Лев Толстой - Воскресение
– Чье дело, те не заботятся. Людей морить разве порядок?
– Арестант – арестант, а все человек, – говорили в толпе.
– Положите ему голову выше да воды дайте, – сказал Нехлюдов.
– За водой пошли, – отвечал городовой и, взяв под мышки арестанта, с трудом перетащил туловище повыше.
– Что за сборище? – послышался вдруг решительный, начальственный голос, и к собравшейся вокруг арестанта кучке людей быстрыми шагами подошел околоточный в необыкновенно чистом и блестящем кителе и еще более блестящих высоких сапогах. – Разойтись! Нечего тут стоять! – крикнул он на толпу, еще не видя, зачем собралась толпа.
Подойдя же вплоть и увидав умирающего арестанта, он сделал одобрительный знак головой, как будто ожидая этого самого, и обратился к городовому:
– Как так?
Городовой доложил, что шла партия, и арестант упал, конвойный приказал оставить.
– Так что же? В участок надо. Извозчика.
– Побежал дворник, – сказал городовой, прикладывая руку к козырьку.
Приказчик что-то начал было о жаре.
– Твое дело это? А? Иди своей дорогой, – проговорил околоточный и так строго взглянул на него, что приказчик замолк.
– Воды надо дать выпить, – сказал Нехлюдов.
Околоточный строго взглянул и на Нехлюдова, но ничего не сказал. Когда же дворник принес в кружке воду, он велел городовому предложить арестанту. Городовой поднял завалившуюся голову и попытался влить воду в рот, но арестант не принимал ее; вода выливалась по бороде, моча на груди куртку и посконную пыльную рубаху.
– Вылей на голову! – скомандовал околоточный, и городовой, сняв блинообразную шапку, вылил воду и на рыжие курчавые волосы, и на голый череп.
Глаза арестанта, как будто испуганно, больше открылись, но положение его не изменилось. По лицу его текли грязные потоки от пыли, но рот так же равномерно всхлипывал, и все тело вздрагивало.
– А этот что ж? Взять этого, – обратился околоточный к городовому, указывая на нехлюдовского извозчика. – Давай! Эй, ты!
– Занят, – мрачно, не поднимая глаз, проговорил извозчик.
– Это мой извозчик, – сказал Нехлюдов, – но возьмите его. Я заплачу, – прибавил он, обращаясь к извозчику.
– Ну, чего стали? – крикнул околоточный. – Берись!
Городовой, дворники и конвойный подняли умирающего, понесли к пролетке и посадили на сиденье. Но он не мог сам держаться: голова его заваливалась назад, и все тело съезжало с сиденья.
– Клади лежмя! – скомандовал околоточный.
– Ничего, ваше благородие, я так довезу, – сказал городовой, твердо усаживаясь рядом с умирающим на сиденье и обхватывая его сильной правой рукой под мышку.
Конвойный поднял обутые в коты без подверток ноги и поставил и вытянул их под козла.
Околоточный оглянулся и, увидав на мостовой блинообразную шапку арестанта, поднял ее и надел на завалившуюся назад мокрую голову.
– Марш! – скомандовал он.
Извозчик сердито оглянулся, покачал головой и, сопутствуемый конвойным, тронулся шагом назад к частному дому. Сидевший с арестантом городовой беспрестанно перехватывал спускавшееся с качавшейся во все стороны головой тело. Конвойный, идя подле, поправлял ноги. Нехлюдов пошел за ними.
XXXVII
Подъехав к части мимо пожарного часового, пролетка с арестантом въехала во двор полицейской части и остановилась у одного из подъездов.
На дворе пожарные, засучив рукава, громко разговаривая и смеясь, мыли какие-то дроги.
Как только пролетка остановилась, несколько городовых окружили ее и подхватили безжизненное тело арестанта под мышки и ноги и сняли его с пищавшей под ними пролетки.
Привезший арестанта городовой, сойдя с пролетки, помахал закоченевшей рукой, снял фуражку и перекрестился. Мертвого же понесли в дверь и вверх по лестнице. Нехлюдов пошел за ним. В небольшой грязной комнате, куда внесли мертвого, было четыре койки. На двух сидели в халатах два больных, один косоротый с обвязанной шеей, другой чахоточный. Две койки были свободны. На одну из них положили арестанта. Маленький человечек с блестящими глазами и беспрестанно двигающимися бровями, в одном белье и чулках, быстрыми, мягкими шагами подошел к принесенному арестанту, посмотрел на него, потом на Нехлюдова и громко расхохотался. Это был содержавшийся в приемном покое сумасшедший.
– Хотят испугать меня, – заговорил он. – Только нет – не удастся.
Вслед за городовыми, внесшими мертвого, вошли околоточный и фельдшер.
Фельдшер, подойдя к мертвому, потрогал желтоватую, покрытую веснушками, еще мягкую, но уже мертвенно-бледную руку арестанта, подержал ее, потом пустил. Она безжизненно упала на живот мертвеца.
– Готов, – сказал фельдшер, мотнув головой, но, очевидно для порядка, раскрыл мокрую суровую рубаху мертвеца и, откинув от уха свои курчавые волосы, приложился к желтоватой неподвижной высокой груди арестанта. Все молчали. Фельдшер приподнялся, еще качнул головой и потрогал пальцем сначала одно, потом другое веко над открытыми голубыми остановившимися глазами.
– Не испугаете, не испугаете, – говорил сумасшедший, все время плюя по направлению фельдшера.
– Что ж? – спросил околоточный.
– Что ж? – повторил фельдшер. – В мертвецкую убрать надо.
– Смотрите, верно ли? – спросил околоточный.
– Пора знать, – сказал фельдшер, для чего-то закрывая раскрытую грудь мертвеца. – Да я пошлю за Матвей Иванычем, пускай посмотрит. Петров, сходи, – сказал фельдшер и отошел от мертвеца.
– Снести в мертвецкую, – сказал околоточный. – А ты тогда приходи в канцелярию, – распишешься, – прибавил он конвойному, который все время не отставал от арестанта.
– Слушаю, – отвечал конвойный.
Городовые подняли мертвеца и понесли опять вниз по лестнице. Нехлюдов хотел идти за ними, но сумасшедший задержал его.
– Вы ведь не в заговоре, так дайте папиросочку, – сказал он.
Нехлюдов достал папиросочницу и дал ему. Сумасшедший, водя бровями, стал, очень быстро говоря, рассказывать, как его мучают внушениями.
– Ведь они все против меня и через своих медиумов мучают, терзают меня…
– Извините меня, – сказал Нехлюдов и, не дослушав его, вышел на двор, желая узнать, куда отнесут мертвого.
Городовые с своей ношей уже прошли весь двор и входили в подъезд подвала. Нехлюдов хотел подойти к ним, но околоточный остановил его.
– Вам что нужно?
– Ничего, – отвечал Нехлюдов.
– Ничего, так и ступайте.
Нехлюдов покорился и пошел к своему извозчику. Извозчик его дремал. Нехлюдов разбудил его и поехал опять к вокзалу.
Не отъехал он и ста шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за плечо своего извозчика.
– Что делают! – сказал извозчик, останавливая лошадь.
Нехлюдов слез с пролетки и вслед за ломовым, опять мимо пожарного часового, вошел на двор участка. На дворе теперь пожарные уже кончили мыть дроги, и на их месте стоял высокий костлявый брандмайор с синим околышем и, заложив руки в карманы, строго смотрел на буланого с наеденной шеей жеребца, которого пожарный водил перед ним. Жеребец припадал на переднюю ногу, и брандмайор сердито говорил что-то стоявшему тут же ветеринару.
Околоточный стоял тут же. Увидав другого мертвеца, он подошел к ломовому.
– Где подняли? – спросил он, неодобрительно покачав головой.
– На Старой Горбатовской, – отвечал городовой.
– Арестант? – спросил брандмайор.
– Так точно.
– Второй нынче, – сказал околоточный.
– Ну, порядки! Да и жара же, – сказал брандмайор и, обратившись к пожарному, уводившему хромого буланого, крикнул: – В угловой денник поставь! Я тебя, сукина сына, научу, как лошадей калечить, какие дороже тебя, шельмы, стоят.
Мертвеца, так же как и первого, подняли с телеги городовые и понесли в приемный покой. Нехлюдов, как загипнотизированный, пошел за ними.
– Вам чего? – спросил его один городовой.
Он, не отвечая, шел туда, куда они несли мертвеца.
Сумасшедший, сидя на койке, жадно курил папиросу, которую ему дал Нехлюдов.
– А, вернулись! – сказал он и расхохотался. Увидав мертвеца, он поморщился. – Опять, – сказал он. – Надоели, ведь не мальчик я, правда? – вопросительно улыбаясь, обратился он к Нехлюдову.
Нехлюдов между тем смотрел на мертвеца, которого теперь никто не заслонял более и лицо которого, прежде скрытое шапкой, было все видно. Как тот арестант был безобразен, так этот был необыкновенно красив и лицом, и всем телом. Это был человек в полном расцвете сил. Несмотря на изуродованную бритьем половину головы, невысокий крутой лоб с возвышениями над черными, теперь безжизненными глазами был очень красив, так же как и небольшой с горбинкой нос над тонкими черными усами. Синеющие теперь губы были сложены в улыбку; небольшая бородка только окаймляла нижнюю часть лица, и на бритой стороне черепа было видно небольшое крепкое и красивое ухо. Выражение лица было и спокойное, и строгое, и доброе. Не говоря уже о том, что по лицу этому видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом человеке, – по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было, какое это было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное, как животное, в своем роде гораздо более совершенное, чем тот буланый жеребец, за порчу которого так сердился брандмайор. А между тем его заморили, и не только никто не жалел его как человека, – никто не жалел его как напрасно погубленное рабочее животное. Единственное чувство, вызываемое во всех людях его смертью, было чувство досады за хлопоты, которые доставляла необходимость устранить это угрожающее разложением тело.
