Михаил Пришвин - Том 5. Лесная капель. Кладовая солнца
– Шесть только лет, – рассказывала Клавдия Ивановна, – а какой умница, если бы вы только знали!
И привела пример из жизни Андрюши такой, что каждый день непременно, когда она возвращается со службы домой, он задает вопрос, кем ему лучше сделаться, чтобы лучше потом помогать маме и бабушке.
– Доктором, конечно! – сказал дедушка.
– А это он сам знает, и сам каждый день называет что-нибудь повое: доктором было, рабочим было, инженером и чего, чего! А в последний раз знаете, что сказал?
– Наверно, летчиком? – спросил дедушка.
– Летчиком – это уже много раз. Нет! «Хочу, – говорит, – сделаться адмиратором!»
– Адмиралом? – спросил дедушка.
– Нет, – отвечает сестра, – оказалось, администратором.
Дедушка весело смеялся над этим «адмиратором», а когда сестра закончила свое дежурство, нашел какую-то хорошую книгу с картинками и написал на ней:
«Милый Андрюша! Не думай много о том, кем тебе быть. Будешь доктором, будешь рабочим, инженером, летчиком, администратором – на всяком месте помни о маме, работай, как мама, и везде будет тебе хорошо, и чтобы все говорили: у Андрюши, как у мамы его, золотая рука».
До того скоро ожил дедушка от нового средства, что соседи, увидав его, сказали:
– Вам эта болезнь, как с гуся вода!
– Не в гусе дело, – ответил дедушка, – а в совершенстве ума человеческого. Подумайте только, будь у людей это средство в тысяча девятьсот десятом году, так не умер бы Лев Толстой от воспаления легких где-то на глухой станции, а может быть, великий человек еще бы с нами пожил сколько-то лет.
Молодой колхозник*
Еще древний славянин начал войну с лесом и, вырубаясь, оставил нам после себя мрачный завет: лес – это бес. Но беззаветно людям хочется жить, и твердая рука держит стальной топор, и чем больше хочется жить, тем и тверже рука, и чище рубит топор, и легче режет пила. В этом и была радость жизни наших предков на Севере: рубить леса, вырубаться из леса и строить свою человеческую жизнь на светлой, открытой поляне.
Не сказать, чтобы наше село так-то уж очень давно вышло из леса, но люди уже и сейчас жалуются на перемену: далеконько стало ходить в лес из села за дровами, и за клюквой, и за грибами. Заметно тоже, что и древний завет вражды к лесу сменяется дружбой: на утеху ребятишкам многие стали сажать у себя возле дома березку, или раннюю иву, или черемуху, рябину или калину. А у бабушки Арины возле дома кто из сыновей уходил на войну, тот и сажал на память о себе деревце. И вот выросло у бабушки под окнами шесть разных деревьев, а из сыновей домой с войны никто не вернулся.
Стоят теперь и поднимаются из года в год все выше и выше эти деревья, и бабушка хорошо помнит, кто их сажал: все деревья эти называются именами погибших на нескольких войнах сыновей: Сашина рябина, Николина калина, Сережина березка, Мишина елочка, Павлова сосенка и Данилов дубок.
Можно ли помириться с тем, что вот были живые люди, собственные дети, и теперь вместо них деревья растут? Нет, мы думаем, помириться с этим нельзя матери, все будет вспоминаться, где-то ныть на душе, но жить, конечно, можно. И бабушка Арина, солдатская мать, жила себе и жила понемногу, а деревья поднимались все выше…
Приходит весна, развязывается на дереве какой-нибудь узелок, и от него расходятся веточки. Кто-то проходил мимо и заметил на веточке свое время и потом каждый раз, когда проходил, вспоминал, по приросту этой своей замеченной ветки из года в год, о чем-то своем думал и, может быть, думая, на что-то решался…
У каждого человека есть свое понимание времени, и у каждого есть свой тайный узелок. Но вот пришло время – и жизнь наша разделилась на два пути: либо вперед, на гору – к новому, либо назад, под гору – к старому.
Третьего пути не было, и оттого все тайны открылись, все узелки развязались.
– Арина Павловна, – уговаривали мы солдатскую мать, – мы же против нашего общего и главного врага идем, того самого, кто на всем свете расколол всех людей надвое войнами, кто побил всех ваших детей, кто сейчас у нас на селе крутит и мутит и жить не дает ни старым, ни малым. Вы его в старину бесом называли, а мы кулаком. Коровы и те, когда волка завидят, собираются вместе и наводят рога, а мы все терпим. Пора и нам взяться за ум и тоже к врагу повернуться рогами.
