Аркадий Аверченко - Том 2. Круги по воде
В третий раз вошел Зырянинов в кабинет Бильбокеева.
— Отказал?
— Наоборот, согласился. Я уже и денежки получил.
— Быть не может! Это так не похоже на нашего Малюту Скуратова.
— Представьте, разжалобился. Я его, впрочем, ругнул порядочно.
— Сердечно рад за вас! Поздравляю… Вы прямо маг и чародей. Чудесно, чудесно. Уходите? Ну, прощайте. Желаю вам повеселиться!
Оставшись один, Бильбокеев прошелся несколько раз по кабинету и позвонил.
— Скажите Филиппу Ипатычу, — обратился он к служителю, — что я очень извиняюсь за беспокойство, — и прошу, если он сейчас не занят, пожаловать ко мнe по важному делу. Не забудьте извиниться за беспокойство.
Через минуту вошел Лиходеев. Он подошел к столу и стал неподвижный, с опущенной головой.
— Слушайте, Фиалкин! — сердито полушепотом начал Бильбокеев. — Это что еще за новости? Какое вы имеете право давать какие-то глупейшие разрешения на авансы?! Я не для того плачу вам сорок рублей ежемесячно, чтобы вы выкидывали подобные глупости. Во всяком благоустроенном дворе есть цепная собака, но если она начинает ласкаться к прохожим, вместо того чтобы рвать им штаны, — ее выбрасывают ко всем чертям! Зарубите себе это на носу.
Пловец на большие расстояния
Дело было зимой в Петербурге, в трескучие морозы, когда термометр показывал 22° — вот почему никто не мог поймать и уличить во лжи этого проклятого мошенника Новаковича.
Мы оказались в совершенно беспомощном положении, а Настасья Николаевна не придумала ничего лучшего, как прийти в восторг от подвигов Новаковича.
Мы четверо составляли свиту Настасьи Николаевны — женщины, которая была более умна, чем проницательна, и более красива, чем умна. Из нас четверых — трое были скромные, простодушные, честные люди, а четвертый — Новакович.
Перед камином в гостиной Настасьи Николаевны разостлали пушистый ковер, поставили на двух томах энциклопедического, словаря бутылку бенедиктина и рюмки, легли на животы все, не исключая Настасьи Николаевны, и, примостившись поудобнее, стали говорить о том, что кому приходило в голову.
— Интересно: какой вкус имеет человеческое мясо? — щурясь на огонь, промямлил молодой Шмидт.
— Не пробовал, — ответил Новакович, как будто бы спрашивали об этом именно его, — лгать не буду: что не пробовал — то не пробовал…
— А вот, — сказала Настасья Николаевна, — вас здесь четверо мужчин: были ли у кого-нибудь из вас в течение вашей жизни обагрены руки человеческой кровью?
— Не могу похвастаться, — отвечал опять назойливый Новакович. — Чего не было — того не было.
— У меня были обагрены, — признался молчаливый Работорговцев, обращая к нам расширившиеся от ужасных воспоминаний глаза. — Однажды я наклонился зашнуровывать ботинок, а кровь так и хлынула из носу на руки. Я, видите ли, полнокровный.
— Вы, видите ли, не полнокровный, а глупый, — возразила Настасья Николаевна. — Ну, хорошо… если вы не совершали преступления, то, может быть, на вашей совести, господа, есть какие-нибудь подвиги?
Подвиги оказались у Новаковича,
— Есть подвиги! — заявил он. — Два. Однажды я, раздеваясь в купальне, услышал крики. Оказалось, что кто-то тонет… Я, как был в ботинках, в белье, бросился в воду и вытащил несчастного.
— А второй подвиг? — спросил Шмидт.
— Да это и есть второй. Первый — когда я бросился одетый в воду, а второй — когда я вытащил утопающего.
— А кто, господа, из вас самый лучший пловец? — спросила Настасья Николаевна.
— Я! — сказал Новакович.
— Ну это уж слишком! — возмутился я. — Откуда вы знаете, как плаваем мы: Шмидт, Работорговцев и я?! Может быть, мы трое плаваем как рыбы!
— Хорошо, — язвительно засмеялся Новакович. — Сколько вы можете проплыть без отдыха?
— Полверсты, — подумав, отвечал Шмидт.
— А я версту, — заявил я.
— И я, — заявил Работорговцев.
— Версту?! — засмеялся Новакович. — Это у них называется «как рыбы»!.. Ха-ха! Знаете ли вы, милые мои, что я проплывал по шести верст!
Если бы в то время было лето, я схватил бы Новаковича за шиворот, потащил бы к морю и, швырнув его в воду, заставил бы проплыть на моих глазах эти шесть верст.
Но он, чувствуя себя хозяином положения, перевернулся на спину, засвистал и потом небрежно продолжал:
— Да… А как я ныряю! Боже ты мой!.. Однажды, купаясь в реке, я нырнул на глазах публики и исчез. Искали меня до самого вечера. А я преспокойно вынырнул на другом берегу, потихоньку оделся и ушел.
