В Маклаков - Из воспоминаний
Забегая вперед не могу не указать, что ход катастрофы 17 г. отразил ту же неопытность русской общественности. В феврале 1917 г. революции могло и не быть. Отречение - не революция. Государь не ограничился одним отречением. Он сопроводил его актами, которые тогдашний конституционный строй улучшали в том смысле, которого давно добивалась общественность; он передал престол Михаилу, заповедал преемнику управлять в нерушимом единении с представительством, принести в этом присягу; сам задним числом назначил главою {378} правительства лицо по указанию представителей Государственной Думы. Можно было оспаривать "законность" этих распоряжений, но, при принятии их, Россия стала бы не только конституционной, но парламентарной монархией. Старая борьба между монархом и представительством могла бы смениться их совместной работой на защиту конституции и на благо страны. И знаменательно, что такого исхода не допустили тогда не республиканцы по убеждениям, не революционеры по темпераментам, что с их стороны было бы только последовательно, но и лояльные, монархические, конституционные партии, которые составляли тогда Временный Комитет Государственной Думы. Они оказали тогда на великого князя Михаила давление; они его убедили отречься и объявить трон вакантным до изъявления своей воли Учредительным Собранием; Государственной Думы они созывать не хотели; новое правительство признали назначенным не государем, а созданным "волей народа". Конституция этим была полностью упразднена; всякая связь между новой властью и старым порядком была разорвана. Это и было уже подлинной революцией, сдачей власти "революционным Советам", что прямой дорогой привело к октябрю.
Эти события относятся к тому, более позднему времени, о которых я не говорю в этой книге; но в последней главе позволю себе указать на те выводы, к которым меня весь мой жизненный опыт привел. Я на этом и кончу.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Моему поколению пришлось увидать, как быстро рухнул порядок, существовавший в России. Тогда казалось, что это крушение только наше несчастие и искали для него местных причин в наших ошибках, {379} на чьей бы стороне они ни были. Наблюдавшие нас иностранцы такое понимание поддерживали. Тогда никто из них не допускал, что та же опасность грозит и им всем. Теперь мы дожили до этого времени. Когда происходит пожар, виноват и тот, кто вызвал огонь, и тот, кто не сумел его потушить, пока это было возможно; но главная причина пожара, все-таки в наличности горючего материала. Отклики, которые наши события 17 года стали встречать во всем мире, поддержка, которую им из него по различным мотивам оказывали, показывают, что такой горючий материал имелся повсюду. Даже в тех странах, которые оказались настолько здоровыми, что устояли против заразы, она стала все же находить и в них для себя какую-то благоприятную почву. События в России только раньше, чем в других странах, обнаружили мировую опасность и поставили общую проблему кризиса современного государства.
Эту опасность мы теперь видим. Никогда власть человека над природой не была так безгранична. Ее тайны казались раскрыты; человек мог заставить служить себе все ее сокровенные силы; мог изменять течения рек и превращать пустыни в сады. И однако человечество от этого не стало счастливее. Ибо причина всех его бед была в нем самом. В необходимости для человека жить не в одиночку, а обществом, работать согласованными и соединенными силами, и в тоже время в трудности для него не ставить на первое место свое личное благо и свой интерес. Отсюда при различии занятий и положений отдельных людей, получалась их зависть друг к другу, борьба между ними, и в результате борьбы победа сильнейших, доходящая до полного порабощения слабых. В этом был источник страданий, недовольства и взаимного озлобления, которые только усиливались по мере того, как развитие техники и разделения труда увеличивалось.
{380} Из столкновений между людьми выросла необходимость государства, которое своей организованной силой могло устранять противоречия и объединять усилия отдельных людей для их общего блага. Но самое существование государства эту задачу еще усложняло. Государство не мыслимо без "государственной власти", то есть без того меньшинства, которое признается руководителем всего государства, и подавляющим преобладанием силы над отдельными людьми может заставлять их всех себе подчиняться. Эта власть может от назначения своего отклоняться; может служить не общему благу, а поддерживать привилегии и преимущества одних над другими; может пренебрегать интересами населения, подчиняя их своим собственным выгодам. Так соперничество и борьба между отдельными людьми или классами стали перерождаться в борьбу между человеческой личностью и государственной властью. К этой антиномии свелась главная проблема нашей эпохи. Государство стало общей формой общежития; и повсюду, где оно есть, идет борьба между человеком и им. И несмотря на эту борьбу, они необходимы друг другу; ни одного из них нельзя уничтожить, чтобы и другой не пострадал.
Чтобы эта борьба прекратилась, между ними должно быть равновесие. Его нельзя предписать по приказу. И люди с их свойствами и само государство с навыками и традициями государственной власти определяются прошлым, которое их воспитывает и образует.
Но на какой почве может происходить равновесие, если каждый человек и каждый класс, в том числе и тот, который государственную власть представляет, будет стремиться к тому, чтобы над другими господствовать?
Тут мы встречаемся с основным свойством человека, с его двойственной природой. В , каждом человеке есть "зверь", пережиток эпохи, когда он не стал еще "человеком". При некоторых {381} условиях "зверь" в нем прорывается. Стоит увидеть, как при пожаре в театре человек топчет других, чтобы спастись самому. Если бы в человеке была бы только эта природа, не могло бы быть и "общества": человек должен был бы жить в одиночку, в первобытной своей простоте, или на положении послушных домашних животных у кого-то более сильного. Но "зверем" человек не исчерпывается. Как в одни минуты во всех этот зверь просыпается, так в другие и в злодее обнаруживается его другая природа.
Если между людьми могло распространиться учение, что своих "врагов" должно "любить", отдавать неимущим все, что имеешь, то самая возможность сочувственного отклика на это учение показала, что в человеке существует и такая природа. И как бы ни объяснять ее происхождения, развитием ли семейных инстинктов, выводом ли человека при виде неотвратимости его личной смерти, привычками ли, внушенными ему самой общественной жизнью или проявлением в нем Бога и доказательством Его бытия, эта другая природа также реальна, как и звериная. И ни одну из них нельзя "уничтожить". Звериную природу не только вовсе нельзя истребить; едва ли это бы было и желательно. Из нее вытекает не одно только зло: на ней же основаны "активность" и "динамизм" человека, желание не отставать от других, стремление к успеху и совершенству. Если бы эти свойства из человека исчезли, природа его обеднела бы. Надо только, чтобы зверь не поглощал человека всецело, чтобы он оставался и человеком. На двойственности природы людей создалось государство с его назначением. Без нее оно было бы или невозможно, или ненужно.
Из столкновения интересов отдельных профессий, из двойственности природы людей, как и из всякой антимонии - выход один; их синтез, то есть такой компромисс между ними, который для обеих {382} противоположных сторон был бы приемлем. Всякая борьба должна окончиться миром. А мир и есть соглашение прежних противников. На каком же начале может оно состояться при различии интересов? Не на победе "сильнейшего" и вынужденном ему подчинении; не на случайной "воле" "большинства". Добровольное соглашение прежних противников может быть основано только на признанной ими обоими обоюдной пользе, то есть на справедливости. Существо справедливости всем знакомо. Римляне ее называли "aequitas", что, кроме справедливости, означало и равенство. Ее выражали более развернутой формулой:
"Не делать другим того, чего от них не хочешь себе".
"Справедливость" есть синтез между отречением от себя для других и звериной природой, стремящейся все от других отбирать для себя.
Мы живем в эпоху демократии и считаем ее высшей государственной формой. Преимущество демократии не в том, что при ней в государстве власть принадлежит большинству населения; в этом скорее ее слабость.
Ее достоинство в том, что демократия признает справедливость, т. е. равное ко всем отношение своим руководящим началом. Те, которые стали бы присваивать себе преимущества над другими и стали бы эти преимущества для себя охранять, были бы не демократами, а самозванцами. Существо демократии в том, что при ней права и возможности всех должны быть одинаковы. Демократии именно это начало должны защищать. Потому в понятие демократии вошло и народоправство, т. е. участие всего населения в установлении норм, по которым живет государство. Это участие необходимо затем, что при народоправстве всякое отступление от одинакового права для всех будет замечено и вызовет противодействие со стороны тех, кто обижен. Как при теперешних войнах воюющие отказываются от употребления газов, микробов и атомных бомб, ибо этим сами себя бы {383} под них подставляли, так в самоуправляющихся демократиях пользование готентотской моралью становится настолько обоюдоострым оружием, что всем выгоднее от него отказаться.
