Андрей Левкин - Междуцарствие (рассказы)
А.И.Тургенев - Пушкину (это все лето 1831 года): "Болезнь, то есть хандра его, имеет корень в его характере и неудовлетворенном самолюбии, которое, впрочем, всем сердцем извиняю. Мало-помалу, я хочу напомнить ему, что учение Христианское объемлет всего человека и бесполезно, если возводя мысль к Небу, не делает нас и здесь добрыми земляками и не позволяет нам уживаться с людьми в Английском московском клобе; деликатно хочу напомнить ему, что можно и должно менее обращать на себя и на das liebe Ich внимание, менее ухаживать за собой, а более за другими, не повязывать пять галстуков в утро, менее даже и холить свои ногти и зубы и свой желудок, а избыток отдавать тем, кои и от крупиц падающих сыты и здоровы. Тогда и холеры, геморроя менее будем бояться...".
Страдая же, Tschaad пытается оздоровиться, оканчивает редактировать философические письма, размышляет о последствиях июльской (прошлого года) революции во Франции и о польском восстании. Все это на пользу ему не идет.
Аглицкий клоб Чаадаеву прописал один из его лекарей, профессор А.А.Альфонский, впоследствии ректор Московского университета, ну а тогда хирург Мариинской больницы (служивший вместе с отцом Достоевского; да, по слухам Достоевский в "Житии великого грешника" хотел отправить Чаадаева в монастырь, он упоминает Tschaad'а в "Бесах" и, вроде бы, употребил его прототипом Версилова в "Подростке"). Альфонского взбесила мнительность пациента, он почти насильно увез Ч. в клуб, чему тот - по Жихареву приписывал свое спасение.
Кажется, Tschaad понял, что настала пора проповеди публичной. Ранее, похоже, он полагал, что торжество его мысли устроится само собой.
"Чаадаев выезжает, - пишет в середине июля Пушкину Вяземский, - мне все кажется, что он немного тронулся. Мы стараемся приголубить его и ухаживаем за ним".
Клуб помогает немедленно. Нащокин - Пушкину в середине августа: "Чаадаев всякий день в клубе, всякий раз обедает, в обхождении и в платье переменил фасон, и ты его не узнаешь".
Михаил - тетке: "Могу вас уведомить, что брат теперешним состоянием здоровья своего очень доволен в сравнении с прежним... Аппетит у него очень, даже мне кажется, - слишком хорош, спокойствие духа, кротость - какие в последние три года редко у него видел. Цвет лица, нахожу, лучше прежнего, хотя все еще худ, но с виду выглядит стариком, потому что все волосы на голове вылезли".
В 1831 же году резко изменился и почерк Tschaad'a, приняв вид плотной клинописи, - раньше он был свободнее, мягче, с воздухом между буквами.
Начало прыжка
XIX век - время сект, ересей и т.п. Протестантизм, опять же, в расцвете и повсеместно способствует шустрому становлению мелкой и средней буржуазии. Мормоны образуются, свидетели Иеговы. И прочие жaждущие немедленного Страшного суда (вот и эпиграф к Первому философическому письму: "Да приидет Царствие Твое"). Небезлюбопытно, что старательно открещивавшийся от обвинений в связях с протестантами Tschaad ничуть не возражает против слова "апостол", прилагаемого лично к нему некоторыми экзальтированными поклонниками. Вот г-н Цуриков, сын богатой орловской помещицы: "Целую ваши руки, дорогой и добрый учитель...", переведя же "Клеветникам России" на французский, подарил экземпляр Ч., надписав: "Могущественному властителю дум и мыслей, высокому апостолу и проповеднику истины, пламенно уважаемому и любимому наставнику и другу".
Но, собственно, здесь не нужны даже и свидетели, поскольку есть и личное признание (письмо Пушкину, 18 сентября 1831 года): "Но смутное сознание говорит мне, что скоро придет человек, имеющий принести нам истину времени. Быть может, на первых порах это будет нечто, подобное той политической религии, которую в настоящее время проповедует Сен-Симон в Париже, или тому католицизму нового рода, который несколько смелых священников пытаются поставить на место прежнего, освященного временем".
И, чтобы не было сомнений по поводу этого человека, намекает далее: "Говорят, ходят толки о всеобщей войне? Я утверждаю, что ничего подобного не будет".
Где рукопись, сукин сын?
Уезжая из Москвы в середине мая 1831 года, Пушкин взял с собою и философические письма, пообещав пристроить их в Петербурге через товарища министра народного образования Д.Н.Блудова и издателя Ф.М.Белизара. Дело не выгорело, возможно, что имела место оплошность поэта по части этой комиссии, которую он взял на себя, рукописи хорошенько не читая, отчего и пришлось писать к Tschaad'у так: "Мне кажется, что начало слишком связано с предшествовавшими беседами и с мыслями, ранее развитыми, очень ясными и несомненными для Вас, но о которых читатель не осведомлен. Вследствие этого, мало понятны первые страницы, и я думаю, что бы Вы хорошо сделали, заменив их простым вступлением или же сделав из них извлечение". Любой человек, имеющий опыт редакторского общения, понимает, в каких случаях произносятся подобные фразы.
Далее в письме Пушкин отговaривается, что из-за холерных карантинов не видел ни Блудова, ни Белизара, впрочем: "Ваша рукопись все еще у меня, что Вы хотите, чтобы я Вам ее вернул? Но что будете Вы с ней делать в Некрополе?"
Однако, рукопись Чаадаеву в Некрополе нужна, - что же, он копию с нее снять не мог? Или же просто обиделся? Он настойчив, требователен и страстен.
"Что же, мой друг, что сталось с моей рукописью? От Вас нет вестей с самого дня Вашего отъезда. Сначала я колебался писать Вам по этому поводу, желая, по своему обыкновению, дать времени сделать свое дело; но, подумавши, я нашел, что на этот раз дело обстоит иначе. Я окончил, мой друг, все, что имел сделать, сказал все, что имел сказать: мне не терпится иметь все это под рукою. Постарайтесь поэтому, прошу Вас, чтобы мне не пришлось слишком долго дожидаться моей работы, и напишите мне поскорее, что Вы с ней сделали. Вы знаете, какое это имеет значение для меня? Дело не в честолюбивом эффекте, но в эффекте полезном. Не то, чтоб я не желал выйти немного из своей неизвестности, принимая во внимание, что это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру; но главная забота моей жизни - это довершить эту мысль в глубинах моей души и сделать из нее мое наследие.
Это несчастье, мой друг, что нам не пришлось в жизни сойтись ближе с Вами, я продолжаю думать, что нам суждено было идти вместе и что из этого воспоследовало бы нечто полезное и для нас, и для других. Эти мысли пришли мне снова в голову с тех пор, как я бываю иногда, угадайте где? - в английском клубе. Вы мне говорили, что Вам пришлось бывать там; я бы Вас встречал там, в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колоннад, в тени этих прекрасных деревьев; сила излияния наших умов не замедлила бы сама собой проявиться. Мне нередко приходилось испытывать нечто подобное.
17 июня, 1831 года".
Отметим сходство фразы "...я бы Вас встречал там..." со строкой из письма Норовой: "Я буду приходить к Вам с очками на носу, с моим любимым вязанием...". Далее:
"Дорогой друг, я писал Вам, прося вернуть мою рукопись; я жду ответа. Признаюсь Вам, мне не терпится получить ее обратно; пришлите мне ее, пожалуйста, без промедления. У меня есть основания думать, что я могу ее использовать немедленно и выпустить ее в свет вместе с остальными моими писаниями.
...Простите меня, друг мой, что я занимаю Вас собою в такую минуту, когда ангел смерти столь ужасно носится над местностию, где Вы живете...
7 июля, 1831 года".
И еще раз:
"Ну что же, мой друг, куда Вы девали мою рукопись? Холера ее забрала, что ли? Но слышно, что холера к вам не заходила. Но в последнем случае, сообщите мне, пожалуйста, хоть что-нибудь об этом. С большой радостью увидал я вновь Ваш почерк. Он напомнил мне время, по правде сказать, не много стоившее, но когда была еще надежда; великие разочарования еще не наступали тогда. Вы, конечно, понимаете, что я говорю не о себе; но и для Вас, думается мне, было некоторое преимущество в том, что еще не все реальности были исчерпаны Вами. Отрадными и блестящими были эти реальности, мой друг; но все же есть ли между нами такие, которые сравнялись бы с ложными ожиданиями, обманчивыми предчувствиями, лживыми грезами счастливого возраста неведения.
...Вам хочется потолковать, говорите Вы: потолкуем. Но берегитесь, я не в веселом настроении, а Вы, Вы нервны. Да притом, о чем мы с Вами будем толковать? У меня только одна мысль, Вам это известно. Если бы невзначай я и нашел в своем мозгу другие мысли, то они наверное будут стоять в связи со сказанной: смотрите, подойдет ли это Вам. Если бы Вы хоть подсказали мне какие-нибудь мысли из Вашего мира, если бы Вы вызвали меня? Но Вы хотите, чтобы я начал говорить первый, ну что ж; но еще раз, берегите свои нервы!
...Прощайте, дорогой и старый друг. А что ж моя рукопись? Я чуть было не забыл ее. Вы не забудьте о ней, прошу вас.
18 сентября, 1831 года".
Пушкин, вроде бы, несколько раз пытался вернуть бумаги, но бандерольку не принимали именно из-за эпидемии. Кажется, он отдал рукопись при встрече, в декабре 1831 года.
