Юрий Тынянов - Пушкин и его современники
В ряде ранних стихотворений Кюхельбекера ("К домоседу", "Как счастлив ты, мой юный, милый друг" [42] и др.) - нападки на "свет" и противопоставление ему тихого сельского уединения. Такова и обширная выписка из Вейсса в "Словаре" - "Картина многих семейств большого света".
Сюжетная катастрофа - дуэль, - как известно. вызвала упреки современной критики в немотивированности; ср. "Московский вестник": "Вызов Ленского называют несообразностью. Il n'est pas du tout motivй, * все кричат в один голос. Взбалмошный Онегин, на месте Ленского, мог вызвать своего противника на дуэль, а Ленский - никак" ("Московский вестник", 1828, ч. VII, № 4). То же - во враждебной критике "Атенея". [43]
Таким образом, характеристика Ленского:
Дух пылкий и довольно странный
и его обидчивость в начале III главы оказались недостаточно сильными мотивировками внезапной дуэли.
По-видимому, ее мотивировали портретные черты прототипа, оставшиеся вне поэмы.
Первым, указавшим на портретность дуэли Онегина и Ленского, был Л. Поливанов: "Вспыльчивость Кюхельбекера, который и в лицее порою выходил из себя от товарищеских шуток над ним, не чужда и Ленскому... К довершению сходства - самому Пушкину суждено было драться на дуэли с этим другом своего детства - и первый вызвал Кюхельбекер". **
* Он ничем не обоснован (франц.).
** А. С. Пушкин. Соч., изд. Л. Поливановым, т. IV, стр. 47.
Вспыльчивость, обидчивость и "бреттерство" Кюхельбекера были анекдотическими.
Дуэль по недостаточным причинам, "из вздора" прочно ассоциировалась в период до ссылки Пушкина с именем Кюхельбекера. По рассказу Ольги Сергеевны Павлищевой, Корф, вызванный Пушкиным за то, что побил его камердинера, ответил ему: "Je n'accepte pas votre dйfi pour une bagatelle semblable, non par ce que vous кtes Pouchkine, mais par ce que je ne suis pas Kuchelbecker". *
Есть еще более показательное свидетельство того же Павлищева: "Обидчивость Кюхельбекера порой, в самом деле, была невыносима... Так, например, рассердился он на мою мать за то, что она на танцевальном вечере у Трубецких выбрала в котильон не его, а Дельвига; в другой же раз на приятельской пирушке у П. А. Катенина Кюхельбекер тоже вломился в амбицию против хозяина, когда Катенин, без всякой задней мысли, налил ему бокал не первому, а четвертому или пятому из гостей". ** Случай с сестрой Пушкину был, без всякого сомнения, известен - а он почти сполна совпадает с причиною дуэли Онегина и Ленского в романе. Если вспомнить, что писание II главы (первое появление Ленского) совпало с ссорой между Пушкиным и Кюхельбекером, которая должна была обновить память о старой дуэли, станет ясно, что
...приятель молодой,
Нескромным взглядом, иль ответом,
Или безделицей иной
Вас оскорбивший за бутылкой,
Иль даже сам, в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой
(гл. VI, строфа XXXIV)
* "Я не принимаю вашего вызова из-за подобного пустяка не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер" (франц.). Л. Павлищев. Из семейной хроники. Воспоминания об А. С. Пушкине. М., 1890, стр. 33.
** Л. Равлищев. Из семейной хроники. Воспоминания об А. С. Пушкине, стр. 32.
- имеет прототипом Кюхельбекера, в гораздо более близкого портретной степени, чем это можно сказать, например, по поводу прототипности для Зарецкого Федора Толстого (прототипность же Толстого для Зарецкого засвидетельствована самим Пушкиным). [44] Любопытно, что дуэль Ленского обросла в романе воспоминаниями лицейского периода и даже воспоминаниями о лицейских друзьях; так, Ленский читает свои предсмертные стихи
...вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.
К XXXIV строфе VI главы сохранились черновые наброски двух строф, причем центральный эпизод относится к войне 1812 -1814 гг., т. е. опять-таки к лицейским годам:
В сражены] [смелым] быть похвально, Но кто не смел в наш храбрый век? Всё дерзко бьется, лжет нахально; Герой, будь прежде человек. Чувствительность бывала в моде И в нашей северной природе. Когда горящая картечь Главу сорвет у друга с плеч, Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно...
И т. д.
*
Но плакать и без раны можно
О друге, если был он мил.
Нас не дразнил неосторожно
И нашим прихотям служил.
Но если жница роковая.
Окровавленная, слепая,
В огне, в дыму - в глазах отца
Сразит залетного птенца!
О страх, о горькое мгновенье,
О... когда твой сын
Упал, сражен, и ты один.
[Забыл ты славу] и сраженье
И предал славе ты чужой
Успех, ободренный тобой. *[45]
* А. С. Пушкин. Евгений Онегин. Соч., под ред. В. В. Томашевского, т. IV. ГИХЛ, 1932, стр. 287, 288.
Сын, погибающий в виду отца, - это конечно сын П. А. Строганова, знаменитого "русского якобинца". 23 февраля 1814 г., командуя дивизией и участвуя в битве под Креоном, он получил известие о гибели единственного сына Александра, которому ядром оторвало голову, и сдал команду. Отличился при этом враг Пушкина граф Воронцов, которому всецело приписывали "славу Краона".
Таким образом, предлагаю читать конец строфы:
О страх, о горькое мгновенье,
О [Строганов], когда твой сын
Упал, сражен, и ты один...
И т. д.
П. А. Строганов умер 10 июня 1817 г. - назавтра после окончания Пушкиным и Кюхельбекером лицея, и его похороны могли запомниться Пушкину. Так лицейские воспоминания окружают дуэль Онегина и Ленского.
Путь высокого поэта вел к деятельности литератора-декабриста; а этот путь - к победе или поражению. Поражение могло быть открытым - ссылкой, казнью; могло быть глухим - сельским уединением "охладевших".
Таков смысл строф XXXVII-XXXIX главы шестой ("Быть может, он для блага мира" и т. д.). В 1827 г., когда эти строфы писались, были уже ясны оба эти выхода. Такова неполная XXXVIII строфа, не вошедшая в текст поэмы:
Исполни жизнь свою отравой,
Не сделав многого добра.
Увы, он мог бессмертной славой
Газет наполнить нумера.
Уча людей, мороча братий,
При громе плесков иль проклятий
Он совершить мог грозный путь,
Дабы в последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон.
Иль быть повешен как Рылеев. [46]
Это - вовсе не безразличные, абстрактные возможности, открывавшиеся перед "поэтом вообще", - это сугубо конкретный разговор о высоком поэте, о политической журналистике, о политической деятельности, которая могла бы ему предстоять в случае победы декабрьского движения.
Имя Кутузова как триумфатора подсказано материалом предшествующих строф (1812 г.) и влечет за собою нейтральные "военные" имена Нельсона и Наполеона, нимало не затемняющие смысла строфы о грозном пути, который могли бы совершить поэты, подобные Ленскому, в случае победы декабристов.
1310 февраля 1832 г. Кюхельбекер писал из крепости своим племянницам Глинкам: "Я вчера было хотел с вами говорить об Онегине; но теперь вспомнил, что вы, вероятно, его не читали, да и не скоро прочтете, потому что этот роман в стихах не из тех книг, которые
Мать дочери велит читать.
Для тетушки вашей замечу, что совершенное разочарование, господствующее в последней главе, наводит грусть; но для лицейского товарища автора многих таких намек * в этой главе, которые говорят сердцу, и по сему в моих глазах они ничуть не из худших; а впрочем, это суждение не беспристрастно, суждение более человека, нежели литератора, и посему не может иметь веса для посторонних". **
* Кюхельбекер употреблял старое слово: намёка.
** Более подробно Кюхельбекер написал о последней главе "Евгения Онегина" через два дня в своем дневнике. См. "Дневник В. К. Кюхельбекера", под ред. В. Н. Орлова и С. И. Хмельницкого, Л., "Прибой", 1929, стр. 42-44.
"Намеки" эти - первые строфы о лицее, а в последней строфе стих:
Иных уж нет, а те далече,
адресованный Пущину и с ним Кюхельбекеру; быть может, что также начало XII строфы:
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом
Иль сатаническим уродом,
Иль даже демоном моим...
Характерно, что и здесь соседство "демона" вызвало недовольство Кюхельбекера: "В 12-й (строфе) стих:
Иль даже демоном моим...
такой, без которого можно было бы обойтись" ("Дневник", стр. 42).
Имя, обыкновенно читающееся до сих пор в XIV строфе - "Шишков":
Она казалась верный снимок
Du comme il faut ... (Шишков, прости,
Не знаю, как перевести),
- есть домысел позднейшей редактуры: и в издании "последней главы" 1832 г., и в отдельных прижизненных изданиях романа 1833 и 1837 гг., и в посмертном издании сочинений Пушкина 1838 г. (т. 1), и, наконец, в издании Анненкова стихи печатаются:
