Николай Каронин-Петропавловский - Пустяки
Поработавъ съ Синицынымъ до полночи, Егоръ Ѳедорычъ пошелъ-было домой. Онъ вышелъ на улицу, гдѣ его охватило холодомъ и мракомъ. Было сыро, дулъ вѣтеръ. Ему вдругъ стадо жутко, и онъ рѣшилъ вернуться. Цѣлый день онъ мучился недоумѣніемъ: поговорить съ учителемъ или не надо? Ему страстно хотѣлось что-нибудь узнать, и онъ остановился въ нерѣшимости на площади. Онъ пошатался еще немного и пошелъ назадъ. Придя къ воротамъ учителя, онъ тихонько постучалъ, но, не получивъ отклика, сѣлъ около калитки, не рѣшаясь еще постучать. Онъ сидѣлъ около калитки, съежившись, засунувъ руки за пазуху кафтана, и не шевелился. Наконецъ, онъ постучалъ въ окно.
— А! это ты? — замѣтилъ Синицынъ при видѣ его и принялся за прерванную работу въ сѣняхъ: ворочалъ бочки, надписывалъ на нихъ мѣломъ какія-то цифры и перевязывалъ веревками. Но семейство его давно уже спало.
— Да, зашелъ поговорить, но опасаюсь, какъ бы тово… А ужь давненько я думалъ выпытать у тебя… — Горѣловъ сѣлъ на порогъ сѣней и пристально наблюдалъ за работой учителя.
— Насчетъ чего? — равнодушно спросилъ учитель.
— Да насчетъ нашего брата. Слыхалъ я, будто въ губернѣ насчетъ деревень нашихъ хлопочутъ, стало быть, касательно мужика… Мнѣ и занятно бы послушать, что такое, въ какомъ значеніи? Сказать такъ, къ примѣру, о нашей деревнѣ: вѣдь ужь ты самъ жилъ и видишь, что тутъ ничего больше, какъ худо, и даже силъ нѣтъ глядѣть… Одно слово — пусто!
— Конечно, бѣдность въ нашихъ мѣстахъ, — замѣтилъ учитель.
— Не то, чтобы бѣдность, чтобы жрать было нечего, а въ умѣ-то пусто. Вотъ что есть важное. Вѣдь ужь ты жилъ, своими глазами видѣлъ, какъ же эдакъ возможно жить? Вѣдь ужь онъ, житель-то нашъ, на кого онъ похожъ сталъ, спрошу я тебя? Какой образъ у него? Образа у него нѣтъ.
— Конечно, глупости у насъ довольно, — замѣтилъ учитель.
— И то! Глупости-то само собой водятся, — да нѣтъ, не въ томъ причина! Образу-то, лику-то у него нѣтъ. Хотя бы къ примѣру, въ нашей деревнѣ, кто онъ такой — мѣщанинъ, купецъ или крестьянинъ? Вѣдь вотъ ужь до чего дѣло дошло! Насчетъ, напримѣръ, земли не то, чтобы отъ земли онъ совсѣмъ чурался, — какъ это возможно! — но и не занимается онъ ей, какъ слѣдуетъ быть, а только паскудитъ… Тамъ напаскудитъ, въ другомъ мѣстѣ напаскудитъ, а за мѣсто всего хорошаго получаетъ шишъ. А какъ шишъ-то ему объявился, и не разъ, и не два, а каждый Божій годъ, тамъ ужь онъ землѣ не радъ, ужь онъ на нее вниманія не обращаетъ, не мила она ему!
— Само собой, не умѣетъ нашъ крестьянинъ обрабатывать по наукѣ, какъ предписываютъ земледѣльческія правила, — глубокомысленно подтвердилъ учитель.
— И не вдомекъ мнѣ теперь, почему такой срамъ идетъ? главная его забота — монету словить; медомъ его не корми, а дай ты ему двугривенный. А коль скоро получилъ онъ монету, и никакой заботы ему нѣтъ, никакого основанія въ пустой башкѣ! И день, и недѣля, и мѣсяцъ только и норовитъ, какъ бы легкимъ способомъ монету зацапать, а не думаетъ, полоумный, что въ этой самой монетѣ и есть конецъ ему. Ежели же ужь монета на умѣ, такъ какой же онъ крестьянинъ? Стало быть, жуликъ онъ выходитъ, а не то что честный житель.
