рту. Потом мы поцеловались, как безумные, и пока длился этот поцелуй, с улицы донесся взрыв аплодисментов - ремешок выдержал.
Я хорошо запомнил этот поцелуй. В тайной комнате было весьма тесно и душно и теперь от Дашки несло жасмином, созревшей женщиной, и (вы не поверите) матушкиным молоком. Она прямо-таки трепетала в моих объятиях. Она шепнула мне на ухо, что хотела увидеть, как я "оженю" сего болтуна.
За окном раздавались ржание, стоны и повизгивания молодых кобыл и жеребцов в человечьем обличье. Наши губы уже не могли остановиться, а руки будто жили своей жизнью. Теряя уж голову, я прохрипел:
- "Глупо будет, если мы не выйдем к твоим дружкам. Зачем все это, если мы сами подадим повод к твоей компрометации?"
- "Я не могла тебе довериться... Я пустилась во все тяжкие, потому что... Моя Честь давно уже не стоит и капли!"
Я отстранил сестру от себя:
- "Как это?! Я только что погубил человека, - ради чего? Что значит, твоя Честь нисколько не стоит?"
Сестра моя всхлипнула, припала щекой к моей груди и прошептала:
- "Ты убил его ради меня. Разве этого мало? Я числюсь Честной лишь потому, что меж столицей и Ригой нет сообщения. Изволь, я признаюсь...
На давешних похоронах был человек... Нас познакомил мой отец. Он... был со мной и стал о том рассказывать. Я просила, я умоляла его, но он сказал... сказал - ему заплачено и брак с жидовкой для него - невозможен.
Пожалей меня, Сашенька. Только с тобой я и могу забыться, - прочие либо не нашей Крови, либо - не нашего сословия. Возьми меня, такую - как есть. Люби меня, ибо кроме тебя, меня никто не любит..."
Дальше началось наваждение. Мы вышли на улицу, простились с участниками этой проделки и поднялись в комнату с альковом...
Первое время мы скрывались от чужих глаз, но потом взаимная страсть захватила нас с такой силой, что слухи поползли по всей Латвии. В один прекрасный день матушка вызвала нас "на ковер", и, не решаясь смотреть нам в лицо, сухо приказала мне "найти сестре мужа", а ей -- "подчиниться моему выбору".
Я остановил мой выбор на молодом бароне фон Ливен. Его семья была родовитой и слыла очень влиятельной. Матушка вовсю использовала их родственные связи в обмен на... некую материальную помощь, кою она тайно оказывала этой семье. Короче, к тому году фон Ливены должны были нам весьма круглую сумму. Я, получив от матушки карт-бланш в этом вопросе, прибавил к официальному Дашкиному приданому их долговые расписки и фон Ливены остались в совершенном восторге.
Что же касается жениха... Юный фон Ливен - по причине избыточной хладности своего нрава и природной застенчивости приохотился к известным забавам. Поэтому я привел к нему милого отрока и сказал барону:
- "Я знаю Ваши истинные предпочтения и хотел бы, чтобы таковыми они и остались. Ваша семья хочет сего брака, а я желаю, чтобы Вы не были ущемлены. Берите сего Ганимеда и ни в чем себе не отказывайте.
Что касается Вашей невесты... Я буду и дальше дарить вам подобных рабов, кои Вам не по карману, но - ее дела Вас не касаются.
Мало того, - если Вы пальцем осмелитесь дотронуться до моей сестры, я лично отрежу тебе уши! Мою сестру трясет от мужеложников, - ты меня хорошо понял?! Прекрасно... Совет вам, да - Любовь!"
В день Дашкиной свадьбы я подошел к спальне молодых с прелестным отроком, фон Ливен открыл мне, и мы сделали полюбовный обмен. Увы, фон Ливена заметили, когда он выходил из дому и народ остался в полном замешательстве, - кто же тот счастливчик, посмевший дерзнуть "на первый поцелуй Младшей Иродиады"?! Шила в мешке не утаишь и скандал...
Дней через десять нас с сестрой вызвали в "исповедальню", где нас ждали матушка и Бен Леви. (Матушка так и не посвятила моего отца в тайну этой коллизии, - она вообще не допускала его ни к политике, ни к абверу, ни службе сыска. Наверно, оно и к лучшему.)
