Максим Горький - Том 3. Рассказы 1896-1899
— Эй! Вставай — грачи прилетели!
— Прилетели?
— Ей-богу! Слышишь, галдят?
Выйдя из своей лачуги, они со вниманием и подолгу следили, как чёрные вестники весны вили новые гнёзда, исправляли старые, наполняя воздух громким, озабоченным криком…
— Теперь за жаворонками очередь, — говорил Уповающий, принимаясь чинить старую, полусгнившую сеть.
Являлись жаворонки; товарищи шли в поле, ставили сеть на одной из проталин и, бегая по полю, мокрые и грязные, гнали под сеть голодных и утомлённых перелетом птиц, искавших корма на сырой, только что освободившейся из-под снега земле. Наловив птичек, они продавали их по пятачку и гривеннику за штуку. Потом являлась крапива, которую они собирали и тащили на базар торговкам овощами. Почти каждый день весны давал им что-нибудь новое, — новый, хотя и маленький заработок. Они умели всем пользоваться: верба, щавель, шампиньоны, земляника, грибы — ничто не миновало их рук. Солдаты выходили на стрельбу, — друзья, после окончания стрельбы, рылись в валах, отыскивая пули, которые потом продавали по двенадцати копеек за фунт. Все эти занятия, хотя и не позволяли друзьям умереть с голоду, но очень редко давали им возможность насладиться чувством сытости, — приятным чувством полноты желудка и горячей работой его над проглоченной пищей.
Однажды, в апреле, когда на деревьях ещё только наливаются почки и леса стоят подёрнутые сизым сумраком, а на бурых, жирных полях, облитых солнцем, чуть-чуть пробивается трава, — друзья шли по большой дороге, шли и, куря самодельные папиросы из махорки, разговаривали.
— Всё гуще ты кашляешь!.. — спокойно предупреждал Пляши-нога товарища.
— Это — наплевать!.. Вот солнышком меня подогреет- и я оживу…
— Мм… А то, может, сходить бы тебе в больницу…
— Ну! На что она мне? Коли помереть надо, и так помру.
— Это конечно…
Они шли мимо берёз по тракту, и берёзы бросали на них узорчатые тени своих тонких ветвей. Воробьи прыгали по дороге, оживлённо чирикая.
— Ходить ты плохо стал, — помолчав, заметил Пляши-нога.
— Это оттого, что душит меня, — объяснил Уповающий. — Воздух теперь густой, жирный, ну и трудно мне глотать его.
Он остановился, кашляя.
Пляши-нога стоял рядом с ним, курил и неопределённо смотрел на него. Уповающий трясся в припадке кашля, тёр грудь руками; лицо у него стало синим.
— Здорово продрало дыхалки-то, — сказал он, перестав кашлять.
Пошли дальше, спугивая воробьев.
— Теперь мы двигаем на Мухину!.. — заговорил Пляши-нога, бросив папироску и сплюнув. — Обойдём её по задворкам, — может, что накроем… Дальше — Сивцовой рощей на Кузнечиху… С Кузнечихи на Марковку свернём… да и домой…
— Вёрст тридцать ходу будет, — сказал Уповающий.
— Лишь бы не даром…
Влево от дороги стоял лес, тёмный и неприветливый; среди его голых ветвей ещё не было видно ни одного зелёного пятна, ласкающего глаз. По опушке бродила маленькая мохнатая и взъерошенная лошадёнка с подведёнными боками; рёбра на её остове вырисовывались так же выпукло, как обручи на бочке. Товарищи остановились и долго смотрели, как она медленно переступала ногами, наклоняя морду к земле, и, забирая губами жёлтые былинки, тщательно жевала их истёртыми зубами.
— Тоже отощала!.. — заметил Уповающий.
— Тпрусень, тпрусень! — поманил Пляши-нога. Лошадь взглянула на него и; отрицательно качнув головой, снова опустила её к земле.
— Не хочет к тебе, — пояснил Уповающий её утомлённое движение.
— Идём!.. Ежели её — татарам отвести — рублей семь дадут, пожалуй… — задумчиво проговорил Пляши-нога.
— Не дадут. Чего в ней!
— А кожа?
— Кожа? Так разве за кожу столько дадут? Трёшницу за кожу.
— Н-ну!
— А что? Ведь у неё какая кожа? Портянка старая, а не кожа…
Пляши-нога взглянул на товарища и, остановясь, сказал:
— Ну?
— Хлопотно!.. — нерешительно откликнулся Уповающий.
— Чего там?
— Опять же следы… Земля сырая… видно будет, куда повели…
— Лапти наденем ей…
— Как хоть…
— Айда! Загоним её в лес и там в овраге дождёмся ночи… А ночью выведем и сгоним к татарам. Тут недалеко — версты три…
— Что ж? — кивнул головой Уповающий, — пойдём! Синица в руки… Только бы не того…
— Ничего не будет! — уверенно сказал Пляши-нога.
Они свернули с дороги и, оглядываясь по сторонам, пошли к лесу. Лошадь посмотрела на них, фыркнула, взмахнула хвостом и снова принялась щипать блеклую траву.
На дне глубокого лесного оврага было сыро, тихо и сумрачно. Журчание ручья носилось в тишине грустной жалобой. С крутых склонов оврага свешивались вниз голые ветви орешника, калины, жимолости; кое-где из земли беспомощно торчали корни, вымытые весенней водой. Лес был ещё мёртв; сумрак вечера увеличивал безжизненное однообразие его красок, унылое молчание, притаившееся в нём, наполняло его мрачным и торжественным покоем кладбища.
Дружки давно уже сидели в тишине и сыром сумраке, под группой осин, съехавших вместе с огромной глыбой земли на дно оврага. Маленький костёр ярко горел пред ними, и они, грея над огнём руки, понемногу подбрасывали в него сучья, заботясь о том, чтобы огонь всё время горел ровно и костёр не давал дыму. Неподалёку от них стояла лошадь. Они окутали ей морду рукавом, оторванным от лохмотьев Уповающего, и привязали её за повод к стволу дерева.
Уповающий, сидя на корточках, задумчиво смотрел в огонь и насвистывал свою песню; его товарищ, нарезав пучок ивовых прутьев, плёл из них корзину и, занятый своим делом, молчал.
Унылая мелодия ручья и тихий свист бездольного человека жалостливо плавали в безмолвии вечера и леса; иногда потрескивали сучья в огне, потрескивали и шипели, точно вздыхая, как бы сочувствуя жизни двух людей, более мучительной, чем их смерть в огне.
— Скоро мы пойдём? — спросил Уповающий.
— Рано ещё… Стемнеет совсем, тогда и пойдём!.. — ответил Пляши-нога, не поднимая головы от своей работы.
Уповающий вздохнул и закашлялся.
— Ты что, озяб, что ли? — спросил его товарищ после долгой паузы.
— Не-е… скушно мне чего-то… Сердце сосёт…
— Болезнь…
— Надо быть, она… А может, что другое.
Пляши-нога сказал:
— А ты не думай…
— Про что?
— Да про всё…
— Видишь ты, — вдруг оживился Уповающий, — не могу я не думать. Смотрю я на неё, — он махнул рукой на лошадь, — тоже и у меня была такая… Замухрышка она, а в хозяйстве — первый винт! У меня одно время даже пара была… здо́рово я в ту пору работал.
— А что выработал? — холодно спросил Пляши-нога. — Не люблю я этого в тебе… Заведёшь волынку и охаешь — а к чему?
Уповающий молча бросил в огонь горсточку мелко изломанных сучьев и стал смотреть, как искры летели кверху и гасли в сыром воздухе. Глаза у него часто мигали, по лицу бегали тени. Потом он повернул голову туда, где стояла лошадь, и долго разглядывал её.
Она стояла неподвижно, как вкопанная в землю; голова её, обезображенная повязкой, была понуро опущена.
— Рассуждать надо просто, — сурово и внушительно говорил Пляши-нога. — Наше житьё: день да ночь — и сутки прочь! Пища есть — хорошо; нет — попищи-попищи, да и перестань… А ты как начнёшь — слушать скверно. От болезни это у тебя.
— Должно быть, от болезни, — согласился Уповающий; но, помолчав, прибавил: — А может, — от слабого сердца.
— И сердце слабое от болезни, — категорически заявил Пляши-нога.
Он перекусил зубами прут, взмахнул им, со свистом разрезал воздух и строго сказал:
— Я вот здоров — и нет у меня ничего такого!
Лошадь переступила с ноги на ногу; затрещал какой-то сучок; в ручей посыпалась земля, вводя новые ноты в его тихую мелодию. Потом откуда-то вспорхнули две птички и полетели вдоль оврага, беспокойно цыркая. Уповающий посмотрел вслед им и тихо заговорил:
— Какие это пташки? Ежели скворцы, нечего им делать в лесу… Надо полагать, что это свиристели…
— А может быть, клесты, — сказал Пляши-нога.
— Клестам рано быть. И опять же он, клёст, в сосновом лесу вьётся. Здесь ему нечего делать… А это не иначе как свиристели…
— Ну, и пускай их!
— Конечно, — согласился Уповающий и почему-то тяжко вздохнул.
В руках Пляши-ноги работа подвигалась быстро: он уже сплёл дно корзины и ловко выводил бока. Он резал прутья ножом, перекусывал их зубами, гнул, вязал, быстро перебирая пальцами, и посапывал носом, ощетинив усы.
Уповающий смотрел то на него, то на лошадь, точно окаменевшую в своей понурой позе, то в небо, уже почти ночное, но без звёзд.
— Хватится мужик лошади, — вдруг заговорил он странным голосом, — а её и нету… Туда-сюда — нет лошадки!
Уповающий развёл руками. Лицо у него было глупое, а глаза так часто мигали, точно он смотрел на что-то ярко вспыхнувшее пред ним.
