Александр Пушкин - Старые годы
— И знать его не хочу! — вскричал Польдерс.
— Вы презираете гордость его?
— Презираю!
— И при случае вы дадите ему почувствовать вашу силу.
— Я ему переломаю все ребра! — вскричал Польдерс, более и более разгорячаемый пивом.
— Под ребрами вы, вероятно, понимаете министров и полководцев? — спросил, лукаво улыбаясь, француз.
— Вы совершенно постигаете мою мысль, мосье, — с важностью отвечал Польдерс.
— Какое счастие! — вскричал француз, радостно потирая руки. — Позвольте мне снять перед вами маску… уважая инкогнито вашего вел… то есть, уважая ваше инкогнито, мосье Лимаков, я не изменю ему; но позвольте мне объявить вам, что во всех мерах, которые вам угодно будет принять против Англии, вы найдете во Франции верную союзницу.
— Неужели!
— Точно так, ваше… мосье Макилов, я нарочно прислан, сюда из Франции для того, чтобы предложить вам союз…
— Покорно вас благодарю! — отвечал Польдерс с глупым выражением лица и не приходя в себя от изумления.
— Надеюсь, что вы позволите мне сообщить Парижскому Кабинету весь наш разговор…
— Я не заслужил такой чести…
— Помилуйте! Вся честь с моей стороны!
— О!
— Нет, сделайте одолжение…
Минут пять продолжались комплименты с обеих сторон.
Наконец француз встал и раскланялся. Польдерс проводил его до дверей, покачиваясь.
ГЛАВА XI
ПУТЕШЕСТВИЕ В ТРУБУ
Расставшись с французом, работник мельника простоял несколько минут как ошеломленный. Он не понял ни слова из предшествовавшего разговора, кроме того, что русский плотник вместе с Францией был зол на какого-то Альбиона.
Но весь этот разговор еще более подстрекнул любопытство Польдерса, а выпитое вино придало ему смелость, и он решился еще раз забраться в хижину Михайлова и утащить у него бумаги.
В доме русского плотника по-прежнему было темно.
По мере приближения к нему Польдерс чувствовал, что смелость его уменьшалась и сердце начинало биться сильнее и сильнее. Долго не мог решиться отворить двери, но наконец собрался с духом и вошел в хижину. Глубокая тишина, царствовавшая в ней, была прерываема только ровным стуком маятника простых стенных часов. Ощупью пробрался Польдерс до стола, на котором лежали некоторые бумаги, слабо освещенные лунным светом, пробившимся в маленькие стекла квадратного окна.
При этом свете Польдерс увидел, что на этих бумагах были разные чертежи и рисунки; ему хотелось не это, из чертежа ничего нельзя было узнать, между тем как письмо или какая бы то ни было рукопись могли объяснить много. Не теряя надежды, работник мельника стал шарить по столу, по сторонам его, и нашел незамкнутый выдвижной ящик. Скоро запустил он в него руку и нашел довольно толстую тетрадь. Польдерс чрезвычайно обрадовался этой находке, поспешно вытащил тетрадь и увидал, что она вся исписана.
— Ага! Попался, голубчик! Теперь мы узнаем все твои проделки! — произнес он вполголоса, взял тетрадь под мышку и поспешил убраться вон, так как Михайлов мог каждую минуту вернуться.
Но он не успел еще дойти до двери, как услышал, что кто-то взялся за ручку.
Мурашки пробежали по всему телу Польдерса, и ему показалось, что из глаз его посыпались искры, точно будто бы кто-нибудь ударил его дубиной по голове. Он осмотрелся с невыразимым страхом, и в то самое время, как дверь отворилась, он забился под стол. При свете луны узнал он высокую, стройную фигуру Михайлова и прижал тетрадь к сердцу, чтобы заглушить биениє его: ему казалось, что сердце его стучало громче часового маятника.
Между тем Михайлов подошел к камину, высек огня и засветил сальную свечу.
Польдерс съежился и прижался в самый темный уголок. Он надеялся, что Михайлов ляжет спать в другой комнатке и что тогда ему можно будет уйти, но ошибся.
Молодой человек запер дверь на ключ, взял ключ к себе, сел к столу и стал рассматривать лежащие на нем чертежи, напевая тихим голосом песню, слов которой Польдерс никак не мог разобрать. Потом Михайлов выдвинул ящик. У похитителя, сидевшего под столом, замер дух.
Молодой человек с изумлением смотрел в ящик, не находя того, чего искал, выдвинул другой ящик — тоже нет.
— Это что значит? — произнес он вполголоса. — Я очень хороша помню, что положил ее именно в этот ящик. Куда же она девалась?
Если б Польдерсу в это время предстоял выбор, то он охотнее согласился бы просидеть всю ночь по горло в холодной воде, нежели несколько минут под этим столом. Надежда на минуту вкралась в сердце его, если у него было сердце, когда Михайлов взял со стола свечу, чтобы идти в другую комнату посмотреть, нет ли там того, что он тщетно искал в ящиках и на столе.
Михайлов встал, мимоходом заглянув под стол, увидел спрятавшегося там человека и невольно отступил.
— Кто там? — вскричал он громовым голосом.
Польдерс не отвечал — не потому чтобы не хотел, а потому что не мог.
— Вылезай! — вскричал Михайлов и, отодвинув табурет в сторону, схватил одной рукой Польдерса и дернул его так сильно, что тот вылетел на самую середину комнаты.
Страх Польдерса был так велик, что он оставался на полу, свернувшись в клубок, точно насекомое, притворяющееся мертвым. Но Михайлов увидел уже тетрадь. Скоро поставив свечу на стол, он бросился к похитителю и вырвал у него тетрадь.
— А, негодяй! — вскричал он громовым голосом. — Ты дерзнул вкрасться в мой дом.
Страшный гнев выразился на лице Михайлова; жилы на лбу его обозначились синими полосками, глаза сверкали, и, схватив со стены топор, он замахнулся на Польдерса.
Это движение возвратило жизнь несчастному.
Он отскочил в сторону и, стоя на коленях, завопил плачевным голосом:
— Пощадите, минхер, пощадите!
Михайлов опустил топор.
— С какою целью хотел ты украсть тетрадь? — спросил он грозно.
— Не знаю, минхер… лукавый попутал.
— Лжешь!
— Право… ей-богу… не лгу.
— Тебя кто-нибудь подучил?
— Никто не подучил! — отвечал жалобным голосом Польдерс. — Вы, может быть, думаете, что меня подучил господин Альбион.
— Кто-кто? — с изумлением спросил Михайлов.
— Господин Альбион… Но клянусь вам, я его не знаю… и никогда в глаза не видал… Я даже сегодня только в первый раз слышал имя его от господина француза, который принял меня за вас.
— Что ты. за чепуху городишь? Какой господин француз принял тебя за меня?
Тогда Польдерс рассказал Михайлову встречу и разговор его с французским тайным агентом.
Михайлов был чрезвычайно вспыльчив, но гнев его был непродолжителен. По мере того как Польдерс рассказывал, лицо его прояснялось и он с трудом удерживался от смеха.
— Теперь я требую, — сказал он, когда Польдерс кончил, — чтобы ты признался мне откровенно: что побудило тебя украсть у меня эту тетрадь?
— Любопытство, минхер, одно любопытство.
— Но знаешь ли ты, что за это любопытство ты можешь поплатиться тюрьмой?
— Пощадите, помилуйте!.. Я никогда больше не буду, — умолял Польдерс, все еще стоя на коленях.
— Негодяй и подлый трус! — сказал Михайлов с презрением. — Убирайся же скорее вон! Если через пять минут ты еще будешь здесь, то я созову соседей — и завтра тебя упрячут в тюрьму! Вон!
Польдерс вскочил и бросился к двери, но она была заперта.
— Пожалуйте ключ, — произнес он тихим голосом.
— Я тебя не впускал, а потому и не выпущу. Выходи сам, как знаешь, — хладнокровно отвечал Михайлов, садясь за стол и принимаясь записывать что-то в тетрадь.
Польдерс осмотрелся со страхом и бросился к окну.
— Не отворяй окна, — сказал Михайлов с прежним спокойствием. — Я боюсь ночной сырости.
— Как же мне выйти? — спросил Польдерс плаксивым голосом.
— Как знаешь. Смотри, две минуты прошли.
— Ах ты, Господи, Господи! Что же мне делать?
Польдерс осматривался с отчаянием: нигде не было ни малейшей щели, в которую бы он мог пролезть.
— Минхер! — продолжал он жалобным голосом. — Пощадите! Не губите меня!
— Я тебе дал пять минут времени.
— Да где же мне выйти? Дверь заперта, окна вы не велите открывать.
— Полезай в трубу! — отвечал Михайлов, не оглядываясь и продолжая писать.
В самом деле это был единственный путь, остававшийся Польдерсу. За границей трубы каминов и вообще печей устроены прямо, так что маленькие трубочисты, чистя их, спускаются сверху вниз или подымаются снизу вверх, упираясь спиною в одну стену трубы, а коленями — в другую. Но пролезть в трубу казалось Польдерсу более унизительным, нежели украсть чужое добро; притом же ему, мельнику, казалось неприличным выпачкаться сажей.
— Одна минута осталась! — сказал Михайлов, взглянув на часы и продолжая писать.
Эти слова заставили наконец Польдерса прибегнуть к последнему средству. Скорчившись, полез он в камин, но, посмотрев в длинную черную трубу, опять остановился в нерешимости.
