Дора Штурман - Городу и миру
Итак, господа, я освещаю вам только факты, я повторяю, мы, живя в рабстве, только мечтать можем о свободе, и не свободу критикуем мы, но как иногда распоряжаетесь вы свободой, слишком легко отдавая ее шаг за шагом. Если этот процесс будет продолжаться, предоставляю вам прогноз" (II, стр. 167, 168-173. Выд. Д. Ш.).
Полагаю, что возражать, против этих размышлений Солженицына невозможно. Но тогда встает сакраментальный вопрос: как быть? Чисто нравственное сопротивление, о котором столько сказано Солженицыным применительно к внутренней тоталитарной ситуации, не остановит экспансии, так как у агрессоров, ее осуществляющих, нет нравственных критериев. Напоминаю: в применении к внутренней ситуации было сказано Солженицыным:
"Различие между физической и нравственной революцией можно сформулировать, например, так: физическая революция - пойдем резать других и наверняка установится справедливость. Нравственная революция: пойдем жертвовать собой, и может быть установится справедливость.
Или в применении к жизни человека. Физическая революция: убивай другого; может быть, убьют и тебя при этом. Нравственная революция: ставь себя в такие положения, что тебя могут убить, но другого не убивай" (II, стр. 107).
Я глубоко сомневаюсь в том, что и внутреннее тоталитарное насилие может быть остановлено только нравственной непреклонностью: последняя вряд ли возникнет когда-нибудь в масштабах столь массовых, чтобы ее нельзя было нейтрализовать экстремальными репрессиями, которые отпугнут молчаливое большинство от следования подвижникам.
Но в применении к мировой ситуации справедливость наверняка не может быть восстановлена и сохранена без опоры на силу, противопоставленную прямой агрессии, на экономическую блокаду без уловок и щелей и на могучую контрпропаганду, противопоставленную экспансии духовно-идеологической, не прекращаемой коммунистами ни на минуту.
"Державы-победительницы добровольно стали державами побежденными", ибо не хотели продолжать бой. Как же быть? В Афганистане, Сальвадоре, Никарагуа, в ряде районов Африки? Чего хочет Солженицын от Запада - каких (до какой границы) форм самозащиты и противостояния в остальном мире? Где тот рубеж, когда допустим переход от нравственных и ненасильственных (психологических, пропагандистских, экономических) форм защиты жизни и свободы, своей и чужой, к физическим способам сопротивления? Солженицын решительно против Мюнхена - против его прецедента во время геноцидного голода в СССР начала 1930-х гг. (и не только на Украине) и против его повторения во Вьетнаме 1970-х гг.
Тогда - за своевременную открытую и двустороннюю войну - вместо маскируемой демагогией войны односторонней? Ведь суть парадокса следующая: одна сторона (наступающая - во многих ликах) воюет, а другая - (атакуемая, осаждаемая по всему фронту и тылу некоммунистического мира) не вступает в войну.
"30 лет западная свобода" ("я не только не высказывался против западной свободы, повторяю, мы на нее молились, как на нашу надежду", - все время возникает в ответ на обвинения в обскурантизме эта мысль) "сама добровольно отдавала позицию за позицией насилию". "...И не свободу критикуем мы, но как иногда распоряжаетесь вы свободой, слишком легко отдавая ее шаг за шагом".
Какими же средствами приемлемо охранять свободу, чтобы не получилось, что "Васька слушает да ест?"
На этой же пресс-конференции прозвучали знаменательные, хотя и весьма скупо отмеренные слова, которые решительно не позволяют отнести на счет Солженицына склонность к одностороннему пацифизму:
"Дальше господин Надo говорит относительно Вьетнама. Да, конечно, во Вьетнаме сражаются не русские, но чьи там танки, самолеты и оружие, данные бесплатно?
Надo. Но это материя. Сражающиеся люди - не материя.
Я не знаю, сколько времени г-н Надo был сам на войне; я же не вылезал из войны целых три года и могу сказать, что в наш век без танков, самолетов и снарядов никаким духом не возьмешь. Так вот, в советском Верховном Совете никто никогда не спросил: а не пора ли кончить посылать оружие в Северный Вьетнам и сколько это стоит? Советская помощь Северному Вьетнаму может быть в пять, а может быть в десять раз превосходит то, что дала Америка Южному Вьетнаму. Но об этом мы с вами не узнаем никогда. За это заплатили наши колхозники, и они не протестовали, они и не знали" (II, стр. 178-179. Выд. Д. Ш.).
А если бы и знали, то не посмели бы протестовать. И если бы послали их во Вьетнам, как позднее в Афганистан, пошли бы и делали бы то, что приказывают. По своей трезвости, определенности и однозначности подчеркнутое мной замечание Солженицына перекликается с лаконичной русской пословицей, приведенной им после одной из глав "Красного колеса": "Молитвой квашни не замесишь".
