Александр Грин - Том 3. Алые паруса. Блистающий мир
– Конечно. Тогда я хотела бы кончить это дело скорее.
– Дуэль будет американская – по жребию, и без свидетелей.
– Хорошо, я согласна.
– Тогда пойдемте.
И Феринг привел даму к себе в квартиру, в свой роскошный кабинет, устланный дорогими мехами. Заперев дверь на ключ, он усадил своего, надо сказать очень красивого, врага в мягкое кресло и, порывшись в огромном ясеневом шкафу, достал два длинных флакона. В одном была жидкость яркого, рубинового цвета, в другом – светло-зеленого.
– Вот, – сказал Феринг, – наше оружие. Я бросаю монету. Если упадет она орлом вверх – вы выпьете красный флакон; решка – зеленый. В зеленом флаконе сильнейший яд, убивающий мгновенно. В красном флаконе заключен эликсир бессмертия. Кому-нибудь из нас предстоит вечное небытие или вечная жизнь. Этот эликсир изобрел я. Решайтесь!
Евгения Дике сидела и размышляла.
– Вечная жизнь! – прошептала она. – Не страшнее ли это смерти?
– Не знаю. Подумайте. Я имею право выбрать оружие, и я избрал это. Пройдут тысячелетия, сотни тысячелетий – кто-нибудь из нас будет еще продолжать жить. Он узнает все, вся мудрость вселенной будет в его глазах. Он захочет покоя. Он устанет. Ему надоест жить. Но он не сможет убить себя, так как эликсир этот способен восстановить к жизни даже раздавленное поездом тело. Бессмертие Агасфера или добыча червей – решайтесь!
– Другое оружие! – сказала Евгения. – Я боюсь рисковать… бессмертием.
– Нет.
– Тогда я… отказываюсь.
Она ушла. Феринг посмотрел на флакон и улыбнулся.
– Да, это – страшнее смерти! – сказал он.
Атака*
Почти немыслимо описать всю бурю переживаний, весь гром, весь хаос звуков, все бешенство нервов и смятение ума, возникающих во время атаки.
Я расскажу случай, доказывающий, сколь мало мы знаем сами себя, и как возможно, что в моменты сильнейших потрясений дух человеческий теряет сознание действительности, продолжая уже окончившиеся события силой воображения.
Я участвовал в атаке рассыпным строем. Мы, целый батальон безудержно рвущихся в бой людей, бросились на германские окопы под огнем гранат и шрапнели, разрывавшихся с глухим треском над нашими головами. Это было нечто умопомрачительное. Мы бежали, задыхаясь от ветра и собственного движения к узким полосам черной земли, из коих, бичуя пространство, с визгом летели пули. Наконец мы были у цели. Я прыгнул в окоп вместе с рядовыми Михальченко, Урусовым и Кабановым.
Остальные, где в одиночку, где кучками, дрались уже, стиснув зубы, с упорным врагом, встретившим нас прикладами и штыками. Прыгнув в окоп, я был разъярен, как тигр; не преувеличивая, я готов был биться до последнего издыхания.
Осмотревшись, я увидел, что на Михальченко напали Два рослых шваба, и он, притиснутый к стене окопа, отбивается от них ружьем без штыка – штык сломался. Я бросился на ближайшего немца. Он, увидев, что я замахнулся, оставил Михальченко и повернулся ко мне, в то время, как его товарищ продолжал атаковать Михальченко. Я обманул немца, упав на колено; пока его штык пронесся над моей головой и вернулся обратно, я пронзил врага в бедро, и он, заскакав на одной ноге, упал.
В густоте и сумятице боя, настолько тесного, что многие, кипевшие жаждой драки, не в силах были даже взмахнуть ружьем, – так плотно, спина к спине, грудь к груди набились люди в траншею, – я увидел сквозь случайный просвет среди дерущихся, как Урусов, человек громадного роста, стряхивал со штыка заколотого немца. Сбоку от меня работал Кабанов, и я присоединился к нему. Наши штыки мелькали в пыли окопа, как молнии, стуча о встречную сталь. Никто не рассчитывал и не изощрял ударов: били как придется, и куда придется, и кого придется, и вся эта страшная кадриль напоминала прыганье кофейных зерен в воронке ручной мельницы – скрывались, исчезали одни, появлялись другие… Вдруг я заметил, что вокруг творится что-то неладное… Я увидел, что все вокруг меня без ружей, и не понять было мне – кто это: русские или немцы… Наконец, я различил русский язык, крики, брань, угрозы, возгласы удивления. Я опомнился. Словно пелена спала с моих глаз, и я увидел, что нахожусь только среди своих, возбужденно тыча штыком во все стороны.
– Где немцы? Куда они девались? – закричал я.
– Э! Померещилось! – сказал Урусов, бережно, на всякий случай, схватив меня за руки. – Немцы, как мы в окопы повскакали, чичас все утекли, а ты кричишь и кругом кидаешься… Это тебе привиделось.
Он говорил правду. Но я и сейчас, ясно, до мельчайших подробностей помню все вышеописанное.
Охота на Марбруна*
Москва! Сердце России! Я вспомнил твои золотые луковицы, кривые переулки, черные картузы и белые передники, сидя в вагоне поезда, бегущего в Зурбаган. Я русский. Я вспомнил тебя, Москва, и тотчас забыл, так как пейзаж, наблюдавшийся мной из окна вагона, был экзотичен до последнего камня; пейзаж этот следовало именно изучать, подобно таинственным письменам Востока.
Я только что проводил глазами желтовато-красные скалы, увитые почерневшей от жары зеленью, и группы деревьев меж ними, с крупными, торчащими вверх, подобно массе щитов, лубкообразными листьями, как поезд, дрогнув на тормозах, уменьшил ход, а затем резко остановился. Небольшой толчок – сила инерции – заставил меня упереться руками в противоположную скамейку. В купе, кроме меня, никого не было. Я вышел на площадку в сопровождении нескольких встревоженных пассажиров, покинувших свои отделения ради любопытства и страха. Мы только что миновали станцию, и внезапная остановка извиняла тревогу.
– Что случилось? – спросил я кондуктора, торопливо возвращающегося от паровоза.
– Мы чуть не потерпели крушение, – сказал кондуктор. – Видите ли, в окрестностях появился ужасный человек – некто Марбрун. Это злодей по призванию. Не раз бывали случаи, что Марбрун, с целью удовлетворить лишь свою вечную жажду крови, клал на рельсы огромные камни или стволы деревьев, любуясь затем крушением. Его еще не могут поймать. Сейчас на полотне оказалась груда шпал, и я думаю, что это дело Марбруна.
Пассажиры с ужасом выслушали рассказ кондуктора. Многие из них слыхали о Марбруне раньше.
Приехав в Зурбаган, я через неделю отправился на охоту, миль за пять от города. Преследуя дикую козу, я вышел на склон холма, откуда открывался вид на полотно железной дороги, делавшей в этом месте крутой поворот. От меня до рельсов было по крайней мере шагов двести.
Вдруг в этом пустынном месте я заметил маленькую на расстоянии фигуру человека, что-то делавшего, согнувшись, на полотне. Слабо доносились резкие, металлические звуки. Заинтересованный, я вынул морской бинокль, с которым никогда не расставался, и навел его на таинственного человека.
Представьте же мое удивление, когда благодаря сильному увеличению, даваемому биноклем, я, как на расстоянии десяти шагов, увидел в руках неизвестного большой американский ключ, которым он развинчивал гайки, скреплявшие стыки рельсов. Это не был ремонтер, так как возле него не было запасных рельсов, а одну из старых он, приподняв, оттащил в сторону от полотна. И оглянулся. Я увидел его мелко-черное, веснушчатое, бесцветное и тупое лицо, полное ехидного торжества; несомненно – передо мной был Марбрун.
Так как коза была все равно уже потеряна для меня, я, пользуясь счастливым случаем, решил застрелить Марбруна и тем избавить округ от опасного злодея. Скрытый кустами, прицелившись совершенно точно, так что не могло быть ошибки, я выстрелил. Преступник подскочил и вытянулся поперек полотна.
Подбежав к нему, я увидел, что сердце его пробито моей пулей. Лужа крови растекалась по черной земле.
В то же время на начале поворота показался локомотив. Торопясь остановить поезд, я схватил свой белый платок, быстро смочил его кровью Марбруна и, привязав к дулу ружья, поднял над головой. Локомотив пустил пар и остановился.
«Да, Марбрун! – подумал я. – Хоть раз в жизни твоя кровь спасла кровь многих других!»
Путь*
Замечательно, что при всей своей откровенности Эли Стар ни разу не проболтался мне о своем странном открытии; это-то, конечно, и погубило его. Признайся он мне в самом начале, я приложил бы все усилия, чтобы исправить дело. Но он был скрытен; может быть, он думал, что ему не поверят.
Все объяснилось в тот день, когда взволнованный Генникер, не снимая шляпы, появился в моем кабинете, нервно размахивая хлыстом, готовый, кажется, ударить меня, если я помешаю ему выражать свои ощущения. Он сел (нет – он с силой плюхнулся в кресло), и мы несколько секунд бодали друг друга взглядами.
– Кестер, – сказал он наконец, – думаете ли вы, что Эли порядочный человек?