— Во что же вы оделись, если ваша одежда была на другом берегу?
Новакович посмотрел на меня, скосив свои холодные глаза.
— У меня была заготовлена другая. На втором берегу…
Мы трое скрипели зубами, грызли края рюмок с бенедиктином, но ничего не могли с ним поделать.
А он рассказывал Настасье Николаевне:
— Прыгать в воду нужно умеючи. Если прыгать с большой высоты неумело — можно разбиться о воду… я прыгал однажды с самой верхушки мачты корабля… Сажень десять… Море внизу кажется маленьким-маленьким.
— Как же вы могли, — спросил методичный Шмидт, — прыгать с мачты прямо в море, если на вашем пути встречается борт корабля? Он должен далеко выдаваться за линию полета.
— Да, — согласился Новакович, целуя руку Настасьи Николаевны. — Он и выдавался.
— Ну?! Так как же…
— Да так, — усмехнулся Новакович. — Я прыгал во время волнения, когда была качка. Я выжидал наклона корабля в мою сторону и прыгал. Промедли я несколько секунд — мое тело безжизненной массой ударилось бы о борт корабля…
— Вы, значит, очень ловки? — любуясь им сквозь опущенные веки, спросила Настасья Николаевна.
Новакович, охорашиваясь, сложил руки на груди, вытянул ноги и хладнокровно кивнул головой.
— Да, я очень ловкий.
— Да уж ловкий, нечего и говорить, — проворчал Шмидт.
— Ловкий парень! — усмехнулся Работорговцев.
— Я ловкий! засмеялся Новакович.
— Ловкий, — подумал я. — Ловкий, чтоб ты пропал.
— Ловкий, — подтвердил еще раз Новакович. — Не пропаду. Я, можно сказать, вырос на море.
— Как же вы говорили раньше, что ваша родина Москва? — спросил я, подмигнув Шмидту. — Как же так?
— Да, Москва!.. Что ж из этого? — удивился Новакович.
— Как же так: то — Москва, то — вырос на море?
— Ну да — что ж из этого?
— Какое же в Москве море?
— В Москве моря нет. Но что ж из этого следует?
Его наглый, какой-то хладнокровно-стальной тон смутил меня.
— Как же… вы… росли?.. — пробормотал я.
— Так и рос. Не оставаться же мне ради вашего удовольствия всю жизнь маленьким ребенком.
Настасья Николаевна засмеялась.
Лучше бы она меня ударила.
II22 градуса мороза, Петербург, пылающий камин, пушистый ковер и бенедиктин на энциклопедическом словаре — все это осталось далеко позади.
Было жаркое, летнее утро, был севастопольский бульвар, тихое море и нагретая солнцем скамейка, на которой я еле мог усидеть.
Сзади меня послышался скрип песка под чьими-то ногами и мелодичный свист. Я оглянулся и бросился вдогонку за промелькнувшим человеком.
— Новакович! — крикнул я. — Эй, Новакович! Стойте!
Приветствовал он меня равнодушно, без особенной радости.
— Очень рад видеть вас, Новакович, — сказал я, зловеще улыбаясь. — Посостязаемся! Надеюсь, вы помните, что говорили зимой на пушистом ковре? Хе-хе! Это редкое зрелище — видеть, как человек переплывает расстояние в шесть верст.
— А разве я говорил шесть? — осведомился, чертя палкой по песку свое имя, Новакович.
— Шесть.
— Да, но в речной воде. Речная легче морской.
— Хорошо, — согласился я. — Пусть. Положим на морскую воду половинное расстояние: три версты. Идет?
Он о чем-то думал.
— Пожалуй. Когда?
— Завтра.
Он мог удрать из Севастополя сегодня же вечером. Поэтому я решил не спускать с него глаз и увязался за ним обедать. После обеда мы ужинали, а потом, поздно вечером, я под каким-то предлогом напросился к нему ночевать.
Было ясное, жаркое утро. Держа Новаковича под руку, я вел его в купальню, а он вперемешку со свистом рассказывал:
— Теперь нет хороших пловцов… Помню, лет семь тому назад я плавал в Одессе с одним английским матросом… Вилли Сандерсом. Отплыли мы так, что берегов не видно. Что делать? Куда возвращаться?.. Компаса нет… «Плывем, — говорит Сандерс, — сюда». «Как — сюда? А вдруг берег останется сзади, и мы поплывем в открытое море»… Положеньице! Поплыли на авось…
— Ну? — мрачно спросил я.
— В десяти верстах пароход нас подобрал. Что смеху было!
— Вот и купальня, — сказал я. — Ну-с, разденемся.
Мне казалось, что я припер Новаковича к стене. Выхода ему не было… В его плаванье я верил так же, как в философский камень.