Это отнюдь не сомнение в силе и значении духа или молитвы, а (уже выше мною приведенное) убеждение Солженицына, что Провидение осуществляет свои замыслы через нас и что нам предоставлены выбор и действие. Напомню: "...Бог не вмешивается так просто в человеческую историю. Он действует через нас и предлагает нам самим найти выход" (II, стр. 179). И Солженицын, по-видимому, видит выход для Запада отнюдь не в сдаче без боя всей планеты и в конечном счете себя. Однако, к сожалению, далеко не всегда он выражает свои мысли в этом отношении столь однозначно.
На другой день после цитированной выше пресс-конференции, 11 апреля 1975 года (II, стр. 186-203) у Солженицына там же, в Париже, было взято группой разнонастроенных журналистов, писателей и ученых обширное телеинтервью. На этой конференции, происходившей перед огромной телевизионной аудиторией, Солженицына страстно атаковал крайне левый, имеющий друзей среди коммунистов интеллектуал Жан Даниель. Приведу часть его монолога:
"Я читал Вас с невероятной страстностью, получил от Вас невероятно много, и я и многие из моих друзей считали Вас своим, Вы вошли в нашу жизнь, Вы участвовали в наших спорах, в наших мыслях, потому что Ваши мысли универсальны, и я решил, что когда я встречусь с Вами впервые, я выражу Вам глубокую признательность. Но за последнюю неделю, за последние 48 часов, я нахожусь в любопытном положении, заставляющем меня выразить Вам лишь свою благодарность. Поясню: не более часа тому назад французское телевидение представило Вас не мучеником революции, а пророком контрреволюции. Было сказано - надеюсь, что цитирую правильно, - что Вы обвиняете Запад в неумении защитить свою свободу, в частности, во Вьетнаме и в Португалии.
И я смущен. Ведь моя борьба за Вас, за Солженицына, была борьбой за свободу вьетнамцев и португальцев. С тех пор, что Вы прибыли на Запад, Вы могли бы узнать, что здесь происходило, когда Вы были там. И у нас были гулаги, и это - христианский Запад! Запад, "освободитель", осуществлял их. Были ужасные колониальные войны, мы были близки, мы переживали то же самое, а между тем Вы, очевидно, не знаете этого. И вот сейчас я спрашиваю себя перед Вами, которому я стольким обязан, - как дальше вести борьбу? неужели Вам не мешает, что Ваши поклонники и Ваши друзья задают себе по этому поводу вопросы, а Вы, уверенный, что Вы огромная сила, - неужели у Вас не бывает сомнений?" (II, стр. 190).
В этом монологе предстает перед нами та роковая смещенность левоориентированного западного зрения, которая, во-первых, несовершенства капитализма и демократии позволяет рассматривать как феномены, равновеликие порокам тоталитарного строя, а во-вторых, заставляет видеть в мировом коммунизме в целом движение "хорошее", по меньшей мере - неоднородное, способное на реализацию и положительных своих вариантов(. В ответ Солженицын сначала повторяет одну из своих главных своих главных мыслей начала 1970-х гг. - о желательности ненасильственного изменения социальной обстановки, о неэффективности насильственных революций и контрреволюций:
"Я не понимаю, о каком пророке контрреволюции говорит Жан Даниель. Мне вот эти соотношения - революция, контрреволюция - не нравятся потому, что и та и другая есть насилие одних над другими. В моих глазах тут разницы нет. Революция и контрреволюция для меня одинаково неприемлемы и даже отвратительны, обе, во всякой стране. Этими словами играют. Приходит революция, а следующая за ней, значит, контрреволюция. Но и первая революция была против прежнего состояния, это вечная игра "правого" и "левого". У меня было два серьезных выступления этой зимой - в Цюрихе и Стокгольме, по-моему, оба раза я сказал, что не пожелаю даже врагам революции, ну и контрреволюции. Потому что революция всякая это вот что такое: пойдем убивать других, и будет хорошо, наступит справедливость. Но если нам действительно надо преобразовать мир, - свои задачи стоят у Востока, у Запада свои, - то ни тех ни других задач не надо решать оружием. Если под революцией понимать динамичное изменение социальной обстановки, такой революции я скажу "да", но при условии, что эта революция не будет физической революцией. То есть социальные условия преобразовать надо, но не насильственными методами. Пойдем убивать других, и будет справедливость надо заменить так: поставим себя в угрожаемое и может быть смертельное положение, и может быть тогда наступит справедливость, а может быть и нет. Это условие с самого начала более безнадежное, но зато оно прекращает длинную эру насильственных революций. Эта эра разодрала у нас два столетия, на наших глазах, и нисколько не улучшила нигде положения, ни в одной стране, только ухудшила" (II, стр. 190-191).
