Николай Брешко-Брешковский - Ремесло сатаны
– Скажите, что я командировал его по всему фронту дивизии и что это займет добрых двое суток. Пока, мол, к ее услугам комната Загорского, где все в полной неприкосновенности… Пусть отдохнет, а вечером вместе с нею ужинать к нам. А дальше… дальше там видно, будет… Неприятная история…
«Ассириец» вернулся к Забугиной.
– Так и есть, как я говорил, Вера Клавдиевна… Дмитрий Владимирович объезжает фронт дивизии, это мало-мало – парочка дней…
Сияющее личико сразу погасло.
– Два дня? Я не увижу его в течение двух дней? Ведь это же близко, так близко… Это ужасно… А нельзя поехать к нему… туда?..
– На позиции? Христос с вами, Вера Клавдиевна! Кто же вас пустит… вы – частное лицо, женщина.
– Так как же быть? Я с ума сойду от нетерпения… Поймите же вы меня! – вырвалось у нее с тоскою.
– Э, мой друг, вы слишком нервничаете, возьмите себя в руки, побольше терпения и успокойтесь.
– Ах, вы никогда не поймете!..
– Почему? – обиделся Вовка. – Вы думаете, что я не способен на глубокое чувство? Ошибаетесь!
Он водворил Забугину в домик под черепичной крышей у пани Войцехович, в той самой комнате, где жил Дима, и Вера спала на его походной кровати. Если б она могла спать! Вся ночь без сна. Каждый шорох, стук – и Вера, вздрагивая, прислушивалась: не он ли вернулся?..
А со стены смотрел на нее обрамленный маленькими ракушками жандарм с закрученными усами.
Прошел день, бесконечно длинный… Места себе не находила Вера.
Дальше тянуть и обманывать было бы издевательством. «Ассириец» и Столешников решили «подготовить» Забугину.
– Только это вы на себя возьмите, ваше превосходительство, очень прошу…
После общего обеда-ужина в столовой все разошлись, и генерал остался с глазу на глаз с девушкой.
– Он скоро вернется? Вы надолго послали его, генерал? Уже второй день. Сегодня вернется? – спросила Забугина, только об одном думавшая.
– Пожалуй… Вернется, если… Ведь он у нас такая отчаянная голова! Если, зарвавшись вперед, не… если его не возьмут в плен австрийцы…
– В плен! – воскликнула Вера, вся пронизанная чем-то жутким-жутким.
– Это бывает сплошь да рядом, и, право, ничего особенного. Вот германский плен, – это не дай Бог никому! А у австрийцев – совсем другое, и отношения мягкие. Словом, ничего страшного, – кривил душою генерал, подготовляя удар. – И наконец, оттуда легко убежать… Побеги – сплошь да рядом!.. Дмитрий Владимирович хотя и солдат, но австрийцы мнят его Бог знает какой высокой особой, надевшей для забавы унтер-офицерские нашивки. Ему будет великолепно в плену, предупредительное отношение, комфорт. Я уверен, со дня на день мы опять увидим его среди нас.
Как меняется Вера… Отхлынула краска, лицо стало бледное-бледное, словно какой-то вампир выпил изнутри всю жизнь, всю кровь… Глаза потемнели, сделались большими, почти безумными…
– Так он в плену, Дмитрий? Значит, скрывали?..
– Ничего не скрывали, Вера Клавдиевна, да и скрывать было нечего… Ведь это же пустяк… Повторяю, австрийский плен… – «одно удовольствие», – чуть не вырвалось у Столешникова, но он спохватился. – Это совсем, совсем не так страшно… Давайте держать пари… à discrétion, что он убежит… Охраны никакой, все способные носить оружие на позициях, и пленных стерегут дряхлые старцы, слепые, хромые, калеки…
Вера не слышала, глядя в одну точку немигающими, остановившимися глазами.
Нехорошо почувствовал себя Столешников. Он охотнее промчался бы вдоль фронта своей дивизии под самым действительным огнем… Это было бы гораздо приятнее и легче.
9. Жена изменница и саркофаг Аписа
– У моей жены есть любовник! У моей жены есть любовник! – повторял Мисаил Григорьевич, комкая в своих мягких, пухлых, с обкусанными ногтями пальцах анонимное письмо.
Он пытался представить себе, как полная, монументальная Сильфида изменяет ему, пытался, но не мог, – это было выше его понимания…
А между тем в письме совершенно ясно, черным по белому:
«…Они встречаются в домах свиданий, или в Аптекарском переулке, или Волынкином. Можете заехать и, сунув швейцару четвертной, спросить: бывает ли высокая, толстая дама с этаким черномазым господинчиком, смазливым, прежде штатским, а теперь в военно-чиновничьей форме? Спросите, и швейцар скажет вам – да, бывают…»
Следовало еще кое-что, целый ряд новых подробностей и в конце: «Искренний доброжелатель».
