Алексей Плещеев - Житейские сцены
Костин, утомленный, повалился на кровать и, закинув обе руки над головой, начал было приводить в порядок в уме своем впечатления этого дня, как вошел приставленный к нему помещиком человек Степан.
— Раздеваться не изволите еще? — спросил он Костина.
— Нет, братец, спасибо; я сам разденусь,— отвечал Костин, поворотив голову в ту сторону, где стоял Степан, и стараясь рассмотреть его лицо. Во флигеле от ветвей, нависших над окнами, становилось уже темно.
— Больше ничего не прикажете-с? — опять спросил Степан.
— Потрудись только приготовить графин с водой да принести сюда спичек.
Степан вышел. Ему можно было дать на вид лет сорок. Смуглое лицо его, честное и серьезное, не носило на себе отпечатка подобострастия, которым с детства обыкновенно пропитываются дворовые. Но глаза глядели как-то недоверчиво. Спустя несколько минут он принес все, что требовал учитель, и уже хотел совсем удалиться, как Костину пришло на мысль порасспросить немножко Степана о житье-бытье в Еремеевке.
— Подожди-ка немного, друг мой,— сказал он ему, вставая с кровати,— если у тебя нет никакого спешного дела.
— Никакого нет, сударь,— отвечал Степан.— Я теперича к вашей милости камендирином приставлен; если изволите приказать, я и спать здесь могу лечь. Может, на первый-то раз вам здесь боязно.
— Нет! Что ты, чего же бояться… Ты где себе хочешь, там и ложись; а я вот только хотел с тобой немножко потолковать… Садись-ка, Степан…
— Зачем же, я постою-с…
— Нет, садись, сделай одолжение. Я ведь не из важных господ и не люблю, чтобы передо мной стояли навытяжку… Садись.
Степан сел. Костин зажег свечу и сам поместился против него на кровати.
— Что, много у вашего барина душ?
— Душ четыреста или около того будет, сударь.
— На барщине или на оброке?
— При старом барине, говорят, оброчными были, а этот на барщину посадил.
— А ты отца-то его не помнишь?
— Я ведь не ихний, сударь… Я за барыней в приданое отдан.
— А-а! Барыня ваша, кажется, добрая должна быть.
— Ангел во плоти, сударь. Эдакой барыни поискать надобно. Теперича вы каждого мужика о ней спросите,— кроме как хорошего никто ничего не скажет. Чуть где прослышит, что больной есть,— так тотчас пошлет или лекарства какого… а иной раз и сама потихонечку от барина навестит. Воли-то ей горемычной нет… за ней глаз да глаз имеют…
— Кто же это? значит, не один барин?
— И, какой один! Много тут их, соглядатаев-то.
— Гм! Ну, барин-то уж вовсе на нее не похож, кажется.
Степан молчал.
— Ты что боишься. Степан? Я тебя не выдам; будь спокоен.
Степан поднял глаза, которые до сих пор держал опущенными, и проницательно взглянул на Костина; потом тотчас же опять потупился.
— Что говорить, сударь… Сами изволите увидать.
— Оно так; но все же мне хотелось бы заранее знать… Признаться, он крепко мне не понравился. Должно быть, крестьянам не больно хорошо житье у него.
— Какое хорошо, сударь! Мужичку-то всего два дня на свои нуждишки дают, да и то еще, почитай, что каждую минуту для барского дела отрывают: как управляющему вздумается взять, так и есть.
— Так тут еще и управляющий есть? Видно, сам-то в хозяйстве мало смыслит.
— А ничего не смыслит…
— А управляющий плут?
— Да еще какой плут-то! Мужичков-то совсем разорил. У кого было две лошаденки, теперь ни одной не осталось. А пожаловаться не смей.
— Что ж он, крепостной или наемный?
— Крепостной-с.
— Как же он так умел к барину в душу влезть?
— Знаем мы, сударь, чем он и в силу вошел, чем и теперича держится; уж давно бы ему несдобровать, кабы поддержки у него на барском-то дворе не было.
— Какая же это поддержка, Степан? Да говори, не бойся.
— Так уж вы мне, сударь,— с позволения сказать,— по сердцу пришлись; с первого, то есть взгляда, я к вам пристрастие почувствовал и разговор ваш давеча с барином тоже слышал; и тут же подумал: этот, мол, на нашего не похож. Отчего это, сударь, вот вы мне скажите, доброму человеку господь богатство не посылает?.. Или уж в царствии божьем добрым-то сторицею воздастся? Сколько я на своем веку добрых господ ни видывал, все они достатка своего не имели. Вот хоть бы и вы теперича,— вы на меня не извольте сердиться, что я так рассуждаю: я человек темный, конечно, и мне про эвти дела, может быть, вовсе судить не приходится, а ведь, чай, имей вы достаток, тоже бы по чужим людям не пошли?
