Максим Горький - Том 18. Пьесы, сценарии, инсценировки 1921-1935
Женщина. Застигла его мамаша, генеральша. Меня — в полицию, и как я — сирота, чтобы выслать из города. А — куда? Ну, взял меня себе помощник пристава, Николин. И вот с той поры девять лет…
Сергей. Идём с нами на рыбные промысла, и — конец делу!
Женщина. А пачпорт?
Сергей. Там — не требуется. Если спросят — достанем и пачпорт.
Женщина. Место я могу найти и здесь, в любом публичном доме…
Грохало. Неплохо придумала.
Женщина. А — что? Ведь я вашему брату не противна, я сама себе противна. (После паузы.) Нет: за что мне такая жизнь? За что? За какие грехи? Распутница я? А — хотела я этого? Не хотела, да и не хочу. Распутницей меня сделали.
Сергей. Замуж тебе надобно пристроиться, щи варить, портки чинить, огурцы солить, по церквам ходить.
Женщина. Насмехаешься? А — кроме этого — что умеешь?
(Сергей посвистывает, глядя на неё.)
Женщина. Замужем я не жила, а жизнь эту — знаю, видела. Ну что же, ты сказал верно: невесёлая, трудная жизнь! А — ты знаешь другую, лучше? Ты сам-то умел бы веселее, легче с женой жить?
Сергей. Это — не твоё дело. Вот, давай со мной жить — увидишь.
Цыганок. Коли не помрёшь. (Зевает.)
Женщина. Как же это у тебя выходит? Я спрашиваю: можешь ты по-иному, лучше других с бабой жить? А ты мне говоришь: это не моё, бабье, дело. Так это, милый друг, всякий мужик скажет. Эх ты, хамова рожа…
Сергей. Не лайся!
Женщина. А то — бить будешь? Была бита, это не в диковинку мне. И не стращай. Я с тобой говорю для парня, я вижу — он серьёзный.
Сергей. Дура! Эдак-то бабы в сорок лет говорят, — куда торопишься?
Женщина. Душу открыть тороплюсь…
Цыганок. Душа — не кабак, открывать её незачем.
Женщина. Хочется сказать: сволочи все вы, мужики, будь вы прокляты! Наладили вы на бабьих животах, на шеях несносную, стыдобную жизнь. Бездельники, бесстыдники, лентяи вы, — вот что! Баба, как пчела, соты строит, мёд копит, а ты, да и все трое вы — бродяги, и тысячи таких на земле. Бесплодная сволочь! Хоть бы в шайки собрались, города грабили…
Цыганок. Гляди, Грохало, это тебе чёрт бяку послал!
Сергей. Студентов наслушалась.
Женщина. Вы — глядите: в бродягах, в босяках бабы — есть? Нет. В чиновниках есть? Тоже нет. И в попах — нет. Бесполезное бабьё только в господском быту, где им делать нечего, а где работают, там бабе вдвое достается каторги. Вот, Сергей, ты — умный…
Сергей. Кончай на этом месте!
Женщина. Будто — смелый, а — какая тебе цена в жизни? Грош цена!
Сергей. Кончай, говорю!
Цыганок. Упрямая.
Женщина. Ты — не ори! Ты — кто? Полицейский?
(Сергей схватил её за волосы, а Грохало тотчас же его за горло, Цыганок отодвинулся, схватив бутылку с водкой. Несколько секунд Сергей, Женщина и Грохало, не двигаясь, смотрят друг на друга, затем Сергей снимает свою руку с головы Женщины, Грохало — свою с горла Сергея. Сергей растирает горло правой рукой.)
Цыганок. Не случилось драки, и то — барыш! (Наливает водку в стакан.)
Женщина (приглаживая волосы, усмехается в лицо Сергея). Что? Ни в руке, ни в головке, ни силы, ни сноровки?
Сергей. Подразни ещё! (Протягивает руку за стаканом.)
(Цыганок отвёл его руку, выпил водку и положил стакан боком на его ладонь. Сергей, всё ещё растирая горло, замахнулся на него кулаком.)
Грохало. Перестань, Серёга…
Сергей (угрюмо). За дерзкую ручку твою тебе, дружок, череп разобьют.
Женщина. Какие вы все несчастные, какие никчемные! Потопить бы вас всех в Волге, да — Волгу жалко. Ну, прощайте! Авось — не встретимся… (Встала, идёт прочь.)
Цыганок. Зверь-баба.
Сергей. Куда она? Грохало!
Грохало. Ну, что?
Сергей. Ты бы… тово… сказал бы ей чего-нибудь!
(Грохало уходит. Пауза.)
Цыганок. Закурим?
Сергей. Свёртывай.
Цыганок. Да у меня — нету.
Сергей (бросил ему кисет). А эта бабочка — знает жизнь…
Цыганок. Кто её, суку, не знает! Все знают! На руках — мозоли, на душе ещё боле.
