Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ
Со стороны Петраки-бея, кромѣ мошенничества и алчности, была еще и личная злоба на отца моего — за одно слово, которое онъ дѣйствительно неосторожно, быть можетъ, и необдуманно сказалъ въ обществѣ.
Тогда только что начались разговоры о томъ, что болгарамъ слѣдуетъ отдѣлиться отъ вселенской патріархіи, имѣть свои славянскія школы и получить разрѣшеніе не только въ сѣверной Болгаріи, но и во Ѳракіи и въ Македоніи на своемъ церковно-славянскомъ языкѣ пѣть и читать въ церквахъ.
Отецъ мой былъ человѣкъ умѣренный и справедливый и всегда говорилъ, что болгары въ подобныхъ требованіяхъ правы. «Отчего имъ не читать и не пѣть вездѣ на своемъ родномъ языкѣ? И Святой Духъ сошелъ на апостоловъ въ видѣ огненныхъ языковъ именно для того, чтобъ они проповѣдовали Евангеліе всѣмъ народамъ на нарѣчіяхъ имъ понятныхъ. Хорошо просятъ болгары!» — говорилъ мой отецъ.
Но отдѣленія отъ вселенской церкви онъ не допускалъ ни подъ какимъ видомъ. И когда этотъ самый Петраки-бей однажды въ домѣ австрійскаго консула выразился такъ:
— Этого мало, мы надѣемся, что султанъ дастъ намъ патріарха особаго; ибо мы, болгары, ему всегда были вѣрны и бунтовщиками подобно вамъ, грекамъ неразумнымъ, не были и не будемъ!
Отецъ мой отвѣтилъ ему, хотя и шутя, но очень обидно:
— Да! сказалъ онъ. — И до меня дошли подобные слухи съ береговъ Босфора. Говорятъ люди свѣдущіе и высокопоставленные, будто бы садразамъ предложилъ вселенскому патріарху согласиться на учрежденіе особой болгарской патріархіи, но что его святѣйшество изволилъ отвѣтить такъ: «Ваша свѣтлость согласится, конечно, что цыгане въ Турціи исповѣдуютъ одну вѣру мусульманскую съ чистыми оттоманами, однакоже не видалъ еще никакой человѣкъ, чтобы шейхъ-уль-исламъ изъ цыганскаго шалаша былъ взятъ!..»
Смѣялись тогда много въ австрійскомъ консульствѣ по поводу этой остроты моего отца; но къ алчности Петраки-бея съ того дня примѣшались еще и національная ненависть, и личная досада на весь нашъ родъ.
V.
Пока мой бѣдный отецъ хлопоталъ и мучился на Дунаѣ, мы въ Загорахъ жили хорошо и спокойно.
Эпирскія пѣсни родное село наше зовутъ «пустынное Франга́десъ»… Пусть такъ! Но я люблю его.
Церковь у насъ обширна и красива; высокая колокольни подобна крѣпкой башнѣ; а нашъ платанъ совѣта такъ великъ, такъ широкъ и такъ прекрасенъ, что я въ жизнь мою другого подобнаго ему дерева не видалъ.
Домъ старушки нашей Евге́нки Стиловой былъ и не великъ, и не малъ, а средній. Была въ немъ зала большая, съ колонками деревянными, а за колонками софа широкая вокругъ; было довольно маленькихъ комнатъ и направо, и налѣво, и наверху, и внизу; и погребъ былъ просторный, и виноградники у насъ, и мулы, и овцы были свои.
Старушка наша, мать моя, я, служанка молодая и старый работникъ, только насъ и было въ домѣ, и мы жили всѣ мирно и согласно. Кокона Евге́нко была трудолюбива и весела; мать моя кротка и заботлива; служанка бѣдная послушна, и старикъ Константинъ, работникъ нашъ, вотъ былъ какой человѣкъ: онъ сражался волонтеромъ подъ Севастополемъ и возвратился въ Турцію съ крестомъ св. Георгія за храбрость.
