Михаил Анчаров - Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
И Гошка спустился вниз, и они пошли купаться на плоскую реку, протекавшую внизу между двумя песчаными откосами - такая дачная речка с узенькими пляжами на обоих берегах, и никого не было, и Надя спокойно разделась и осталась в светлом купальнике, незаметном, как чулок без шва, и спокойно пошла в воду. Гошка нырнул, а когда вынырнул, то увидел Надю, которая, мягко шевеля руками и согнутой в колене полной ногой, держалась совсем рядом с ним, и в прозрачной воде была похожа на большую рыбу, и он мог видеть ее всю, и это было, видимо, хорошо и совсем прилично, ведь это же купанье, черт возьми, а не какое-нибудь там незаконное объятие на чердаке, их могли видеть с обоих берегов, и они могли дать отчет любому в своих действиях, а это для Нади было всегда самое главное. И тут Надя сказала, отфыркиваясь:
- Поплывем на тот берег.
- Поплывем.
- Я боюсь, - сказала Надя и посмотрела непонятными глазами.
- Тут глубоко?
- Нет.
Гошка ничего не понимал.
- Переведи меня, - сказала она. - Ты протяни руки, а я на них лягу.
Гошка ничего не понимал.
- Это легко, - сказала она. - В воде вес уменьшается. Это было вовсе не легко.
Это было совершенно невозможно.
- Меня всегда так переводят на тот берег, - сказала она, - и Рудик, и дядька, и Генрих.
Дядьке ее было восемнадцать лет. Парень с длинной линялой мордой, которая считалась аристократической, он не имел никаких способностей и происходил из старой, не то охотнорядской, не то семинарской семьи. Рудик был толстый трестовский и главкомовский сын - шепчущим голосом он рассказывал анекдоты и считался забавным. У Генриха было красивое лицо с обкатанными чертами, как будто его изготовили из мыла - вежливость его была ошеломляющей. И Гошка отчетливо увидел, как они переводят Надю на тот берег, сохраняя приличное выражение на лицах, игриво-достойных и светски пляжных. И это можно. Это хорошо. Это разрешается. …В общем, Надя догнала его только на берегу, и они спокойно, без паники, не глядя друг на друга, но и не ссорясь, потому что кругом были дачи, пришли и поужинали, и Гошка достойно шутил, крестная даже два раза сказала "мило… мило…" или нет, один раз… или все-таки два раза сказала "мило, мило"… И он пошел слать на чердак и не видел снов, а утром они с Надей отправились в город, и все встретились в школе - нарядные и свободные, и распределили роли - кто что будет делать для выпускного вечера, и четверым, как всегда, досталось делать стенную газету - Рыжику, Косте, Наде и Гошке. Хотя Костя был не из их класса.
3
Они решили не возвращаться на школьный вечер - просто хотели побыть втроем, чтобы вспомнить все, что было, и догадаться, что будет. Что будет со всеми первыми выпусками школ-новостроек, что будет с песенной Благушей и какие песни она станет петь.
Наверху гремела школа, уже слегка уставшая от переживаний последнего школьного вечера, и зачем было возвращаться туда, где они все знали и ни черта не могли понять.
В коридоре нижнего полуподвального этажа они потоптались, дожидаясь Витьку Козла, главного фотолюбителя и шашиста, который отвоевал себе каморку под лестницей и повесил шикарную табличку "Фотолаборатория", которую ему сделал Костя да Винчи, и потому они имели право на добавочную порцию портвейна, хранившегося у Козла в химических колбах с надписью: "Проявитель".
Спустился Козел, измученный обязанностями официанта, и, повозившись под лестницей, открыл лабораторию, которая сегодня нескрываемо пахла закусочной.
Они проделали все, что полагается, попрощались с грустным Козлом и пошли себе по кафельной дороге, похожей на бесконечную шашечную доску, где они целых десять лет играли несколько затянувшуюся партию в поддавки.
Они прошли одни стеклянные двери, поднялись по широкой лестнице до других стеклянных дверей и вышли в летнюю ночь, пахнувшую бензином и сиренью.
Школа позади, и они уже интеллигенты. Вот и все.
Интеллигенты. По крайней мере так им сказала большая компания родителей, которая сидела во дворе и смотрела вверх на школьные окна, за которыми ликовали ихние дети.
Эти четверо, конечно, опоздали на вечер, потому что делали последнюю и, как выяснилось, вообще-то никому, кроме них, не нужную стенгазету, и Надя почти плакала из-за их ослиной добродетели и оттого, что вечер уже идет вовсю, а на ней новое платье из розового шелка с оборочками и короткими пузыристыми рукавами.
И когда они несли непросохшую газету через темный двор, их остановили общие родители и заставили развернуть газету на щербатом столе. При свете фонарей улицы они старались разглядеть статьи и каррикатуры. Родителей, конечно, звали на вечер, но они не пошли, им было неплохо и здесь, и они, подмигивая друг другу, сказали своим ребятам, что те интеллигенты второго поколения, а они интеллигенты первого поколения. И это была правда, потому что все они были лекальщики, техники, наладчики, или механики, или мастера, или даже инженеры на ткацких фабриках, на "Ремзаводе", на "Ламповом", и за каждым из них или обломок реального училища, или техникум, или механические мастерские в прошлую войну.
Уже тогда начинали размываться границы между рабочим классом и интеллигенцией.
Четверо газетных деятелей посидели с ними. Слушали, как родители гудят песни, которые ребята знали с детства. А потом, хмелея и припоминая, родители пели песни, которые они знали с детства от гимназистов и студентов. Потому что они гордились Благушей и тем, что она становится образованной.
Они пели "Крамбамбули":
Крамбамбули, отцов наследство,
Питье любимое у нас
И утешительное средство,
Когда взгрустнется нам подчас
И пели
Я гимназист второго класса,
Беда с наукою мне жить.
Учись, учись, твердит мамаша,
А мне уроки лень учить.
И еще пели:
Быстры, как волны,
Все дни нашей жизни.
Что день, то короче
К могиле наш путь.
Налей, налей, товарищ,
Заздравную чару.
Кто знает, что с нами
Случится впереди.
Тут они прогнали ребят, и те ушли в школу на вечер, повесили свою длинную газету с карикатурами и ели оставшиеся пирожные на пустых столах, и Лешка крутил радиолу, а Костя наяривал на рояле фокстрот "Последний летний день", и "Рио-Риту", и "Брызги шампанского", и "Трот-марш", а Гошка танцевал с Надей.
Все было зыбко и непонятно на этом последнем вечере и что-то было недосказано, недоделано, и к чему-то уже не хотелось возвращаться - поздно, поздно, надо было раньше думать, не доделывалось, откладывалось на потом, казалось, что школа - это и есть нормальная жизнь, и она будет длиться вечно.
И вот оказалось, что школа позади, и жизнь, наверно, тоже имеет свой конец.
И тогда они захотели разобраться во всем и втроем ушли с вечера.
Лешка сначала не хотел уходить и сказал:
- А кто за радиолу будет отвечать - Пушкин?
И они вдруг поняли, куда сейчас поедут. …Он стоял огромный, бронзовый. И хотя он задумчиво смотрел на них сверху вниз, казалось, что он стоит рядышком.
Скольких пигмеев потом мы видели, перед сколькими поэтическими канцеляриями благоговели и содрогались, у скольких табличек - серебром по черному - жмурили глаза от невыносимого сияния, на скольких текинских и модерновых коврах трепетали коленями из-за своих не вытертых у порога ботинок, из-за уличной грязи, ненароком занесенной в литературное, художественное или научное святилище, сколько пародий на него читали, сколько анекдотов слышали, сколько раз его сбрасывали с корабля современности, сколько раз его святое, веселое имя как бы стушевывалось перед именами лягушек-волов, великанов-однодневок и прочих александрийских столпов-времянок, а ведь до сих пор, когда дитя встанет под елку и скажет свои первые стишки, то мамки-няньки подумают вдруг с обманчивой надеждой - может, из тебя Пушкин выйдет? Потому что вот уже полтора столетия "Пушкин" есть нарицательное имя неложного величия.
Он стоял тихий и напряженный, а трое мальчишек думали о том, как ужасно, как страшно им не повезло, здоровым парням, стрелкам и боксерам, как не повезло, что не удалось повесить Дантеса на его собственных холеных усах.
Они стояли около памятника, и позади расстилалась необозримая еще школа, в которой пока было понятно только, что она позади, и хорошо, что есть Пушкин, и, значит, можно верить в личный талант, который вовсе не анархия, а норма будущих времен, веселая, как имя - Пушкин.
И когда они, попрощавшись, отошли уже далеко, навстречу вышла Надя с букетом цветов.
- Как ты догадалась, что мы здесь? - опросил Гошка.
- Мне Алеша сказал, - ответила Надя. - Он единственный среди вас порядочный человек.
- Я тебя звал.
- Ты же не сказал, что вы едете к памятнику.