Въ голосѣ Горѣлова звучало негодованіе.
— Конечно, подлости эти существуютъ въ нашихъ мѣстахъ.
— Не то онъ полоумный, не то дуракъ! Все у него идетъ въ раззоръ, все валится, а онъ вниманія не обращаетъ, только и есть эта жадность къ монетѣ…- Горѣловъ внезапно остановился, на мгновеніе задумавшись. — Или ужь въ самомъ дѣлѣ измотался онъ, песъ его знаетъ? — сказалъ онъ.
— Да, нехорошо у насъ.
— Вотъ я и хочу у тебя спросить, насчетъ чего хлопочутъ въ губернѣ? Въ какомъ нынче значеніи житель-то нашъ? Слыхалъ я, что въ мѣщане приписываютъ… или останется онъ на прежнемъ положеніи?
— Хлопочутъ, чтобы какъ лучше ему было, — возразилъ учитель. — Ты вотъ не умѣешь читать, а я читалъ газету. Прямо написано: дать мужику въ нѣкоторомъ родѣ отдыхъ.
— Облегченіе?
— Облегченіе. По крайности, чтобы насчетъ пищи было благородно.
— А насчетъ прочаго? — съ тоской спросилъ Горѣловъ.
— Ну, въ отношеніи прочаго я тебѣ ничего пока не могу сказать. Пока не вычиталъ. А какъ вычитаю, приходи, разскажу досконально.
Настало длинное молчаніе. Учитель молчалъ, потому что дѣйствительно «пока ничего не вычиталъ» и ничего не зналъ. Горѣловъ понуро сидѣлъ на порогѣ. Кажется, что онъ уже раскаивался. Развѣ онъ это хотѣлъ сказать? Въ немъ билось что-то глубокое, таинственное, онъ хотѣлъ узнать самую середину, сердце своей мысли, допытаться до самаго послѣдняго корня мучившихъ его вопросовъ, а вышли какіе-то «полоумные пустяки». Когда онъ поднялъ голову, выраженіе его лица было ужь совсѣмъ новое.
— А я такъ думаю, не миновать ему казни! — сказалъ онъ.
— Кому казни? — удивленно спросилъ учитель.
— Да жителю-то.
— Что ты говоришь?
— Да такъ… Не минетъ онъ казни. Помяни ты мое слово: будетъ ему казнь! Ужели же пользу ему возможно сдѣлать, ежели онъ ополоумѣлъ? Говоришь, хлопочутъ, да Господи Боже мой, зачѣмъ? Стало быть, пришелъ же ему конецъ, какъ скоро онъ все одно что оглашенный. Нѣту ему больше ходу, и никто не воленъ облегчитъ его. Не знаю… не знаю, какъ нашимъ ребятамъ… имъ бы помочь, а нашему брату, древнему жителю, ничего ужь намъ не надо! Одна единая дорога нашему брату старому жителю — къ бочкѣ грѣшной…
— Въ кабакъ?
— Пря-амехонько въ кабакъ! По той причинѣ, что никто не воленъ дать намъ другой радости, окромя этой…
Настало опять молчаніе. Синицынъ страдательно глядѣлъ на Горѣлова.
— А ты пьешь?… Я что-то не слыхалъ, — сказалъ онъ. Горѣловъ покачалъ головой.
— Извиняй, что утрудилъ. Поздно, кажись. Пойду домой.
Утромъ слѣдующаго дня Горѣловъ въ сопровожденіи Портянки отправился въ путь въ окрестныя деревни. Онъ ухаживалъ за своимъ товарищемъ, какъ за малымъ ребенкомъ, отдавалъ ему деньги свои, если послѣднія у него были, покупалъ ему табаку… И чѣмъ больше онъ былъ угрюмъ, тѣмъ ласковѣе былъ съ Портянкой.