— Учить детей не пустое дело, Степан; есть люди и с достатком, которые на это себя определяют.
— Оно так-то так, сударь, что против этого говорить? А ведь все-таки, будь у вас, например, крестьяне, вы бы ими, чай, тоже сами управлять стали.
— Разумеется; только ты напрасно думаешь, что все помещики на вашего похожи. Есть и добрые, которые о мужичках своих заботятся.
— Так-с, конечно, есть и такие…
— Так какая же у управляющего на барском дворе поддержка?
Степан оглянулся на дверь и, нагнувшись к Костину, начал шепотом:
— Дочка его тут, Матреной зовут, проживает. Она Никанора-то Андреича к себе ровно приколдовала, всем домом вертит, как хочет.
— Неужели всем домом; ну а барыня знает это?
— Как не знать! Да сколько она от этой Матрешки грубостей приняла… раз даже и барину на нее жаловалась.
— Ну, что же он?
— Что? Ничего. Матрешку же правой сделал. Ты, говорит барин-то, только попусту кляузы строишь. Матрена резонно тебе говорит; ты ее слушать должна, потому что она в хозяйстве больше тебя смыслит; а тебя, говорит, твой папенька только хныкать да книжки читать научил.
— Скотина! — воскликнул Костин.
— Барыня-то после этого целую неделю больна была; так он хоть бы во время болезни-то к ней разик заглянул проведать — что, мол, с ней делается… и того нет. Матрешка не допустила: что, дескать, ее баловать, барыню-то.
— И давно она, бедная, за этаким мужем мается?
— Десятый год пошел. Да сначала-то — нечего греха на душу брать, доложу вам по справедливости — он не в пример лучше с ней обходился. А уж потом, как имение все ее протранжирил, в карты проиграл в клубе да на цыганах промотал,— и пошел, и пошел. Редкий день обходился, чтобы она, сердечная, с незаплаканными глазами к столу вышла. Ну, а как уж в деревню жить переехали да Матрешка эта скулатая подвернулась, тут уж просто житья барыне нашей не стало. Да вот еще ведьму-то старую видели, Улиту-то Роговну?
— Это — сестру-то его?
— Ну, да. Эта еще почище Матрешки будет и заодно с ней против Анны Михайловны действует. Она у брата-то из милости проживает; свой капитал весь в какого-то любовника просадила. Он, слышите, жениться хотел на ней, да уехал. Так вот она теперь к Матрене-то и подлаживается. Боится, что не ровен час, мол, пожалуй, братец-то за что-нибудь осерчает, да и со двора сгонит. Ну, а Матрена-то заступница верная, смерть любит, коли кто к ней с поклоном идет.
— Однако ж плохое житье бедной Анне Михайловне; кажется, и пасынок-то ее тоже в папеньку пойдет.
— И! Еще хуже будет. Одначе, я думаю, сударь, вам почивать пора ложиться, вас, чай, дорогой-то растрясло. Спокойной ночи, приятного сна.
— Прощай, Степан, спасибо тебе. Да вот возьми-ко, брат, себе.
Костин подал ему целковый.
— Зачем это, сударь? — сказал Степан.— Нет, благодарю покорно. Когда заслужу — ну, тогда так, а теперь нет, не возьму.
Несмотря на все настояния Костина, Степан таки не взял денег и, простившись с ним еще раз, ушел к себе.
«Вот что значит молодость-то,— думал Степан по выходе от Костина,— у самого за душой-то жиденько, а другим жертвует. Простой барин, видно, дай ему бог здоровья».
А Костин долго еще не мог заснуть под влиянием всего слышанного от Степана.
«Ну,— говорил он себе,— счастливая моя звезда — нечего сказать! В какой вертеп грязи, разврата она опять привела меня».
Он подумал было даже, не уехать ли ему на другой же день из Еремеевки, но кроткий, печальный образ Анны Михайловны неотразимо влек его к себе. Ему хотелось покороче узнать эту бедную женщину.
Скоро Костину удалось и самому удостовериться во всем, что передал ему Степан. Хотя в присутствии его все были по видимому вежливы с Анной Михайловной, но по временам вырывались у окружающих ее какие-то темные намеки, которые посторонним лицом, конечно, могли быть не замечены или пропущены без внимания, но для Костина, уже предварительно посвященного в тайны этого дома, подобные намеки не представляли ничего загадочного. Он видел, как язвили и кололи несчастную женщину, вся вина которой состояла в том, что она была мачеха Ванечки. Безответная, запуганная, забитая, могла ли она кому-нибудь причинить вред, если бы даже имела к тому охоту? Но по понятиям родственников ее мужа и близких к нему, мачеха должна непременно питать враждебные чувства к своему пасынку. И вот в каждом ненамеренном слове, в каждом легком замечании, клонившемся часто к пользе самого пасынка, видели ненависть, злобу, желание восстановить против него отца.