Чтобы не вдаваться в подробности, скажу, что матушка была весьма жестка и даже жестока с нами, наговорив кучу гадостей. Под конец же она приказала мне собираться в армию, моей же сестре было велено следовать за мужем "в ответственную поездку за рубежи".
Лишь распорядившись нашей судьбой, матушка чуток поостыла и уже почти человеческим голосом осведомилась, благодарны ли мы?
Надо сказать, что в последние дни мы с Дашкой стали отдаляться друг от друга. Я не мог понять в чем дело, сестрица же озлоблялась на меня с каждой минутой. Единственное, чем я мог ее утешить, была постель, но после нее она, придя в себя, зверела - хуже прежнего.
Так что я с вполне чистым сердцем отвечал:
- "Я думаю это жестоко, ибо в Любви нет Греха, но, возможно, известный перерыв пойдет лишь на пользу нашим с ней отношениям".
Сестра же только фыркнула:
- "Я нисколько не жалею о нашей разлуке. Ваш сын, матушка, подлый негодяй, ибо спит со мной по нужде. Он не смеет открыться в своей любви истинному предмету его страсти и отводит мне роль куклы, с коей можно, что угодно! Я счастлива, что все это кончено!"
Мы стояли навытяжку перед креслами матушки и духовника и я очень хорошо запомнил выражения их лиц. Матушка даже вынула изо рта трубку, выбила ее о край пепельницы и осведомилась, что Дашка имеет в виду?
Тогда негодница, бросив на меня победительный взгляд, воскликнула:
- "Ваш сын забывается в миг любви настолько, что называет меня именем его истинной пассии!"
Я растерялся. Я знал за собой этот порок, но ничего не мог с ним поделать. Я по сей день сплю только с теми женщинами, которым могу доверять всецело, ибо во время соития сознание покидает меня и потом я никогда не могу вспомнить моих собственных слов и речей. (Воспоминания и ощущения плотские живут во мне настолько долго и ярко, что на слова и мысли просто не остается места.)
Я не сомневался, что мог называть сестру Бог знает чьим именем, но само имя начисто ускользнуло из моей памяти. Матушка, осведомленная об этой моей слабости из донесений ее агентов, снисходительно усмехнулась и, с сочувствием поглядев на меня, спросила:
- "Как же зовут предмет столь тайной страсти?"
Сестра посмотрела на меня, лицо ее приняло злорадное и мстительное выражение, и она отчеканила:
- "Ее зовут.... ШАРЛОТТОЙ. Накажите ж преступника!"
По сей день не могу забыть выражения матушкиного лица. Она будто не слышала этих слов, а лицо ее обратилось в непроницаемую каменную маску. Старый раввин сидел, зажмурив глаза и губы его быстро шевелились. Потом матушка встала, как сомнамбула, и хлестнула рукой наотмашь, - без замаха от бедра, длинной, как кнут, рукой. Мне было настолько не по себе и так жутко, что я хотел умереть от этого удара, но матушкина рука, просвистев в каком-то дюйме от моей щеки, со всей силой врезалась в щеку моей сестры. Матушка же, отворачиваясь от нас, каким-то серым и усталым голосом прошептала:
- "Поди вон, лживая тварь..." - а потом глухо добавила, - "Это - грех. Твоей прусской кузине Шарлотте лет шесть - не больше. Я еще могу понять эту страсть к девицам постарше, но к такой крохе... Это большой грех. Извольте немедля собраться в дорогу. Армия отучит тебя от таких глупостей".
С этими словами матушка вышла из нашей крохотной комнатки, а Дашка прямо вжалась в стену, убираясь с ее дороги. Потом, когда мы с раввином остались одни, он тихонько откашлялся и произнес:
- "До сего дня я и не примечал, насколько они... схожи. В сумерках, они, верно, и впрямь - на одно лицо?"
- "Кто они?" - Бен Леви я смог посмотреть в глаза, - "Вы не поняли, реббе! Шарлотта -- родовое имя в нашей семье. Равно как я -- на самом деле, - Карл Александр, так и Дашка -- на самом-то деле -- Доротея Шарлотта! Она так -- нарочно! Это ж ее собственное -- родовое Имя!"
