Валентин Катаев - Рассказы и сказки
Машина остановилась.
1927
АКТЕР
У дверей трактирчика стоял длинный автомобиль с погашенными фарами. Из открытых настежь окон слышался хриплый голос певца. Звуки гитары и смех сопровождали каждый куплет. Я вошел и увидел картину, поразившую меня бесподобной своей живописностью. Посредине комнаты пел и представлял человек.
Это не был профессионал, бродячий комедиант и бездельник из породы тех, что, сладко закатив глаза, поют под гитару "Санта Лючия" на палубе неаполитанского пароходика, бегущего по купоросовой воде из Сорренто на Капри, а потом, фатовато играя коралловыми брелоками, обходят иностранцев, собирая в пропотевшую барсалину бумажные лиры. Это был веселый любитель, шофер по профессии, бескорыстный остряк, душа общества, комик-эксцентрик и импровизатор.
Он стоял посредине комнаты с большой гитарой в руках, слегка пьяный, возбужденный в равной степени вермутом и успехом, юмористически подмигивая зрителям. Поверх брюк на нем весьма условно болталась наспех сымпровизированная зеленая юбка. К носу была каким-то образом пристроена винная пробка.
- Смотрите, смотрите, он показывает попа, - закричал мокрый от пота и слез незнакомый человек и, схватив меня за плечо, вдруг затрясся в приступе гомерического смеха. - Смотрите... Мадонна... Можно сойти с ума... смотрите, какая каналья этот поп... Он исповедует хорошенькую синьорину... и у него... смотрите... у него... ха-ха-ха...
Он сделал фривольный жест и, окончательно уже истощив способность смеяться, затопал в бессилии ногами.
За цинковым прилавком бара качался от хохота хозяин. Столы были отодвинуты к стенам.
Зеленая юбка, изображавшая сутану, то и дело падала, и актер стыдливо ее подхватывал. В то же мгновение он ронял пробковый нос. Он подымал к небу лицемерные глаза и гнусавил нечто божественное под хриплый аккомпанемент гитары. Я никогда не видел ничего смешнее и злее.
Поздние посетители с дешевыми соломенными шляпами на затылках валились праздничными галстуками в мокрые клеенки столов. Они колотили, корчась, друг друга в спины загорелыми кулаками, рыдали от смеха, опрокидывая локтями плетенки кьянти: вино текло на пол. Это была самая благодарная аудитория в мире. Некоторых посетителей я узнал. Один из них был каменщик-поденщик, починяющий против нашей виллы шоссе. Ежедневно с шести часов утра и до восьми вечера он сидел в проволочных решетчатых очках, с молотком в руках, в белоснежной пыли над кучкой щебня. Другой был рыбак, застенчивый юноша с нежным лицом и прекрасным голосом.
Даже стены и те, казалось, были мокры от пота и слез, и электрическая лампочка провинциального багрово-оранжевого накала ходуном ходила под потолком, каждую минуту готовая, не выдержав смеха, брызнуть и рассыпаться всеми своими мушиными точками прямо на очаровательную головку молодой матери, дочери трактирщика и доброй католички, конечно, которая сидела, качаясь, на табурете с плетеным сиденьем и плакала от смеха над своим уснувшим ребенком. Потом шофер изображал толстого англичанина, пьяницу и обжору, пожиравшего горы растащюты с помидорами.
Я выбрался на совершенно черное шоссе, под замечательные итальянские созвездия и, улыбаясь, побрел домой. На половине дороги меня нагнал автомобиль.
- Алло! - закричал мне шофер. - Вы не встречали по дороге карабинеров? - и затормозил машину.
- Нет, - сказал я.
- Дурак хозяин, - пробормотал шофер, возясь с рычагами (я узнал его это был импровизатор). - Дурак хозяин! Всюду ему мерещится полиция... старый осел... А ревидерчи, синьор!
Нестерпимый свет фар полоснул по глазам, вырвал из тьмы зеленые жалюзи чьей-то виллы, макушку пальмы, кусок каменного забора, сплошь поросшего ярчайшими анилиновыми цветами, - всю эту ночную итальянскую бутафорию, затем упал на шоссе: оно стало меловым. Синенький, пульсирующий электрический огонек вспыхнул над коленями шофера, и автомобиль, обогнув горку щебня, скрылся за поворотом шоссе, словно ушел за кулисы.
Рапалло, 1927
МОРЕ
Было не более пяти часов утра. Солнце только что взошло. Поеживаясь от утреннего холода, молодые люди прошли через совершенно пустой, еще синий от ночных теней город и спустились по гранитной лестнице в порт. Голуби на молу клевали кукурузные зерна. На площадке яхт-клуба холодно горела на солнце серебряная шоколадная бумажка. Широкий свежий ветер дул с моря, разводя темно-лиловую зыбь, тронутую резким глянцем. В гавани спали высокие пароходы. На бакенах сидели отяжелевшие от росы чайки. Под эстакадами, за пакгаузами, среди неподвижных вагонов, на путях и стрелках еще гнездилась ночь. Она неподвижно смотрела обессиленными огнями электрических лампочек.