– Где вам! – отвечает бабушка. – Как это можно устроить общую жизнь, если в одной семье люди не могут устроиться, дерутся между собой и бегут друг от дружки куда глаза глядят.
Столько времени бежала река жизни, столько воды утекло, а у бабушки в голове только одно: если пять человек в семье не могут между собою сойтись, то как могут сойтись в колхозе пятьсот человек?
Так останавливается и закругляется душа старого человека: мы, молодые, уже видим впереди агрогород и в нем человека в дружбе с природой, мы уже собираемся в миллионные рати на борьбу против войн, а у бабушки в душе все еще дикий лес и в лесу старый бес.
Скоро пришло время, и некогда стало нам старух склонять к новым идеям, да и незачем! Оглянуться не успели мы, отдаваясь новой жизни, как там и тут появились колхозы-миллионеры и наметились ростки великой мысли об агрогороде. Даже и в нашу лесную глушь прибыли тракторы.
Мы бы и не вспомнили солдатскую мать, если бы она одна-одинешенька доживала свой век. Но у бабушки в доме была еще ее дочь, молодая, новая женщина, и маленький внук Вася. Вот из-за этого-то Васи мы возвращаемся опять в тот домик солдатской матери, где под окнами шепчутся между собой о старых временах рябина с калиной, сосна с елочкой и березка с дубком.
Тут, в этом домике, по Васе мы догадываемся, что у бабушки в душе теплится еще вечная материнская надежда увидеть своими глазами лучшую жизнь на земле.
В середине Отечественной войны был один такой день ранней весной, когда снег уже сбежал и началось, как у нас говорят: воспарение. Везде: на полях, и на лесных просеках, и на дорожках пар поднимался от земли, и сквозь пар все было синее, и все дрожало волнисто. Только на одном огороде у Арины воспарения не было: огород у нее был на бугорке, и снег у нее сбежал раньше всех, и пар вышел раньше, как из трубы, а земля стала сохнуть.
Давно уже у старухи сердце болело о своем огороде, и так болело, что будь бабушка сама председателем колхоза, то ни за что бы не утерпела и вспахала бы свой личный огород прежде всех общественных работ. Но колхоз жил своей жизнью и по-своему распределял лошадей, и очередь потому-то все не доходила до пересыхающей горушки Веселкиных.
И зачем тут колхоз! Будь бы Аксюша настоящая расторопная прежних времен баба, так уж сумела бы как-нибудь все обделать.
– Аксюша! – не вытерпела в это утро бабушка Арина. – Доколе же мы будем ждать с огородом? Гляди, вон куры копаются, и от земли столб пыли поднимается, вон поросенок – и над ним облако, у людей пар, а у нас пыль. Скажи председателю: земля у тебя на горе, муж на войне, сама в колхозе: все права на лошадь у тебя.
– Матушка, – отвечала Аксюша, – мы же с тобой не одни в колхозе, и у нас так ведется, что работы наши общественные стоят на первом месте, а дела мои личные после. Как я теперь буду просить для себя, если у нас сейчас в колхозе такая горячка с посевной?
– Глупенькая! – отвечала мать. – Ты же знаешь, от века веков было так, что своя рубашка была ближе к телу, и этого не переменишь, и плетью обуха не перешибешь, так это навеки и останется, и ничего в этом не может быть стыдного – просить лошадь вспахать свой личный огород.
– Матушка, у нас сейчас в колхозе лошади все нарасхват на общественные работы. Ты же понимать должна: от колхоза мы все живем, а нашего огорода даже нам с тобой не хватит. Попрошу я сейчас лошадь – мне посмеются и скажут: «Тебе, Аксюша, видно, своя рубашка ближе к телу».
Дочь уходит в колхоз и как бы отходит от матери в новое время, мать отходит от дочери туда, где по старинке каждый думает только о своей рубашке. Мать и дочь расходятся в разные стороны.
Ну-ка, Вася, будет тебе спать, слезай с печки, соединяй времена, поднимай их, как поднимают дрожжи растворенное тесто. Вставай!
– Чудная ты, бабушка! – сказал Вася, слезая с печки. – Я сейчас все слышал, как ты с мамой говорила. Ты думаешь: или мы одни на свете живем, или мы лучше всех и нам все надо делать прежде других?
Бабушка только было окунула полынный веник в воду, чтобы избу подмести, но, услыхав досадные слова, веник опустила.
– Ты еще мал, Вася, на тебя мы работаем, а когда свое наживать сам будешь, то свое будешь беречь от воров и сам же будешь всем говорить: «Своя рубашка ближе к телу».
Вася эти слова не сразу понял и своими большими серыми глазами удивленно глядел на бабушку. И когда бабушка успокоилась и подняла мокрый веник, Вася наконец-то стал разбираться в странных словах.
