Константин Станюкович - Том 9. Рассказы и очерки
Он отрывался от заката, чтобы взглянуть на паруса, на компас, на вымпел, и снова устремлял свои глаза на запад, туда, где должны через день показаться красноватые берега Калифорнии, которая казалась теперь молодому лейтенанту самым милым, самым желанным уголком божьего мира.
И, любуясь закатом, любуясь океаном и небом, любуясь бледным диском луны, едва светящейся на небе и словно не смеющей показать своей красоты перед солнцем, глядя на паруса, на палубу, на рулевых, молодой лейтенант, весь проникновенный и восторженный, и в солнце, и в небе, и в море, и в парусах — словом, во всем видел маленькую, грациозную женщину с большими темными глазами, то грустными, то задумчивыми, то улыбающимися и всегда прелестными.
Он словно бы отожествлял весь мир с ней, и весь мир был полон ею.
Вот уже три месяца, как все мысли Весеньева поглощены этой маленькой женщиной с большими, темными, загадочными глазами, с которой он познакомился в Сан-Франциско, и с первой встречи влюбился в нее так, как никогда еще не влюблялся ни в каких широтах, сам несколько испуганный и смущенный захватившим его чувством, которое в разлуке не только не проходило, как прежде, а, напротив, захватывало еще сильнее, и не было, казалось ему, другой женщины во всей подлунной, которая могла бы заставить забыть эту. Она одна, одна была именно тою родственною душой, другом и желанной женщиной, — словом, тем воплощением идеала и инстинкта, присущим каждому мужчине, который давно носился в его душе. И когда он в первый раз увидел в Сан-Франциско эту женщину, он сразу же признал ее за ту, свою любимую, давно знакомую, о которой тосковал, ища женской любви, в мечтах, еще на заре своей юности, — признал и радостно отдался чувству, не думая, зачем, к чему, что из этого выйдет.
Весеньев, обыкновенно экспансивный, болтливый и общительный, охотно рассказывавший о своих увлечениях, на этот раз тщательно скрывал от всех сослуживцев свое чувство и даже закадычному другу своему, красавцу-брюнету Оленичу, не открывался. И только, чувствуя неодолимую потребность говорить о любимой женщине, он рассказывал иногда ему, какая умная, отзывчивая и милая женщина миссис Джильда. Однако друга своего не знакомил с ней.
Скрывал он от всех и переписку с миссис Джильдой и свое намерение жениться на ней. Ему казалось, что она не любит своего мужа, несколько нахального, хлыщеватого, с кольцами на руках, не всегда опрятных, в пестрых костюмах и малообразованного, довольно красивого янки, лет тридцати пяти, профессия которого была загадочна. По крайней мере кто-то предупреждал Весеньева никогда не играть с ним в карты и вообще остерегаться его.
Но ему до мужа не было никакого дела, и он очень редко встречал его в гостиной жены.
А она, эта маленькая брюнетка с лицом матовой белизны, с черными как смоль волосами, которой по временам казалось лет двадцать пять, а по временам и больше, уроженка Мексики, называвшая себя испанкой, так ласково, так проникновенно, казалось, слушала, нежась в ленивой позе на диване или лежа в гамаке под тенью высокой калифорнской секвойи в саду, почти всегда в ярко-пунцовом платке, который так шел к ней, — слушала стремительные речи этого кудрявого, белолицего блондина и загадочно улыбалась. Сама она почти ничего не говорила и только иногда подавала реплики, умные и подчас насмешливые, воспламенявшие еще более молодого моряка.
Весеньев был представлен ей на балу, данном городом офицерам «Чайки» через три дня после прихода ее на сан-франциский рейд. Это было время междоусобной войны*, и американцы-аболиционисты всячески выражали участие русским, правительство которых явно показывало свои симпатии северянам.
Все клубы, все гостиные широко открыли свои двери русским офицерам, и они были везде желанными гостями.
Весеньев заговорил с миссис Джильдой, точно давно ее знал. Он танцевал почти с ней одной, получил на память от нее гвоздику и вернулся под утро на клипер, влюбленный по уши.
На другой день он был у нее с визитом, в небольшой вилле почти за городом, и просидел два часа, а затем стал ходить каждый день. Его неодолимо тянуло в эту маленькую гостиную, где миссис Джильда обыкновенно проводила целый день, лежа на диване с книгой в руках, или в сад к гамаку, под секвойи.
Он почти никого не встречал у нее в те предобеденные часы или по вечерам, когда бывал у нее, и она ласково, как доброму хорошему знакомому, протягивала ему свою крошечную руку с рубином на мизинце и уютнее усаживалась на диван, не скрывая своих маленьких ног в шитых туфлях. Приготовляясь слушать этого пришельца с дальнего севера, вдруг, как-то неожиданно, сделавшегося своим человеком в доме, она глядела на него умным, вдумчивым и грустным взглядом, казалось, нисколько не удивленная, что русский моряк ходит каждый день, но порою, казалось, недоумевала, что он даже не пользуется правами американского флирта и с робкою почтительностью целует ее крошечные холодные руки, и по временам глядит на нее так грустно-грустно, точно жалеет ее, точно прозревает, что в сердце этой маленькой женщины разыгрывается драма.
И миссис Джильда привыкла к Весеньеву и, казалось, не без удовольствия слушала, как стремительно, словно бы «волнуясь и спеша»*, говорил он без умолку на своем не особенно правильном английском языке о далекой России, о которой она имела представление, как о стране, где вечный снег и где везде гуляют медведи, о родных, о плавании на «Чайке», о своих планах и надеждах. Она слушала, слегка удивленная его горячностью и огоньком, сверкающим в его обыкновенно смеющихся глазах, когда он, со свойственною русским откровенностью, обнажал перед ней свою душу, высказывая свои решительные взгляды и нередко требуя самого радикального переустройства вселенной.
Скоро он стал менее болтлив. Он задумчиво примолкал, сидя около маленькой женщины, и глядел на нее восторженными глазами. Она тихо улыбалась и не отнимала своей крошечной руки, которую молодой лейтенант осыпал поцелуями.
Накануне отхода из Сан-Франциско Весеньев тоскливо сказал:
— Завтра мы уходим, миссис Джильда.
Она, казалось, была удивлена.
— Уходите? И я вас более не увижу? — протянула она грустно.
— От вас зависит. Я вас люблю, Джильда. Не на шутку люблю.
Лицо ее омрачилось печалью. Ее большие темные глаза нежно и благодарно глядели на Весеньева.
И она наконец прошептала:
— Это скоро пройдет.
— Это скоро не пройдет. Я чувствую.
— Зачем это случилось? Зачем? — уныло сказала она.
— Я не знаю, зачем. Я знаю только, что люблю вас.
— Но вы совсем меня не знаете?
— Вы… чудная…
— О, я совсем не такая, как вы думаете… Я далеко не хорошая…
И слезы показались на ее глазах.
— Не лгите на себя… Хотите быть моей женой, Джильда?
Она почти испуганно посмотрела на Весеньева.
— Мне тридцать лет… я почти старуха, а вы…
— Мне двадцать шесть… Но разве это не все равно? Я люблю вас больше жизни. Хотите быть моею навсегда, Джильда? Вы разведетесь с мужем… Ведь вы не любите его?
— Нет.
— Я приеду через полгода сюда и увезу вас в Россию.
Джильда с тоской глядела на Весеньева и молчала.
— Вы отказываете?
Джильда не роняла слова и сидела с поникшей головой.
— Вы, значит, нисколько не любите меня, Джильда? А мне казалось…
Лицо Весеньева вдруг побледнело, голос был полон тоски, и на глазах дрожали слезы.
Маленькая женщина быстро подняла голову.
Еще секунда — она рванулась с дивана и, обвивая шею Весеньева, прильнула своими устами к его устам и снова села на свое место.
А слезы так и бежали из ее глаз.
— Джильда! Родная! Голубка моя! — проговорил по-русски Весеньев, умиленный и готовый плакать от счастья.
И, целуя ее руки, он по-английски продолжал говорить о своей любви.
А она, перебирая тонкими, бледными пальцами его кудрявые волосы, повторяла:
— Лучше забудь меня. Лучше забудь!
Определенного ответа она не дала, но не лишала его надежды.
Они расстались, обещая писать друг другу.
Письма ее были печальны и полны любви.
IIIСолнце уплывало за горизонт.
— На флаг! — скомандовал Весеньев.
К спуску флага наверх вышли все офицеры.
Солнце исчезло из глаз, а на горизонте тотчас же потускнели яркие краски. Горнист заиграл зорю. Все обнажили головы. Спустили флаг. Со спуском флага день на военном судне окончился.
В скором времени была пропета матросами молитва и розданы койки.
После коротких сумерек быстро опустилась ночь, чудная, теплая ночь. В небе засверкали мириады звезд, и луна, томная, задумчивая и красивая, медленно поднималась все выше и выше, обливая своим серебристым светом и полосу океана, и паруса «Чайки», и палубу клипера.