Третья картина
Песчаный, холмистый берег моря — рыбные промысла́. За холмами — гробоподобные крыши двух бараков. На песке — разбитая бочка, обручи, клёпка, рогожи. Ярчайший солнечный день.
На первом плане — новенькая избёнка в два окна, дверь и окна открыты, на пороге двери приказчик промыслов Матюша Романов, сухонький человечек неопределённого возраста, перед ним — Подросток.
Матюша. Значит — так: вот тебе депеша. Заверни во что-нибудь, а то — смочишь по́том, чернила расплывутся. Значит: влезь на крышу и — сиди, гляди, ежели я махну платком, садись на коня и дуй во весь дух, значит, на брандвахту, на телеграф — понял?
Подросток. Понял. Не первый раз.
Матюша. А ты — не разговаривай! Постой, это кто там идёт? Нижегородский?
Подросток. Он.
Матюша. Кричи его сюда.
Подросток. Эй, Нижегородской, вали сюда-а! Не хочет. Отмахнулся.
Матюша. Кричи ещё: приказчик зовёт.
Подросток. Прика-азчик зове-ет! Там ещё другие идут.
Матюша. Других, дурак, не надо. А он идёт?
Подросток. Идёт.
Матюша. Ну, пошёл прочь. (Отталкивает его ногой в зад. Жмурится, глядя в небо, крестится.)
(Подошёл Нижегородский, это Грохало, на голове — мешок.)
Матюша. Здорово. Жарища-то? Адова. Вот что, брат… значит. Слышал я намедни, как ты уговаривал мужичьё рыбную требуху прибрать, закопать, значит. Это ты… разумно говорил, да-а! Действительно: гниёт требуха, запах от неё такой, что даже стыдно дышать…
Нижегородский. Зачем же вы запретили убрать её?
Матюша. Зачем? А это дело не твоё. Это, милачок, дело хозяйское. Я здесь вместо самого Беззубикова действую, значит — хозяинов дух. Помнишь: дух в виде голубине. Ты грамотный, должен помнить.
Нижегородский. На голубя вы мало похожи.
(Сергей и Мальва за углом.)
Матюша. И это опять же не твоё дело, на кого я похож, хоша бы и на верблюда али на калмыка, всё едино, всё — от бога, и схожесть и различие.
Нижегородский. Ну, и от нас тоже много.
Матюша. От нас? Ты вот что, ты лучше слушай, а говорить буду я. Так вот, значит: насчёт требухи ты правильно говорил, даже совсем как умный. За это будет тебе награда: в субботу получишь лишний целковенький. А потом, значит, я и вообще об тебе подумаю, может — в помощники возьму на осень. Да-а. Спасибо не скажешь?
Нижегородский. Да вы ещё целковый-то не дали, а в помощники-то, может, и не возьмёте.
Матюша. Правильно. Не верь гречихе в поле, верь на столе в чашке. Не глупый ты, и за ум я тебе два целковых дам. Сейчас и получи. (Достаёт деньги из кармана, говоря.) За это ты мне сделай вот что, значит: артель не соглашается ямы рыть для селёдки, которой, значит, не хватило тары… Третьи сутки лежит рыба на солнце, гниёт, дышать стыдно, зараза! Вот, значит, ты их уговори. Конечно, трудно песок рыть, да ведь — неглубоко, ну и не днём, ночью можно. Верно? Вот мы её и похороним, очистим и воздух и землю. Правильно? Сделаешь?
Нижегородский. Я поговорю.
Матюша. Старайся. Я вот старался, и — видишь…
Нижегородский. Вижу.
Матюша. Погоди, — ты куда?
Нижегородский. Говорить.
Матюша. Ага-а… Ты, значит, сначала по отдельности хочешь, а после со всеми? Это, брат, правильно. Валяй, валяй… (Смотрит вслед уходящему, напевает.) «Пресвятая богородица, моли бога о нас». Стервец какой, а? (Говорит в окно.) Малаша — слышала? Какой дерзновенный, волчья морда! А ты, Малаша, опять голая? Экая ты, право… неосторожная! Заглянет кто-нибудь, а меня — нет, я ушёл! Чего? От жары умереть невозможно, это только так говорится — умираю от жары! Это барыни для интересности говорят. Чего? Ты — не ругайся! Жара требует тёплой одёжи, вон гляди на калмыков…
(Из окна вылетает подушка, туфля, медный ковшик.)
Матюша (отходит за угол, бормочет). Фу ты, господи, царица небесная…
IIБерег моря. Около барака — человек полсотни рыбаков. Настроение угрюмое.
Нижегородец (стоя на бочке, говорит). Пожадничали, заставили нас выловить сотни тысяч рыбы, а тары для неё — будто бы — нет, соли — не хватает, лежит рыба под солнцем, гниёт, даже воздух загнил, глядите, всякая малая царапина рыбьей костью нагноение вызывает. Теперь рыбу эту заставляют нас схоронить в песок.
