Елена Чижова - Лавра
"Не хочешь, не верь. Считай, мои выдумки. Лично мне, - совладав с угрозой, он принимал мягкий выговор, - выдумки нравятся, особенно - твои. Как же там?.. - снова он брался за лист. - Нда-с, передается по крови, согласен, это хорошо. Это раньше - постыдные болезни, как говорится, грезы любви... А, впрочем, об этом ты и сама узнаешь, когда прочтешь, - порывшись в портфеле, он вынул темно-синий томик. Серебряные буквы, пропечатанные на обложке, дрожали в моих глазах. Я силилась рассмотреть, но рука, качавшая книгу, вывернулась так, что мне досталось одно только слово: "Доктор..." "В первый раз напечатали в год твоего рождения, - он завел, как ни в чем не бывало, - но теперь библиографическая редкость, нет и у дочки твоего профессора на Исаакиевской, последнее он произнес с нажимом, - нечего и спрашивать, но скоро, совсем уже скоро они издадут снова, уже готовят, и знаешь, где? Ты будешь смеяться: в Узбекистане. Кажется, одна страна, ан, нет, там у них порядки другие, не путай с вашими, ты ведь любишь все путать, например, с Грузией..." - он хохотнул, но, совладав и со смехом, спрятал книгу в портфель. "Но что мне особенно понравилось, - сжав кулаки, он зевнул сладко, - так это твоя выдумка о первородном русском грехе..." - "Это не выдумка", - я возразила твердо. "Ладно, не надо - к словам, не выдумка. Если тебе приятно, назовем догадкой, хотя, говоря откровенно (с умными собеседниками и мы откровенны), для нас-то никакая не догадка, самый обыденный инструмент. Крючок для рыболова... кадило для дьякона... карандаш для писателя... Вот и для нас, именно - карандаш", он замолчал, раздумывая.
Жалкая дрожь, от которой сводило зубы, сотрясла меня с головы до ног. Безвольным комком, похожим на половую тряпку, я следила за руками, в которых, как по волшебству, явился тряпичный мешок. Он был точь-в-точь моим, если бы не грубый шнурок, похожий на веревку. "Вещественное доказательство", - собеседник произнес веско. Растянув во всю ширь, словно ослабив чужую сдавленную шею, он запустил пальцы и разложил по столу: чай, сахар, помойные варежки. "Ваше?" обратился вежливо. Косой ярлычок с пометкой "tax-free" завернулся угодливым крючком. "У меня ...украли. Это... Шнурок... Нет, мешок - не мой", - я лепетала, теряя голос. "Странно получается... Продукт, купленный за границей, как говорится, на твердую валюту, и где находим? В пе-ре-да-че", - он произнес раздельно. "Это...в больницу", - до крови я прикусила губу и сглотнула солоноватое. "А врать нам - не на-адо, - он протянул с удовольствием, - тем более, неумело. Меховые варежки в больницу - без надобности. Нет. Не вы-хо-дит!" - разводя руками, он тянул подбородок к плечу. Серый оконный свет заливал прямые волосы, разложенные на косой пробор.
"А выходит другое. Выходит, к чему-то готовишься. Может, к свободе?" - он гладил затылок. "Нет, - я ответила с размаху, - то есть да, но я, я - человек свободный". - "Давно ли?" - он уточнял деловито. "С рождения", - теперь, ответив достойно, я опустила глаза. "Приятное исключение, чего не скажешь о других, - голосом он выделил гадко, - о тех, которые ничего не возомнили и знают - что почем. Уж они-то мешочки не готовят, потому что варежками здесь не откупишься, - он поднял к носу и сморщился от помойного запаха. - Кстати, мне довелось прочесть одну теорию, сейчас не вспомню ни автора, ни названия, но общий смысл тот, что ад, - дознаватель улыбнулся тонко, - одно из тех трансцендентных пространств, каковые либо существуют для всех, либо вовсе ни для кого. Этот автор вывернул так, дескать, ни единый праведник, - он ткнул в меня кривым указательным пальцем, - узнай он о существовании ада, не насладится собственным райским бессмертием. Не-ет, прижизненная безгрешность ни при чем, тем более здесь среди вас, где нет и не может быть праведников. Откуда взяться! Все измазаны, - словно нюхая варежку, он протянул брезгливо, Единственное, что еще попадается, - сострадание, прогрызливый червячок, точит изнутри. Впрочем, теории, и эта - не исключение, плохи именно тем, что они не каноничны. Любая из них отдает душком обновленчества, для многих он - хуже серы". Я слушала, вникая с трудом. Знакомые слова, произнесенные глумливым голосом, не ложились в привычные гнезда. "Уж сколько их, готовых отдать свою душу, - тем же пальцем он очертил вокруг себя аккуратный и ровный круг, - лишь бы соблюсти предписанные каноны..." - "Отдать вам?" - я спросила, и он мгновенно понял. "Мы ни при чем. Каноны - дело житейское. Нет, - он махнул рукой, - не по нашей епархии". Стараясь не выдать голосом, я смиряла страх. "Тогда по...?" - "По чьей? - он помогал