Еще бы не искренний! Еще бы не доброжелатель! Иначе какая же это была «анонимка»?
Железноградову хотелось отгадать автора. Отгадаешь! У него столько врагов, и все они – хлебом не корми – рады, счастливы ему напакостить.
– Какое свинство! День так хорошо начался. Из Москвы телеграмма, что князь Головкин-Охочинский согласен продать свою усадьбу Мисаилу Григорьевичу. И главное – такие гроши! Всего за восемьсот тысяч!
Да и то не наличными деньгами, – вынь да положь. Мисаил Григорьевич скупил княжеских векселей на сумму в полмиллиона и тогда лишь тихонько показал свои когти.
Головкин-Охочинский, в тысячелетнем роду которого было девять святых и много, без счету, воевод, губернаторов и посланников, почувствовал у своего сиятельного горла железноградовские когти.
И вот усадьба, чуть ли не в центре Москвы, с барским домом под плоским, Растреллиевым куполом, с художественным убранством и даже фамильными портретами, все это – за восемьсот тысяч!
Портреты Мисаил Григорьевич возьмет к себе, в свой дворец. Нет своих фамильных портретов, – пусть чужие висят. Конечно, все это дворянская труха! Какое ему дело, что особняк строился самим Растрелли? Он будет снесен, и на месте его гордо поднимется к облакам двенадцатиэтажный доходный небоскреб. Это будет первый на Москве двенадцатиэтажный дом.
И вот после такой телеграммы – вдруг анонимка! Настроение Мисаила Григорьевича если не совсем упало, то, во всяком случае, понизилось.
Надо объясниться с женою.
Немытый, в грязном халате, забравшись с ногами на кожаное кресло и сидя в позе «Мефистофеля» Антокольского, упершись коленом в подбородок или подбородком в колено, – Мисаил Григорьевич грыз ногти.
Он не мог никак бросить отвратительную привычку эту.
– Тебе надо ходить в смирительных перчатках! – говорила ему жена. – Как тебе не стыдно? В нашем кругу считается дурным тоном – грызть ногти.
– А как ты думаешь, светлейший Потемкин-Таврический был человеком нашего круга или нет?..
– Нашего, – так что ж из этого?
– А то, моя милая, великолепная Сильфидочка, что он тоже грыз ногти.
Да, Сильфидочка… великолепная… а вот, оказывается, изменяет… Надо ее вывести на чистую воду.
Мисаил Григорьевич позвонил. В кабинет вошел вошел высокий, бритый лакей в вицмундире с аксельбантом и в плюшевых гетрах. Мисаил Григорьевич требовал, чтобы с утра оба лакея были в «полной парадной» форме.
– Я не признаю этих серых курток по утрам, этих полосатых жилетов, как во французских семьях. Прислуга в порядочном барском доме должна быть всегда тире а катер эпенгль!
Лакей, служивший раньше по странному совпадению у князя Головкина-Охочинского, брата московского князя, на шее которого Железноградов затянул петлю, замер с непроницаемым видом, как это полагается слуге хорошего дома.
– Ступай на половину ее превосходительства и скажи камеристке генеральши, что я прошу ее превосходительство, если они встали, пожаловать ко мне в кабинет.
– Слушаю, ваше сиятельство.
Минут через десять Сильфида Аполлоновна в красном капоте и со спутанным узлом своих «подобных черному морю» волос вошла в кабинет, «кабинет гигантов», несогласно семейным традициям, подставила мужу для поцелуя щеку.
Но поцелуй не последовал.
– Мисаил, ты дуешься? Ты вступил с кровати левой ногою?
– Я вступил обеими ногами знаешь во что?.. Прямо в грязь.
– Я тебя не понимаю… Это – символика?
– Да, хорошая символика, символика, от которой смердит… Благодарю тебя за такую символику. Садись и слушай.
– Может быть, к тебе на колени? С меня массаж согнал тридцать два фунта, и я уже не такая тяжелая.
– Друг мой, после всего, что я знаю, тебе надо хорошенько дать коленом в один из твоих почтенных окороков, а не сажать на колени.
– Фи, Мисаил, я не узнаю тебя, – откуда, этот жаргон? Ты водишься Бог знает с кем и охамился…
– А с кем ты водишься? Словом, ты мне изменяешь! Вот неопровержимое доказательство. Ясно, как шоколад. Здесь сказано, с кем, где и когда. Я ге называю имени, это имя жжет мне гортань, но мы понимаем друг друга. У тебя роман с этим писаным красавчиком, хотя, видит Бог, я для себя не хотел бы такой красоты. Красота альфонса! Это правда, – не унижайся до отрицания, – правда?..
– Если ты все знаешь, скрывать нечего, – правда.
Мисаил Григорьевич засопел, выбивая дробь пальцами по письменному столу, за которым решались многомиллионные дела, аферы и «комбинации».
– А зачем же ты говорила, что обожаешь меня, влюблена? Питаешь самые нежные чувства?