Яхта сонно покачивалась у мола. Канат то натягивался, то опускался, плашмя ложась на воду, и снова подымался, скрипя, и тогда во всю его длину вырастала салатная борода водорослей, с которой стеклярусом сбегали капли. Яхта терлась боком о другую яхту. Мачта качалась с безразличием метронома. Свернутый парус, мокрый от ночного дождя, лежал вдоль палубы, служа грузным противовесом легкой мачтовой верхушки. Вся яхта казалась издали безукоризненным инструментом, скрытый секрет которого обещал чудеса.
Пока молодые люди, пробравшись на яхту по хлюпающим шлюпкам, ставили паруса и травили якорь, море успело трижды измениться. Из темного и неспокойного оно сперва стало вдруг совершенно зеркальным, затем из зеркального превратилось в ультрафиолетовое и, наконец, как бы не выдержав дикой ярости своей поверхности, распалось, раздробилось на множество тонов и оттенков - от шершаво-голубого до малахитового - и закипело под быстро поднимающимся солнцем мириадами пирамидально сыплющихся в воду никелированных гвоздиков.
Опираясь на протянутые ладони друзей, девушки взошли на сырую палубу. Руки их, оголенные до локтей, были покрыты гусиной кожей. Волосы, ловко завязанные цветными платками, выбились на вспыхнувших висках.
- Берегитесь!
Они едва успели присесть на корточки и нагнуться. Тронутый ветром грот грузно перешел на пол-аршина от палубы слева направо, открыв море и закрыв город, где, вспыхивая стеклами, словно делая моментальные снимки при магнии, проскрежетал первый трамвай. Сильно запахло рыбой и смолой. От солнца заломило глаза. Вода, булькая, побежала по борту. Яхт-клуб повернулся, салютуя люками. Медная пушечка возле командорской мачты поплыла назад. Неловко, боком, словно уносимая течением, яхта по тихой воде вышла за волнорез. Тут ее подхватил свежий ветер, она слегка наклонилась. Волнорез, видимый доселе с внутренней своей стороны, стал виден с наружной. На беспорядочно наваленных и позеленевших от тины кессонах сидел, свесив ноги в море, рыбак. Прикрыв глаза от сильного солнца ладонью, он удил бычков.
- Бог помощь! - закричал один из молодых людей.
Рыбак замахал рукой, но ветер не донес его ответа: ветер дул в другую сторону. Совсем близко возник толстый белый бок маяка с колоколом и лестничкой, незаметными издали. Кобальтовые крупные волны прыгали у его подножья. Яхта нырнула, накренилась туже и пошла шибче. Воздух открытого моря окатил мельчайшими брызгами, почти дунул туманом.
Благословенная минута
Для истинного моряка!
Свежеет бриз, и яхта круто
Обходит конус маяка.
Захватывает дух от крена,
Шумит от ветра в голове,
И жемчугами льется пена
По маслянистой синеве...
Яхта вышла в открытое море и взяла курс вдоль берега на юго-восток. Город и порт уплывали из глаз. Приближался полдень и вместе с ним - штиль. Парус сделался вялым. Одна из девушек опустила руку в воду. Вода была тепла. Она еле-еле бежала сквозь растопыренные пальцы парными упругими струями. Море блаженно испарялось. Стеклянный воздух колебался вдали, искажая горизонт. Морило от зноя. Молодые люди развернули просаленные пакеты и разложили на горячих досках палубы еду, купленную накануне в гастрономическом магазине. Вода во фляжках была тепла и пахла дубом. Шкурка от колбасы, брошенная за борт, закачалась на волне, но почти не поплыла назад, и все долго смотрели, как она тонула, переходя из одного водяного пласта в другой, меняя окраску, пока, наконец, не пропала в зеленой пучине, куда отвесно сверху вниз уходили мутные снопы света, между тем как рябое отражение моря во всех подробностях своей зеркальной фактуры текло снизу вверх по сморщенному экрану заштилевшего паруса. Налетела чайка и почти из рук вырвала кривым, как пинцет, клювом кусочек хлеба. Коралловые лапки на мгновение повисли над палубой. Птица пропала. Через минуту в отдалении раздался ее печальный крик. В бинокль был хорошо виден песчаный берег, засмоленные днища шаланд, сети, развешанные для просушки на составленных в козлы веслах, черные тела купальщиков, зонтики. Красная сланцевая глина берега недвижно отражалась в воде. Несколько яхт, вышедших вслед за "Чайкой" из порта, маялись на горизонте, тщетно ловя всеми своими распущенными парусами малейшее дуновение ветра. Штиль стлался белыми тропинками по гладкому, как пол, морю.