услужливо. - Ну, если отвечать попросту, здесь, у вас - это дело власти". - "Но власть, разве?.." - "Брось! он отмахнулся зло. - Давно-о я замечаю эту паскудную манеру, валить на нас, как на мертвых. На самом деле всегда побеждают те каноны, ревнители которых ловчее договорятся с властями. В эти мелочи мы не вникаем. Договорились, и ладушки. Уж я-то помню, как юлили и те, и эти, только где уж там обновленцам, маловато хитрости!" Я слушала и не смела возразить. Он говорил так, будто знал мои тайные мысли, в которых я, стоя у самого края, боялась признаться. В этих мыслях стоял победивший патриарх Сергий - в поклоне перед безбожной властью. За ним, в свой черед, клали поклоны другие. Карты, расставленные домиком, они падали и падали, стоило качнуться одному. Словно воочию, я видела шаткую колоду. Сидящий напротив проникал в мой мозг легко и свободно, словно читал с исписанного листа. "Не-ет, - он пригладил пробор и покачал головой, - я, как частное лицо, никак не одобряю обновленцев. Сотрудничать с большевиками! Однако если уж, как говорится, цыплят по осени, то праведные, церковные цыплята, с нашей точки зрения, вышли ничуть не хуже. Что в лоб, что по лбу, но! - он воздел острый палец. - Честное имя этого патриарха возносили на литургиях в полном каноническом соответствии. А, в сущности, не случись англиканского архиепископа, вря-яд ли славный Генералиссимус завел бы волынку с патриаршеством! А тут, оп! - все одно к одному, и договорились славно: мы вам невмешательство в вашу литургическую жизнь, а уж вы нам - вечную патриаршую поддержку в нашей внутренней, но, особенно, внешней политике. Нормальный ход. Наши - в дамки, ваших нет. И где они - ау-у! романтики-обновленцы!". - "У патриарха не было выбора", - слезы бессилия вскипали в уголках глаз. "У него, но не у тебя. А значит - мы подходим к главному".
Снова, как изгибалась исчезнувшая тварь, он вцепился в подлокотники и изогнулся, щурясь. "Ломает тебя", - я догадалась гадливо. "Уколоться", - он буркнул и полез в портфель. Сестринский чемоданчик блеснул металлическим боком, и, ловко управившись, серо-зеленый выпустил струйку из иглы. Резиновая петля обвила заголенное запястье и затянулась накрепко - сама собой. "Не хочешь?" - он предлагал вежливо. Я отшатнулась. "Ну, ну, и правильно, лекарство - дело вредное", - он занес и вонзил прицельно. Прозрачный столбик, полнивший шприц, медленно вливался в тело. Откинувшись, он прикрыл складчатые веки. "И правильно, и правильно... Лечиться надо народными... Народ всегда прав... Народ поддержит... - он бормотал, заговариваясь. - Я была всегда с моим народом... Хорошо написано, от души! - Лекарство дошло, голова дернулась и воспрянула: - Да, о чем, бишь, я? О главном, - глумливая улыбка заходила по губам, - а главное для нас - свобода. Свобода или смерть?!" - он рявкнул и изогнулся фертом. В тишине я слышала дробный стук зубов. Вцепившись всеми пальцами, я сдерживала, но челюсть, сведенная ужасом, выбивалась из-под руки. "Шучу, - он пригладил волосы, - в смысле, преувеличиваю, но не сильно. Так сказать, заостряю проблему. Короче, дело к ночи, в смысле - к достойному концу, который, если доброхот, вроде меня, не вмешается, грозится стать недостойным. Эй, ты чего там, уснула?" - "Ты сгинешь?" - подняв голову от подушки, я спросила тихо. "Я-то сгину, - он махнул рукой, - а ты останешься и будешь сигать к открытым форточкам и сеять крупу. Насеешь, что твой холмик, и станешь дожидаться всходов, хороша каша, да не наша, а как же учитель? Его-то дело совсем плохо. Да ты и сама знаешь - беда! А ведь, помню, предупреждали, обещал, поверили. Мы, если надо, тоже людям верим - не хуже твоего. Однако веры в таких делах маловато. Долг платежом красен. Это я - про тебя. За других вольно рассуждать, дескать, ученик покойного, как же так, испугался, не сумел, не решился всю правду. Ты попробуй - за своего постой", - медленно, словно выжимали по слову, его голос проникал в мое тело, бродил по измученным венам.
"Крупитчатый холмик, не на его ли могилку? Раз - два - три-с, мертвым кашка варись. Кашка-та - увариста, могилка-та - затариста, положили в три ряда, встанет травка-лебеда!" Ноющим затылком я уперлась в ледяную стену. Мертвенная боль сочилась из глазниц. Она была теплой и соленой, я слизывала языком, словно пила свое последнее живое тепло. Пресная тоска, сводившая руки, заполняла собой пустые полости. Я чувствовала себя ссыхающейся оболочкой, из которой вытянули внутренности - умелыми крюками. Бестрепетно он выговорил все, что и в самых последних мыслях я не решалась выговорить. Кто-то, ходивший за мной с листом, сумел угадать все.
