Надежда Тэффи - Том 1. Юмористические рассказы
Твоя Зина».
* * *Прачка Федосья в деревню.
Открытка: свинья с васильками.
«С Новым Годом, с Новым счастьем, с новым здоровьем и здоровье дороже всего. И во первых строках моего письма проздравляю маменьку нашу Анну Семеновну и здоровье дороже всего. А еще во первых строках проздравляю сестрицу нашу Маланью Ивановну, а пусть она мерзавка мово коврового платка не носит а как он в сундуке лежал пусть так и лежит и от Господа доброго здоровья, здоровье дороже всего.
Дочь ваша известная Федосья».
* * *Юнкер Лошадиных отцу в деревню.
Телеграмма.
«С Новым Годом стреляюсь немедля телеграфом триста.
Покойный сын Николай».
Пуговица
Когда поезд тронулся, Катя сняла шляпку, оправила шарфик и вдруг воскликнула:
– Ай, какая досада! Посмотри! Купила такие чудные дорожные перчатки, только что надела, и вот уж пуговицы нет!
Трубников, Катин муж, покачал головой сокрушенно, и так как был женат на Кате всего два с половиною месяца, то и не ответил ей на это:
– Сама, милая моя, виновата. Нужно прикреплять новые пуговицы.
Или:
– У тебя, мать моя, вечные истории. Все не как у людей!
Или:
– Нужно, матушка, под ноги смотреть, а не зевать по сторонам, – вот и будешь замечать, когда с тебя пуговицы валятся.
Или что-нибудь другое, глубокое и мудрое, что говорят вдумчивые мужья, когда с их женами приключается неприятность.
Трубников только поцеловал ей руку, как раз там, где не хватало пуговицы у перчатки, и сказал весело:
– А вот я и починил!
Но его веселость Кате что-то не понравилась.
– Очень глупо. Конечно, вам все равно, если ваша жена будет одета, как кухарка!
– Голубчик, что ты говоришь! При чем тут кухарка?! Да ты поверни руку. Смотри, – совсем даже и не заметно, что пуговица оторвана.
– Вам не заметно, а другим заметно. Именно по мелким деталям и отличают элегантную женщину от обыкновенных.
– Ну, раз это так важно, надень какие-нибудь другие перчатки.
– Благодарю за совет, – иронически прищурилась Катя. – Я купила специально для этого путешествия дорожные перчатки, а поеду «в каких-нибудь других». Вы очень находчивы.
Трубников замолчал и запечалился.
– Не надо было жениться на умной женщине, – думал он. – С существом обыденным живо можно сговориться и убедить, а у Катерины такой ясный способ мышления, и такая железная логика, что я вечно буду раздавлен ею!
Катя достала книгу, но видно было, что она не читает ее, а только смотрит на строчки.
– И о чем она думает? – мучился Трубников. – Верно, догадалась, что я – дурак, и жалеет о своей загубленной жизни.
– Жаль, – вдруг сказала Катя. – Очень жаль!
– Ч-чего тебе жаль, голубка? – весь затрепетал Трубников.
– Жаль, что мы не заедем в Вену. В Вене я скорее могла бы подобрать подходящую пуговицу, потому что продавщица говорила, что эти перчатки венские. И, действительно, я не понимаю, почему мы должны были непременно ехать через Берлин, а не через Вену? Ведь ехала же Оля Попова через Вену, а нас непременно несет через Берлин. Это все твое упорство.
– Дорогая… Но ведь Оля Попова, насколько я понимаю, ехала в Италию, а мы – в Мюнхен.
– Ничуть не в Италию! Это она сначала думала, что поедет в Италию, а потом поехала из Вены к бабушке в Киев. Берешься спорить, не зная фактов. Но довольно об этом. Придется искать пуговицу в Берлине. В другой раз, во всяком случае, не доверю никому постороннему составлять для меня маршрут…
– Да ведь, если бы я знал… – начал Трубников и осекся. Он просто хотел сказать: «Я не знал, что ты потеряешь пуговицу», – но не посмел. А Катя посмотрела на него холодными глазами и сказала, поджимая губы:
– Вот в том-то и дело, что вы ровно ничего ни о чем не знаете.
– Кончено! – оборвалось что-то в душе у Трубникова. – Догадалась! Догадалась, что я – дурак. Господи, что-то будет, что-то будет!
* * *На путешествие у Трубниковых времени было в обрез. Патрон, пославший молодого Трубникова по своему делу в Мюнхен, рассчитал верно и аккуратно и велел вернуться в срок и несколько раз повторил свой наказ, догадываясь, что молодой муж потащит с собой и Катю.
Трубников хотя и понимал всю важность возложенного на него поручения, никак не мог ехать без Кати, которая еще ни разу за границей не была и так обрадовалась возможности поехать туда вместе.
Два вечера составляли планы, куда пойти и что посмотреть.
В Берлине, прежде всего, Аквариум, где ползает живой осьминог, потом зоологический сад, потом ресторан Кемпинского, потом к Вертгейму – покупать для Кати жакетку, потом рейхстаг, потом египетский музей и, наконец, даже университет. Это последнее придумал сам Трубников, чтобы поважничать перед Катей своими научными интересами и тем помешать ей догадаться, что он глупый.
Приехали в Берлин поздно вечером, усталые и сердитые. Катя отказалась даже пройтись перед сном по улице. К чему? Магазины закрыты, пуговицы все равно не купишь, а смотреть на Берлин, который она всегда инстинктивно ненавидела, ей совсем не весело.
Другое дело, если бы это была Вена, чудная, веселая Вена, страна вальсов, в которой такие великолепные магазины и фабрики, что поставляют на весь мир разные вещи, например, перчатки.
Трубников в угоду жене даже ругал Берлин со всем пылом любящего мужа, и утром долго уверял, что ему противно выйти на улицу. Однако, выйти пришлось, так как решено было для очистки совести поискать в Берлине пуговицу.
Посмотрели в двух-трех магазинах, но подходящей не нашли. То мала и, значит, будет расстегиваться, то велика и, значит, не будет застегиваться, то не тот рисунок и, значит, не подходит к остальным. В двух магазинах Катя усмехнулась горько и сказала мужу:
– Я ведь говорила!
В третьем Трубников забежал вперед и сам усмехнулся горько и сказал:
– Я ведь говорил!
Потом пошли завтракать, причем Катя ела с таким выражением, точно говорила,
– Хотя судьба и заставляет меня нести крест, я все-таки имеют право есть, когда я голодна.
А Трубников жевал смиренно и кротко, словно отвечал ей:
– Ну, хорошо, ну, пусть я – идиот, но пока ты не убила меня, поем немножко, если не запретишь!
Этот молчаливый разговор так занимал обоих, что прекратился только тогда, когда они вышли на улицу.
– Теперь куда? – спросил он робко. – Может быть, в Аквариум, – там живой осьминог…
– Нет, уж избавьте! Меня и без того тошнит.
– Так, может быть, к Вертгейму за жакеткой? Ведь тебе так нужна хорошенькая жакетка! Прямо необходима. Ты ведь такая элегантная! – лебезил Трубников.
Кате самой хотелось поехать за жакеткой, но так как это предложил муж, с которым только что установились такие интересные отношения тягучей ссоры, в которой ей была предоставлена такая выигрышная и захватывающая роль, от которой из-за какой-нибудь ерунды отказываться было бы прямо глупо, то она слегка топнула ногой и протянула плаксиво:
– Не могу думать о ваших дурацких жакетах, когда у меня в голове пуговица!
Пошли на Лейпцигерштрассе, о которой значилось в Бедекере, что она – самая торговая. Стали искать пуговицу. Заходили во все подходящие магазины подряд, но на углу запутались и вошли второй раз в тот же магазин, причем приказчик, объясняя им их ошибку позволили себе усмехнуться. Трубников раздул ноздри и хотел немедленно вызвать приказчика на дуэль, но пока собирался, тот полез куда-то на верхнюю полку, а ждать, пока он оттуда слезет, было унизительно. На улице Катя стала доказывать, что Трубников сам виноват, потому что ведет себя вызывающе и спрашивает про пуговицу всегда вызывающим тоном.
Потом пошли обедать, а после обеда, «чтобы немножко отдохнуть от этого ужасного Берлина», Катя легла спать. Отдохнули так хорошо, что еле поспели на вечерний поезд.
В вагоне было тесно и душно, и Трубников всю ночь говорил жене про Вену и про пуговицу, называя последнюю из подлости «пуговка» и «пуговочка»; но когда заметил, что это не вызывает в Кате ни удовольствия, ни нежности к нему, стал говорить с достоинством, серьезно и вдумчиво просто «пуговица».
В Мюнхене Катя окончательно упала духом и, пока Трубников ездил по делам, проплакала у себя в номере, заперев двери на ключ и на задвижку, чтобы прислуга не подсмотрела.
Трубников, выполнив поручение своего патрона кое-как, потому что в голове у него была только пуговица, по дороге домой три раза слезал с извозчика, чтобы забежать в подходящие магазины, – вдруг здесь найдется, вот бы Катя обрадовалась! Но от усталости и растерянности чувств, в одном магазине забыл, как по-немецки пуговица, а в другом – как перчатка, в третьем – и то, и другое.
Дома, при виде опечаленной жены, он сам всхлипнул и вдруг озарился мыслью:
