Михаил Пришвин - Том 5. Лесная капель. Кладовая солнца
– Очень больно будет?
Вместо ответа докторша подошла к телефону и долго спорила с кем-то, настаивала на своем, повторяя имена медицинских сестер – Клавдии Ивановны и какой-то Елены Константиновны. Кончив разговор, она сказала нам ответ свой на вопрос: больно ли будет дедушке или терпимо?
– У нас, – сказала она, – есть медицинская сестра Клавдия Ивановна, и у нее такая легкая рука, что сонного уколет и он слышать не будет. Сейчас она занята и придет только через сутки, но ждать нам нельзя; сейчас придет другая сестра – Елена Константиновна, тоже хорошая сестра, строгая, аккуратная, только жалуются больные: колет больно, рука тяжела.
Первый укол сделала сама Юлия Павловна, и так легко, что дедушка во время укола чему-то улыбнулся. И когда Юлия Павловна ушла, он стал еще больше смеяться и сказал:
– Длинный сарафан!
– В чем дело? – спросили мы.
– Волос долог! – ответил он. – Как это вы сами не понимаете? Она же доктор, ученая женщина, а держится бабьих глупых басен о тяжелой и легкой руке. Не в легкой руке дело и не в тяжелой, а в уме и в мастерстве. Колет больно – значит, плохо умеет, колет без боли – значит, мастер своего дела.
– Ничего, дедушка, – подсчитав, сказали мы, – потерпите: в сутки Елена Константиновна будет колоть вас всего восемь раз, один раз сделано, остается семь, и введет вам восемьсот тысяч бойцов, а всего надо ввести пять миллионов, и это будет делать Клавдия Ивановна, а у ней рука легкая.
– Легкая! – засмеялся дедушка добродушно, понимая, что и мы смеемся над суеверием докторши.
Через три часа после первого укола пришла сестра Елена Константиновна, и сразу же с ее приходом у нас как будто все сошло со своих мест. Не успела в передней сестра снять один свой ботик и приняться за другой, как Жалька схватила первый ботик, высоко подняла его и, помахивая им в разные стороны, помчалась по коридору. Сестра в одном ботике помчалась за Жалькой, Володя и Миша – за сестрой. В большой комнате Жалька с ботиком носилась вокруг стола, и дети с трудом ее поймали. Во все время этой погони сестра ни разу не улыбнулась, и бледное узкое лицо ее покрылось несходящими сердитыми красными пятнами. Она потребовала удаления собаки. Мы заперли Жальку, и она в неволе выла все время и беспокоила наших соседей. Больше всего обидно было за детей: они же отбили ботик у Жальки, и им же рассерженная сестра в глаза сказала:
– Какие невоспитанные дети!
Через каждые три часа круглые сутки сестра вводила в тело дедушки по сто тысяч бойцов. Во время укола больной закрывал глаза, а по лицу его во время вливания как будто перебегали серые мышки.
Дедушке становилось все хуже и хуже. Ясные глазки его потускнели, и он редко их открывал.
– До свиданья, будьте здоровы! – сказала ему сестра.
Больной открыл глаза, поглядел и, ничего не сказав, закрыл. Сестра ушла, и те красные пятна на ее бледном лице так и не сошли.
Через три часа после ухода первой сестры пришла к нам сестра Клавдия Ивановна. Она была маленькая, и так было чудно: она как будто смеялась глазами, а щеки только помогали немного ей глазам улыбаться. Из всех нас эти милые глаза сразу же выбрали Жальку, и в ответ собака прыгнула и чуть-чуть только не поцеловала маленькую сестру в губы.
Когда сестра надела белый халат, мы все вместе, и, конечно, с Жалькой, вошли к дедушке, и он, увидав Жальку, как будто чуть-чуть улыбнулся и, глядя на Клавдию Ивановну, как будто узнавал ее.
Сколько бойцов ввела Клавдия Ивановна, как боролись армии за жизнь человека, все это записывалось; число вливаний, пульс, температура – все оставалось на бумажке для доктора.
Сам дедушка нам рассказывал потом, что в какую-то ночь, перед каким-то вливанием слышит он, будто Жалька лапой царапнула по двери и открыла ее и тихонько вошла. Все в доме спали, и так тихо было, что слышалось ясно больному, как стучали на ходу о пол собачьи коготки. Этот стук прекратился у постели, и дедушке стало хорошо, так почему-то радостно.
– Дай лапку! – сказал он.
Жалька положила на постель одну лапу.
– Дай другую! – приказал больной, Жалька положила другую лапу и поднялась. Тогда представилось дедушке, как это часто во сне представляется охотникам, будто не простые это полянки в лесу, не простые цветы, а как заливы цветов, и по ним, цветистым заливам, в сиянии носится его собака, и он все идет, идет из залива в залив, и конца этому нет, и все лучше и лучше…
Но это радостное охотничье чувство налетело и прошло. Дедушка понял, что теперь далеко до лета, что он болен, а Жалька носом холодным подняла одеяло и лизнула тело его горячим языком. Теперь собака, по его рассказу, конечно, должна бы прыгнуть на кровать, а это нельзя, и дедушка закричал:
– Убирайся вон!
Очнувшись, он увидел, что это не собака была, а Клавдия Ивановна стоит над ним и смеется своими глазами.
– Извините, Клавдия Ивановна, – сказал дедушка. – Мне приснилось, будто это Жалька лезет ко мне на кровать. Пожалуйста, сделайте вливание.
– А я уже сделала! – ответила Клавдия Ивановна.
Так сделала безболезненно, что дедушка совсем ничего не слыхал, никакой сучок даже не уколол его сквозь сон на волшебной охоте в лесу, и самый укол он понял, будто любимая его собака лизнула по телу горячим языком.
Дедушка вдруг чему-то очень обрадовался, высвободил руку, пожал руку сестре и сказал:
– Сестрица, дорогая, у вас золотая рука!
Наверно, этот укол и был тот самый, когда враждебная жизни армия капитулировала, и здоровье стало возвращаться к больному. На другой день вернулся к дедушке обычный его интерес к жизни всякого человека, и Клавдия Ивановна подробно рассказывала ему о себе: сколько она зарабатывает в поликлинике, сколько подрабатывает ночными дежурствами и куда и на что идет ее заработок. Оказалось, что муж ее убит на войне и у нее на руках теперь мать и мальчик Андрюша шести лет.
– Шесть только лет, – рассказывала Клавдия Ивановна, – а какой умница, если бы вы только знали!
И привела пример из жизни Андрюши такой, что каждый день непременно, когда она возвращается со службы домой, он задает вопрос, кем ему лучше сделаться, чтобы лучше потом помогать маме и бабушке.
– Доктором, конечно! – сказал дедушка.
– А это он сам знает, и сам каждый день называет что-нибудь повое: доктором было, рабочим было, инженером и чего, чего! А в последний раз знаете, что сказал?
– Наверно, летчиком? – спросил дедушка.
– Летчиком – это уже много раз. Нет! «Хочу, – говорит, – сделаться адмиратором!»
– Адмиралом? – спросил дедушка.
– Нет, – отвечает сестра, – оказалось, администратором.
Дедушка весело смеялся над этим «адмиратором», а когда сестра закончила свое дежурство, нашел какую-то хорошую книгу с картинками и написал на ней:
«Милый Андрюша! Не думай много о том, кем тебе быть. Будешь доктором, будешь рабочим, инженером, летчиком, администратором – на всяком месте помни о маме, работай, как мама, и везде будет тебе хорошо, и чтобы все говорили: у Андрюши, как у мамы его, золотая рука».
До того скоро ожил дедушка от нового средства, что соседи, увидав его, сказали:
– Вам эта болезнь, как с гуся вода!
– Не в гусе дело, – ответил дедушка, – а в совершенстве ума человеческого. Подумайте только, будь у людей это средство в тысяча девятьсот десятом году, так не умер бы Лев Толстой от воспаления легких где-то на глухой станции, а может быть, великий человек еще бы с нами пожил сколько-то лет.
Молодой колхозник
Еще древний славянин начал войну с лесом и, вырубаясь, оставил нам после себя мрачный завет: лес – это бес. Но беззаветно людям хочется жить, и твердая рука держит стальной топор, и чем больше хочется жить, тем и тверже рука, и чище рубит топор, и легче режет пила. В этом и была радость жизни наших предков на Севере: рубить леса, вырубаться из леса и строить свою человеческую жизнь на светлой, открытой поляне.
Не сказать, чтобы наше село так-то уж очень давно вышло из леса, но люди уже и сейчас жалуются на перемену: далеконько стало ходить в лес из села за дровами, и за клюквой, и за грибами. Заметно тоже, что и древний завет вражды к лесу сменяется дружбой: на утеху ребятишкам многие стали сажать у себя возле дома березку, или раннюю иву, или черемуху, рябину или калину. А у бабушки Арины возле дома кто из сыновей уходил на войну, тот и сажал на память о себе деревце. И вот выросло у бабушки под окнами шесть разных деревьев, а из сыновей домой с войны никто не вернулся.
Стоят теперь и поднимаются из года в год все выше и выше эти деревья, и бабушка хорошо помнит, кто их сажал: все деревья эти называются именами погибших на нескольких войнах сыновей: Сашина рябина, Николина калина, Сережина березка, Мишина елочка, Павлова сосенка и Данилов дубок.
