Анатолий Тосс - Фантазии женщины средних лет
А я потом заснула, как такое могло произойти? Не знаю, но я сразу заснула.
Я резко выдыхаю, и ночной лес за окном сразу покрывается непрозрачным облаком, осевшим на стекле. Легкая дрожь пробегает по телу. Я во всем разобралась только сейчас, в первый раз. Как могло случиться, что я не поняла этого прежде?!
Я вообще ни в чем не виновата. Я находилась без сознания, я не представляла, что происходит вокруг, я не понимала, что именно он говорит, слышала, но не различала. Иначе бы я не пошла спать. Но я легла и заснула. Значит, я не понимала, так ведь бывает, это и называется состоянием аффекта.
Мое дыхание сходит со стекла, я опять могу различить темный, почти ночной вечер за окном, вечер, плотно покрытый шевелящимся на нем дождем.
Но ведь Рене не знал, что я без сознания, думаю я, он понял мое молчание именно как согласие.
Но в чем же моя вина? Я была без сознания и не в ответе за свое молчание. Слава Богу, я во всем разобралась, наконец-то, после невыносимой многолетней муки, я так удачно разобралась.
Все правильно, повторяю я за собой, я не в ответе и не виновата. Вообще ни в чем не виновата.
Я больше не дрожу, лишь изредка озноб пробегает по телу. Он словно изморозь, как будто что-то холодящее и скользкое иногда проваливается за шиворот и разбегается по телу, и только тогда я вздрагиваю. Как вздрагивает лес от дождя, пытаюсь сравнить я. Я отрываю голову от стекла, оно уже не холодит, это я своей горячностью отогрела его. Как оно еще не расплавилось?
Ну а потом я проснулась, и было светло, часов восемь утра, а в девять позвонил Рене. Я помню, я посмотрела на часы, на них было девять, и почти сразу раздался звонок.
– Это я. – Он говорил по-театральному глухо. Да и вступление «это я» тоже звучало вычурно заговорщическим.
– Да, – сказала я, – ты где?
– Все, – он как будто не слышал меня, – можешь больше не волноваться.
Я еще не знала, что он имеет в виду, но зябкая, дрожащая волна сразу накрыла меня. Я за последние дни свыклась с ней, но сейчас к ней был примешан ужас.
– Ты о чем? – спросила я, и в этот момент все разом сложилось: его голос, вчерашний разговор, мое молчание – все составилось воедино.
– Все, – повторил он, – тебе больше не надо волноваться, никогда.
Он так и сказал «никотда», я хорошо это запомнила.
Я слышала свое сердце, собственно, мое тело и было сердцем – больше ничем. Оно билось в руки, спину, виски. Осталось только оно, все остальное лишь служило стенками для заболевшего бешенством сердца.
– Я не понимаю, – снова сказала я. Но я все понимала, в этот момент я уже понимала.
– Я не могу сейчас говорить. – Голос Рене еще более отдалился. – Успокойся, тебе больше не о чем волноваться. Все разрешилось очень удачно. Навсегда. Забудь обо всем, как будто ничего не произошло. Как будто этой истории не существовало. Он не будет тебя тревожить.
– Кто он? – спросила я, прекрасно зная, кто. Но я не могла не спросить, я боялась, что он повесит трубку.
– Я не могу сейчас говорить, – повторил Рене, я уже почти не слышала его, я еще подумала, что, наверное, сломался телефон. Иначе почему я так плохо его слышу? – Мне пора. Но ты не волнуйся, все в порядке, все закончилось.
«Почему он повторяет одно и то же?» – не поняла я.
– Я на день задержусь, у меня дела, я приеду послезавтра. – Его голос растворился.
Я все еще держала трубку, пытаясь разобраться, даже гудки были ненормальные: отрывистые, нервные, рваные гудки. Они барабанили по мне, а я старалась вникнуть в их смысл, они что-то стремились поведать, я долго слушала, пока могла держать трубку. А потом она налилась тяжестью и упала, сначала повисла рука, почти касаясь пола, а потом упала трубка.
«Был ли это обморок?» – снова думаю я. Наверное был, но странный, потому что я помню борьбу, звон стекла, грохот, я падала, ползла, сопротивлялась, что-то съезжало на меня, я видела кровь, но это я все вспомнила позже. А тогда, когда я очнулась, я стояла, перегнувшись через окно, хватая воздух открытым рыбьим ртом, я еще не могла двигаться, но поняла, что выжила, хотя чуть не умерла, но теперь уже не умру. Сердце все еще неиствовало нелепыми шутовскими скачками. «Почему шутовскими?» – зачем-то подумала я, но теперь это было неважно, потому что я выжила. Мне удалось оглянуться.
Стол был перевернут, наверное, я хваталась за него, пытаясь встать, и он упал, на полу валялись осколки вазы и еще чего-то керамического. Что у нас было керамическое? – попыталась вспомнить я, но не смогла. Стулья были раскиданы, один разломан на части, ковер скомкан, словно в него заворачивали человека, даже картина слетела со стены и блестела разбитой рамой. Как я дотянулась до нее и как сорвала?
Я, видимо, боролась за жизнь. Как я могла так яростно бороться и почему ползла к окну? Откуда я знала, что мне нужно окно? Я животное, догадалась я, пытающееся выжить на подкожном инстинкте, больше ни на чем. Я наконец почувствовала боль, моя рука оказалась разрезана, все было перемазано кровью, я только сейчас заметила, и одежда тоже. Но я боялась, я не решалась отойти от окна. Хотя мне надо было спешить, я даже сказала вслух: «Мне надо спешить», я потом все продолжала повторять: «Надо спешить, спешить».
Почему я спешила? – думаю я, отрываясь от окна, и доски на полу принимают мои шаги ласковым, мурлыкающим скрипом. Я боялась. Я отчетливо помню моментально возникший страх, что Рене приедет и мне придется смотреть на него, слышать его голос. Одна мысль об этом пугала, я не могла представить, что опять увижу его холодные, безразличные глаза. Глаза убийцы! Я ведь всегда знала, что он убийца, ижила с ним, зная, что живу с убийцей, только потому, что мне нравилось с ним спать. Мне стало противно, я не хотела вспоминать, но в память насильственно лез его цепкий взгляд, его хваткие руки, то, как он говорит, как ходит, как сидит, низко, тяжело, как будто устало, но на самом деле упруго, скрывая готовность к прыжку.
Что я наделала? Я только сейчас впервые поняла, с кем я жила все это время. И что я наделала? Он убил моего Дино. Я почему-то не хотела плакать, а если бы и попыталась, то не смогла. Сердце сбавило ярость, я еще раз глубоко вдохнула, как бы примеряясь, можно ли на него положиться.
Потом я была в спальне, засовывая в сумку белье, платья, не складывая, а запихивая, как попало. Сумка была красная, и я с трудом разглядела на ней кровь. Я бросила одежду и пошла на кухню за пластырем или бинтом, какая разница. По дороге мне попался опрокинутый стул, я нагнулась и подняла, что-то хрустнуло под ногой, осколок, и тут же сердце плеснуло вверх, и комната поплыла перед глазами. Я выпрямилась, пытаясь глубже дышать, протянула руку, оперлась о стенку. Тебе не нужно нагибаться, тебе не нужны резкие движения, бубнила я про себя.
Я все же дошла до кухни и залепила порез тремя пластырями, одной рукой было неудобно, и я снова измазалась в крови. Меня преследовала мысль, что надо спешить, что надо уйти до его прихода, он сказал послезавтра, но он хитрый, он все подстроил, он может войти в любую минуту. Я понимала, что я опять не в себе, что какой бы он ни был коварный, ему еще ехать назад, и у меня есть десять часов, ну не десять, а восемь, ну хорошо, пять, чтобы подстраховаться. Я успею перекусить и принять душ, мне необходимо принять душ, я уже не мылась, стыдно сказать сколько, я сама слышу свой запах, первый раз в жизни…
Мне стало лучше, наверное, оттого что теперь я уже точно знала, что ухожу. Я почувствовала облегчение, даже смогла заставить себя быть размеренной и поесть, а потом пойти в душ. Что я ела тогда? – думаю я и снова подхожу к окну, и останавливаюсь. Какая разница? Никакой, отвечаю я сама себе и иду назад.
Только в душе до меня дошло, что Рене все выдумал. Я старалась не мочить заклеенную пластырем руку, неловко выставляя ее наружу, я приходила в себя от воды, от свежести, от тепла. И тут я поняла, что он вполне мог все выдумать. Несомненно, ему было неприятно, что я переживаю, он наверняка ревновал, любой бы ревновал. Поэтому он и не хотел, чтобы я поехала к Дино, и уговорил меня и поехал сам.
Зачем ему надо было убивать, когда можно просто сказать, что убил? Он знал, что я поверю, я в таком состоянии, что могу поверить чему угодно, и он все выдумал, чтобы я успокоилась. Конечно, все именно так и есть. Он ведь не предполагал, что я живучая, живучее его и хитрее, и умнее его. Даже смешно сравнивать, я, конечно, умнее, я просто пребывала в невменяемом состоянии. Мной запросто можно было манипулировать.
Какое смешное слово, думаю я, «манипулировать», длинное, неуклюжее. Неужели я именно этим словом подумала тогда в душе? Нет, я вообще не думала словами. Я думала злорадными образами. Думала, что он недооценил меня, а я вот взяла и разгадала, правда, едва не умерла перед этим.
Я выключила воду и, когда, не вытираясь, вышла из ванной, кожу холодило. Даже не успев накинуть халат, я набрала номер Дино. Никто не отвечал. Я продолжала держать трубку, свыкаясь с безразличной замкнутостью гудков. «Его нет дома, его просто нет дома», – твердила я. Мне стало холодно, и я повесила трубку.
