Алексей Плещеев - Житейские сцены
— Вот папироски-с… дюбек крепкий; я сам делаю,— старался подслужиться учителю Ванечка и вынул из кармана засаленный porte-sigares, набитый самодельными папиросами, тоже носившими на себе следы грязных рук.
Костин, поблагодарив, отказался.
В это время хозяйка встала из-за стола и вышла в другую комнату. Никанор Андреич зашагал по комнате, потом остановился перед Костиным и продолжал:
— Да, батюшка! плохие времена переживаем… От своих душ да нанимать на всякую работу народ придется. Теперь бабе за то, что полы вымоет, и то должен буду платить… Какой же я после этого господин в своем имении!..
Костин, не желая далее слушать разглагольствования хозяина, под предлогом головной боли попросил указать ему комнату, где бы он мог отдохнуть от дороги.
Никанор Андреич сам повел его в маленький флигель, весь спрятанный в густую и темную зелень сада, прилегавшего к заднему фасу господского дома.
— Вот ваше жилище,— сказал Никанор Андреич, отворяя дверь во флигель и вводя Костина в небольшую, но чистенькую комнату, где стояли кровать, письменный стол и несколько стульев, обтянутых черной волосяной материей.— Ложитесь; еще до ужина успеете выспаться. Мы ужинаем в десять часов.
Костин отвечал, что никогда не ужинает.
— Не ужинаете? Значит, по-петербургскому привыкли… Ну, как хотите. Спокойной ночи.
Он было ушел, но, сделав шагов с десяток, опять воротился.
— Я и забыл вам сказать. Я приставил ходить за вами Степку… Можете им распоряжаться, как угодно. Вы взыскивайте с него хорошенько… не давайте спуску, а то сейчас заленится. Уж это такой народ!
Костин, утомленный, повалился на кровать и, закинув обе руки над головой, начал было приводить в порядок в уме своем впечатления этого дня, как вошел приставленный к нему помещиком человек Степан.
— Раздеваться не изволите еще? — спросил он Костина.
— Нет, братец, спасибо; я сам разденусь,— отвечал Костин, поворотив голову в ту сторону, где стоял Степан, и стараясь рассмотреть его лицо. Во флигеле от ветвей, нависших над окнами, становилось уже темно.
— Больше ничего не прикажете-с? — опять спросил Степан.
— Потрудись только приготовить графин с водой да принести сюда спичек.
Степан вышел. Ему можно было дать на вид лет сорок. Смуглое лицо его, честное и серьезное, не носило на себе отпечатка подобострастия, которым с детства обыкновенно пропитываются дворовые. Но глаза глядели как-то недоверчиво. Спустя несколько минут он принес все, что требовал учитель, и уже хотел совсем удалиться, как Костину пришло на мысль порасспросить немножко Степана о житье-бытье в Еремеевке.
— Подожди-ка немного, друг мой,— сказал он ему, вставая с кровати,— если у тебя нет никакого спешного дела.
— Никакого нет, сударь,— отвечал Степан.— Я теперича к вашей милости камендирином приставлен; если изволите приказать, я и спать здесь могу лечь. Может, на первый-то раз вам здесь боязно.
— Нет! Что ты, чего же бояться… Ты где себе хочешь, там и ложись; а я вот только хотел с тобой немножко потолковать… Садись-ка, Степан…
— Зачем же, я постою-с…
— Нет, садись, сделай одолжение. Я ведь не из важных господ и не люблю, чтобы передо мной стояли навытяжку… Садись.
Степан сел. Костин зажег свечу и сам поместился против него на кровати.
— Что, много у вашего барина душ?
— Душ четыреста или около того будет, сударь.
— На барщине или на оброке?
— При старом барине, говорят, оброчными были, а этот на барщину посадил.
— А ты отца-то его не помнишь?
— Я ведь не ихний, сударь… Я за барыней в приданое отдан.
— А-а! Барыня ваша, кажется, добрая должна быть.
— Ангел во плоти, сударь. Эдакой барыни поискать надобно. Теперича вы каждого мужика о ней спросите,— кроме как хорошего никто ничего не скажет. Чуть где прослышит, что больной есть,— так тотчас пошлет или лекарства какого… а иной раз и сама потихонечку от барина навестит. Воли-то ей горемычной нет… за ней глаз да глаз имеют…
— Кто же это? значит, не один барин?
— И, какой один! Много тут их, соглядатаев-то.
— Гм! Ну, барин-то уж вовсе на нее не похож, кажется.
Степан молчал.
— Ты что боишься. Степан? Я тебя не выдам; будь спокоен.
Степан поднял глаза, которые до сих пор держал опущенными, и проницательно взглянул на Костина; потом тотчас же опять потупился.
— Что говорить, сударь… Сами изволите увидать.