Говорили люди и смѣялись надъ нимъ, будто бы онъ съ какимъ-то русскимъ писаремъ по окончаніи войны вдвоемъ составили аттестаты и будто бы онъ крестъ св. Георгія просто на базарѣ купилъ…
Можетъ быть оно и правда; только для нашего дома Константинъ былъ очень хорошъ, и мы его всѣ любили.
Мать моя шила, пряла сама, мыла бѣлье; вмѣстѣ съ молодою служанкой кушанье намъ готовили. Бабушка Евге́нко съ Константиномъ въ виноградникахъ сама работала, рыла и копала неутомимо, пшеницу для дома сѣяла… Цѣлый день въ трудахъ и всегда веселая. Не знала она ни жалобъ унылыхъ, ни лѣни. Мать моя имѣла наклонность впадать иногда въ глубокую грусть и ожидала тогда печальныхъ извѣстій и всего худого; начинала плакать, и одежду на груди собиралась себѣ разрывать, и на землю садилась, и восклицала: «Увы, мой бѣдный мужъ! Онъ умеръ… Съѣли его злыя собаки, враги его на Дунаѣ… Нѣтъ вѣстей отъ него! Нѣтъ вѣстей отъ несчастнаго! Ахъ я черная, злополучная такая!.. О, проклятый, вѣрно, былъ часъ, въ который я родилась на свѣтъ…»
А Евге́нко не унывала и тотчасъ же спѣшила утѣшить и развлечь ее… «Не проклинай, море́ — Эленица моя, дня твоего рожденія! Это грѣхъ. Все пройдетъ и все будетъ хорошо, дочь ты моя… Не бойся, я тебѣ, старуха, такъ говорю!» И сядетъ около нея на полу же, и начнетъ ей разсказывать: «Яковакина жена вотъ то-то сдѣлала, а Йоргакина другое сдѣлала. Кира-Мариго утромъ дѣвочку родила здоровую, толстую, дай Богъ ей жить! А кира-Киріакица тетку свою обижаетъ, кричитъ на нее… «бре, ты такая, бре! ты сякая!» И развлечется мать моя немного, и слушаетъ, и скажетъ потомъ: «Много у тебя бодрости, вижу я и дивлюсь тебѣ…» А старуха ей: «У тебя, дочь, сердце узкое, а у меня широкое сердце… Оно и лучше такъ… А что́ бы было, если бъ у обѣихъ у насъ съ тобой узкія сердца были?»
Крѣпкая была женщина бабушка добрая наша, и ты бы, глядя на простоту рѣчей ея и на грубую старинную одежду, на ея жесткія руки, не различилъ бы ея отъ простой работницы деревенской и не догадался бы, что она имѣетъ хорошій домъ въ селѣ и сама госпожа. Древняя и почтенная была женщина!
Всѣ ее уважали: но и смѣху съ ней было довольно…
Славилась она у насъ междометіями различными. На все у нея былъ особый возгласъ, особое междометіе. «Есть, кокона Евге́нко, вода у васъ въ колодезѣ?» — спрашиваетъ человѣкъ. «А… а!» и глаза закроетъ. Значитъ: «ни капли!» — «Все работаете, кокона Евге́нко?» «Гр-гр! гр-гр!» Это значитъ: «Все возимся, все работаемъ!» «Музыка играла на свадьбѣ…» — Аманъ, аманъ, что́ за хорошая музыка!.. Дзиннь! — Значитъ громкая, хорошая музыка. — «Легъ отецъ отдыхать, бабушка?» — «А, а, а!» то-есть, «да, да, да!» и головой потрясетъ. Смѣшила она насъ.
Когда стали появляться у насъ въ Эпирѣ изрѣдка фотографы, она ни за что́ не соглашалась снять съ себя портретъ, утверждая, что такой старой бабушкѣ картинки съ себя снимать и еще машинами и деньги за такой пустякъ платить, какъ бы грѣхъ кажется, а ужъ стыдъ, безъ сомнѣнія, великій!
