Александр Герцен - Том 4. Художественные произведения 1842-1846
Стр. 178, строка 30: болезненный сон, вместо: болезненно сон (по изд. 1847).
Стр. 193, строка 12: хочу, хочу и сделаю, вместо: хочу и сделаю (по изд. 1847).
Роман «Кто виноват?» явился событием выдающегося общественного значения и произвел, как писал впоследствии Герцен, «большую сенсацию» (письмо к Ш.-Э. Хоецкому от 15 августа 1861 г.). Пафос борьбы с крепостным правом как основным социальным злом русской действительности пронизывает роман Герцена. Все остальные проблемы, затрагиваемые в разной степени писателем, – проблема семьи и брака, горячо волновавшая тогда Герцена (см., например, его статью «По поводу одной драмы», 1842–1843 гг.), положение женщины, вопросы воспитания, тема русской интеллигенции и т. д. – служили лишь частными формами преломления этой основной темы произведения.
Острота протеста Герцена против крепостного строя приобретает в романе подлинно революционное звучание. С большой силой это проявилось в острых и выразительных намеках писателя на полное бесправие народа в условиях крепостнического строя. Несмотря на цензурное вмешательство, картина тяжелой жизни народа, прежде всего крепостного крестьянства, производила сильное впечатление.
Рисуя образ угнетенного народа, Герцен продолжал лучшие демократические традиции русской литературы XVIII – первой половины XIX века. В то же время тема борьбы с крепостным правом приобрела в творчестве Герцена новые идейные качества, соответственно уровню развития освободительного движения в России в 40-х годах XIX века. Герцен произносил своим романом суровый обвинительный приговор всей системе самодержавно-крепостнических порядков.
Зарисовки быта и нравов, пошлого «житья-бытья» чиновничье-помещичьего общества, характеристики «их превосходительств» – Негрова и его супруги, рассказ о жизни семейства дубасовского уездного предводителя, который Белинский причислял к лучшим страницам романа, образы чиновников в NN ярко показывали силу сатирического таланта Герцена.
Обращает на себя внимание настойчивость, с которой Герцен указывает на типическое значение образов и отдельных эпизодов романа, подчеркивая социальные причины, обусловливающие трагические судьбы героев. Жертвой этих уродливых социальных отношений выступает в характеристике Герцена Владимир Бельтов. В Бельтове отразился сложный процесс исканий дворянской интеллигенции после разгрома восстания декабристов. Его сила была раскрыта Герценом в столкновении с чиновничье-помещичьей средой; Бельтов был «протестом, каким-то обличением их жизни, каким-то возражением на весь порядок ее». Но незнание действительности, пассивное противопоставление себя пошлой жизни обитателей NN и всей крепостнической империи приводит Бельтова к внутреннему бессилию, заставляет его «уморить в себе страшное богатство сил и страшную ширь понимания».
По мысли Герцена, в известных условиях Бельтовы могут стать «практическими» людьми, нужными и полезными обществу. «…цель не Бельтов, – писал Герцен к Огареву летом 1847 г., – а необходимость подобного воздействия не на из рук вон сильного человека, но на прекрасного и способного человека». Беда, а не вина Бельтовых, – утверждает писатель, – в том, что они оказались не в силах перейти от бессильного противопоставления себя обществу к активной борьбе с ним.
Большим художественным достижением Герцена явился образ Любоньки Круциферской. По словам М. Горького, «это первая женщина в русской литературе, поступающая как человек сильный и самостоятельный» (М. Горький. История русской литературы, М., 1939, стр. 168). Любонька ближе к народной жизни, чем кто-либо другой из героев романа. Сознание духовного превосходства этой женщины не только над мужем, но и над Бельтовым не оставляет читателя. Однако силы Круциферской не находят применения в условиях того бесправия женщины, на которое обрекает ее весь строй жизни крепостнической России.
Образ Круциферской свидетельствовал о поисках Герценом подлинно положительного героя в направлении, впоследствии наиболее близком революционным разночинцам 50-60-х годов. Это тем более важно отметить, что Герцен в условиях 40-х годов не мог правильно оценить историческую роль и значение разночинной интеллигенции. Его Круциферский полон «страха перед будущим», беспомощен в жизненной борьбе и выглядит мелким и жалким в сравнении с Бельтовым. Писатель сочувствует своему герою-разночинцу, но это сочувствие полно снисхождения. Он не видит – и не мог тогда видеть – в плебее Круциферском новой, активной социальной силы. Художественное воплощение «новых людей» – революционных разночинцев, исполненных глубокого сознания, что будущее принадлежит им, русская литература обрела с романом Чернышевского «Что делать?».
Роман Герцена вызвал оживленные отклики на страницах журналов и в литературных кругах, и это было лучшим доказательством жизненности и политической актуальности поставленных писателем вопросов. Белинский одним из первых отозвался о романе «Кто виноват?» как о замечательном произведении большой художественной силы; в статьях «Русская литература в 1845 году» и «Взгляд на русскую литературу 1847 года» он значительное место уделил всесторонней характеристике Герцена и его произведения. Анализ основных образов и художественных особенностей романа позволил великому критику с поразительным проникновением в сущность и своеобразие таланта Герцена-писателя определить ведущие черты и идейную направленность всего герценовского творчества. До наших дней страницы статей и писем Белинского, посвященные Герцену, остаются лучшими в критической литературе о писателе.
«Главную силу» таланта Герцена Белинский видел в «могуществе мысли». «У Искандера, – пишет критик, – мысль всегда впереди, он вперед знает, что и для чего пишет; он изображает с поразительною верностию сцену действительности для того только, чтобы сказать о ней свое слово, произвести суд» (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. XI, 1917, стр. 111, 135). Герцен был близок критику-демократу тем, что его искусство не замыкалось в узком кругу эстетических проблем, а было проникнуто передовыми идеями и тесно связано с борьбой передового русского общества против самодержавно-крепостнического строя. Белинский ценил в таланте Герцена его «глубокое знание изображаемой им действительности» (там же). Недаром он писал Герцену в одном из писем, что тот может «оказать сильное и благодетельное влияние на современность» (В. Г. Белинский. Письма, т. III, стр. 109).
Демократическая направленность творчества Герцена вызывала озлобленные нападки реакционной критики. Булгарин доносил жандармам о романе «Кто виноват?»: «Тут изображен отставной русский генерал величайшим скотом, невеждою и развратником<…> Дворяне изображены подлецами и скотами<…> а учитель, сын лекаря, и прижитая дочь с крепостной девкой – образцы добродетели…». «<…>я нахожу всю повесть предосудительною», – написал на доносе Булгарина Дубельт (см. М. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг., изд. 2, СПб., 1909, стр. 305).
Реакционный журнал «Сын отечества» пытался «обезвредить» «предосудительные» идеи произведения Герцена. Под видимым расположением к роману критик искажал идейный замысел Герцена. «Заглавие романа спрашивает: „Кто виноват?”, – пишет журнал. – Тронутый до слез читатель отвечает: одна судьба!.. Слава богу, что виноваты не люди, а судьба!» Журнал противопоставлял Герцена Гоголю, уверяя «почтенного автора, что одна патетическая страница его романа стоит дюжины таких карикатурных сочинений, каковы „Мертвые души”». Однако даже «Сын отечества» не мог не считаться с явной принадлежностью романа Герцена к гоголевской школе: «…подражание Гоголю, в иных местах, есть важнейший грех книги<…> из любви к изящному просим автора не подражать никому, всего менее Гоголю» («Сын отечества», 1847, № 4, отд. VI, стр. 28–34).
Реакционная критика отрицала типичность героев романа Герцена, признавая их «карикатурами» и «лишними». Она нападала также на стиль Герцена-художника – стиль просветителя-революционера. В «Очерках современной русской словесности», опубликованных в первой книжке «Москвитянина» за 1848 г., Шевырев, имея в виду беллетристику Герцена, обвинял «современную личность», что она «из самой себя хочет<…> почерпнуть всю жизнь, все содержание, все воззрение на мир, даже самый язык…» «Искандер, – продолжал Шевырев, – развил свой слог до чистого голословного искандеризма, как выражения его собственной личности». В том же номере журнала Шевырев печатает свой «Словарь солецизмов, варваризмов и всяких измов современной русской литературы», открывая его словарем «искандеризмов». Взгляд «Mосквитянина» подхватывает «Северная пчела» (см. Ф. Б<улгарин>. Журнальная всякая всячина – «Северная пчела», 1848, № 36, стр. 143). Нападки на стиль произведений Герцена являлись частным выражением борьбы реакции с передовой русской литературой в целом. В статьях «Москвитянина» и «Северной пчелы» реакционная критика начинала плести легенду о «неполноценности» художественного творчества Герцена, – легенду, в основе которой лежала вражда ко всей его деятельности.