— Оно так; но все же мне хотелось бы заранее знать… Признаться, он крепко мне не понравился. Должно быть, крестьянам не больно хорошо житье у него.
— Какое хорошо, сударь! Мужичку-то всего два дня на свои нуждишки дают, да и то еще, почитай, что каждую минуту для барского дела отрывают: как управляющему вздумается взять, так и есть.
— Так тут еще и управляющий есть? Видно, сам-то в хозяйстве мало смыслит.
— А ничего не смыслит…
— А управляющий плут?
— Да еще какой плут-то! Мужичков-то совсем разорил. У кого было две лошаденки, теперь ни одной не осталось. А пожаловаться не смей.
— Что ж он, крепостной или наемный?
— Крепостной-с.
— Как же он так умел к барину в душу влезть?
— Знаем мы, сударь, чем он и в силу вошел, чем и теперича держится; уж давно бы ему несдобровать, кабы поддержки у него на барском-то дворе не было.
— Какая же это поддержка, Степан? Да говори, не бойся.
— Так уж вы мне, сударь,— с позволения сказать,— по сердцу пришлись; с первого, то есть взгляда, я к вам пристрастие почувствовал и разговор ваш давеча с барином тоже слышал; и тут же подумал: этот, мол, на нашего не похож. Отчего это, сударь, вот вы мне скажите, доброму человеку господь богатство не посылает?.. Или уж в царствии божьем добрым-то сторицею воздастся? Сколько я на своем веку добрых господ ни видывал, все они достатка своего не имели. Вот хоть бы и вы теперича,— вы на меня не извольте сердиться, что я так рассуждаю: я человек темный, конечно, и мне про эвти дела, может быть, вовсе судить не приходится, а ведь, чай, имей вы достаток, тоже бы по чужим людям не пошли?
— Учить детей не пустое дело, Степан; есть люди и с достатком, которые на это себя определяют.
— Оно так-то так, сударь, что против этого говорить? А ведь все-таки, будь у вас, например, крестьяне, вы бы ими, чай, тоже сами управлять стали.
— Разумеется; только ты напрасно думаешь, что все помещики на вашего похожи. Есть и добрые, которые о мужичках своих заботятся.
— Так-с, конечно, есть и такие…
— Так какая же у управляющего на барском дворе поддержка?
Степан оглянулся на дверь и, нагнувшись к Костину, начал шепотом:
— Дочка его тут, Матреной зовут, проживает. Она Никанора-то Андреича к себе ровно приколдовала, всем домом вертит, как хочет.
— Неужели всем домом; ну а барыня знает это?
— Как не знать! Да сколько она от этой Матрешки грубостей приняла… раз даже и барину на нее жаловалась.
— Ну, что же он?
— Что? Ничего. Матрешку же правой сделал. Ты, говорит барин-то, только попусту кляузы строишь. Матрена резонно тебе говорит; ты ее слушать должна, потому что она в хозяйстве больше тебя смыслит; а тебя, говорит, твой папенька только хныкать да книжки читать научил.
— Скотина! — воскликнул Костин.
— Барыня-то после этого целую неделю больна была; так он хоть бы во время болезни-то к ней разик заглянул проведать — что, мол, с ней делается… и того нет. Матрешка не допустила: что, дескать, ее баловать, барыню-то.
— И давно она, бедная, за этаким мужем мается?
— Десятый год пошел. Да сначала-то — нечего греха на душу брать, доложу вам по справедливости — он не в пример лучше с ней обходился. А уж потом, как имение все ее протранжирил, в карты проиграл в клубе да на цыганах промотал,— и пошел, и пошел. Редкий день обходился, чтобы она, сердечная, с незаплаканными глазами к столу вышла. Ну, а как уж в деревню жить переехали да Матрешка эта скулатая подвернулась, тут уж просто житья барыне нашей не стало. Да вот еще ведьму-то старую видели, Улиту-то Роговну?
— Это — сестру-то его?
— Ну, да. Эта еще почище Матрешки будет и заодно с ней против Анны Михайловны действует. Она у брата-то из милости проживает; свой капитал весь в какого-то любовника просадила. Он, слышите, жениться хотел на ней, да уехал. Так вот она теперь к Матрене-то и подлаживается. Боится, что не ровен час, мол, пожалуй, братец-то за что-нибудь осерчает, да и со двора сгонит. Ну, а Матрена-то заступница верная, смерть любит, коли кто к ней с поклоном идет.
— Однако ж плохое житье бедной Анне Михайловне; кажется, и пасынок-то ее тоже в папеньку пойдет.
— И! Еще хуже будет. Одначе, я думаю, сударь, вам почивать пора ложиться, вас, чай, дорогой-то растрясло. Спокойной ночи, приятного сна.
— Прощай, Степан, спасибо тебе. Да вот возьми-ко, брат, себе.