Цвѣты она очень любила до самой смерти своей и разводить ихъ любила около дома, и любоваться на нихъ, и нюхать любила. Когда она стала все больше и больше старѣть подъ конецъ своей жизни и уже работать перестала, а почти все сидѣла или лежала на диванѣ, лѣтомъ у окошка открытаго, зимою у очага, ей домашніе люди не забывали приносить иногда душистые цвѣты, и если цвѣтокъ былъ не великъ, она клала его себѣ въ носъ. — «Бабушка Евге́нко, зачѣмъ вы цвѣтокъ въ носъ себѣ положили?» — «А затѣмъ, море́, человѣче ты неразумный, затѣмъ, что руки у меня старыя и работать устали всю жизнь мою! Держать рукой я цвѣтокъ не хочу, а запахъ его хочу обонять… Понялъ ты теперь, человѣче…»
И всѣ уже знали, что она отвѣтитъ такъ, но всѣ хотѣли слышать ея занимательные отвѣты.
Скажу тебѣ еще вотъ что́. Кокона Евге́нко наша не только была трудолюбива, забавна и весела; она была и смѣлаго нрава. Ты слышалъ, какой безпорядокъ царствовалъ въ краѣ нашемъ во время Восточной войны?.. Я писалъ тебѣ уже о томъ, какъ боялся отецъ мой отправить насъ съ матерью тогда съ Дуная въ Эпиръ. Онъ очень тревожился и за старушку и не разъ писалъ ей, чтобъ она уѣхала изъ деревни въ Янину и жила бы тамъ, пока не кончится война и возстаніе. Но она всѣмъ говорила: «Кто старую такую, какъ я, обидитъ? А если и убьютъ… Такъ вѣдь Харонъ9 вездѣ человѣка найдетъ! Сказано, что съѣзжаетъ Харонъ съ горъ отуманенныхъ и влачитъ съ собою старыхъ людей впереди, а сзади молодцовъ молодыхъ, а дѣточекъ, нѣжныхъ ребяточекъ, рядышкомъ, рядышкомъ на сѣдлѣ везетъ! Вотъ что́!» Съ болышімъ трудомъ уговорилъ ее братъ ея, докторъ Стиловъ, чтобъ она съ нимъ вмѣстѣ уѣхала на это время въ городъ. Въ городѣ казалось безопаснѣе. По возвращеніи нашемъ съ Дуная мы узнали, отчего ей такъ не хотѣлось покидать домъ свой. И этому причиною главной была ея любовь къ отцу моему, и матери, и ко мнѣ. У нея въ темномъ углу конюшни было зарыто въ землю золото — лиръ двѣсти слишкомъ. Собрала она ихъ за многіе года и зарыла сама. Мѣсто зналъ одинъ только отецъ мой. Одною темною ночью приснилось ей, что на этомъ мѣстѣ огонь горитъ, горитъ, горитъ и гаснетъ. Она испугалась, сошла туда и до разсвѣта со страхомъ великимъ трудилась и перенесла съ молитвами деньги на иное мѣсто. И все ей казалось съ тѣхъ поръ, что всѣ люди догадались и сто́итъ ей только уѣхать, такъ сейчасъ и отроютъ деньги эти и послѣ смерти ея не найдетъ ничего отецъ мой и скажетъ: вотъ злая старуха обманула меня. Боялась она и брата своего Стилова, хотя онъ и добрый былъ человѣкъ. «Семьянинъ человѣкъ, думала она: свои дѣти есть; я же ему сестра, а Эленица (мать моя) чужая мнѣ по роду, вдова сына моего сердечнаго!» Писать Евге́нко сама не умѣла; кому довѣрить тайну, чтобъ отца моего извѣстить и указать ему заочно новое мѣсто, гдѣ теперь деньги? Этимъ она мучилась долго. И рѣшилась она въ Янину къ брату ѣхать тогда только, когда во всей сосѣдней Загорамъ Курендѣ села христіанскія загорѣлись. Въ Курендѣ порядокъ иной, чѣмъ въ нашихъ Загорахъ… Куренда мѣсто земледѣльческое, земля тамъ менѣе гористая; а народъ тамъ бѣденъ, потому что собственности у него нѣтъ. Земля беямъ принадлежала, и ее крестьяне пахали. Во всемъ округѣ одно только и есть село богатое, свободное. Это село — прекрасная бѣлая Зица, у подножья высокаго холма, воспѣтаго самимъ лордомъ Байрономъ.