Чтобы хоть сколько-нибудь уяснить состояніе Горѣлова, надо вспомнить время, доставшееся на его долю, и поколѣніе, къ которому онъ принадлежалъ и будетъ всецѣло принадлежать до послѣдняго своего вздоха, до самой могилы. Это странное поколѣніе нельзя назвать даже страждущимъ, несчастнымъ, оно не мучилось и не страдало до глубины сердца, потому что не боролось, потому что и не съ чѣмъ было бороться, — все билось, постепенно задыхаясь, но не жило, не страдало, не падало въ пропасти, не поднималось на высоту. Это было поколѣніе по преимуществу пустое, безсодержательное, въ которомъ не было дѣйствительной жизни, а лишь прозябаніе подъ спертымъ воздухомъ, безъ мрачной темноты, безъ яркаго свѣта, но и безъ холода; о немъ скоро забудутъ, оно вымретъ, не оставивъ послѣ себя слѣда, и если будутъ вспоминать его, то лишь за безпримѣрную, поразительную пустоту и безсодержательность.
Отчего оно не жило? Развѣ воля сама по себѣ не была потрясающимъ событіемъ, способнымъ стряхнуть всякую обузу съ головы? Нѣтъ, тогдашніе дни были памятны, глубоки, и, что главное, вносили содержаніе въ жизнь деревни, давая смыслъ ея существованію. Горѣлову въ то время минуло двадцать пять лѣтъ, — слѣдовательно, онъ сознательно пережилъ эту эпоху; однако, онъ не помнитъ, чтобы на его долю выпалъ хоть одинъ день свѣтлой радости и успокоенія. Всеобщая суматоха, страхъ возврата прошлаго, страхъ за будущее, взаимное объегориваніе и подсиживаніе судившихся тогда сторонъ, обоюдная жадность, распаленная дѣлежомъ крѣпостнаго имущества, — вотъ что онъ помнитъ. Но, несмотря на это, была дѣйствительная жизнь, настоящая, человѣческая, съ волненіями и борьбой, съ отчаяніями и надеждами, жизнь достаточно полная, чтобы дать смыслъ и цѣль существованію. Но что было потомъ, что дѣлалось въ послѣдующіе длинные годы, этого, хоть убей, онъ не помнитъ, не можетъ припомнить. Да и припоминать нечего, потому что во все это время стояла пустота безъ смысла и безъ опредѣленія. А въ этой безграничной деревенской пустотѣ, не заключавшей въ себѣ ни воздуха, ни свѣта, ни человѣческихъ волненій и борьбы, ни событій, — однимъ словомъ, ничего настоящаго, — въ этомъ неопредѣленномъ полумракѣ и полужизни развелось мало-по-малу столько пустяшнаго «жителя», который велъ не настоящее, а пустяшное существованіе, что отъ него не стало проходу, все онъ заполонилъ собой…
Плоское это было время, безпутное. Довело оно жителя до пустяшности не вразъ, а потихоньку, незамѣтно подкрадываясь къ нему. Въ тотъ самый моментъ, какъ житель воображалъ, что онъ все еще живетъ, его ужь давно ошеломили. Медленно, тихо, въ продолженіе десятковъ лѣтъ это распутное время мотало «жителя», такъ же тихо и незамѣтно, какъ трусливый развратникъ мотаетъ достояніе своихъ родныхъ. И вотъ «житель» все убывалъ, убывалъ, пока не умалился до такой степени, что трудно стало различать въ немъ полную человѣческую фигуру. И не въ томъ бѣда, что у ошельмованнаго «жителя» пищи не стало, — мысль-то его одурѣла! Вотъ та причина, которая ухлопала его на-повалъ. Получая отъ всѣхъ предпріятій нѣчто невыразимо малое или, по словамъ Горѣлова, «шишъ», житель сперва приходилъ въ изумленіе отъ такого страннаго результата и продолжалъ свои предпріятія съ достойною лучшей участи энергіей, но когда «шишъ» сталъ получаться хронически, ежегодно, ежемѣсячно и, можно сказать, ежечасно, когда послѣ всякой египетской работы получался все тотъ же странный «шишъ», — онъ одурѣлъ и началъ метаться, подобно угорѣлому, а такъ какъ распутное время ему опомниться не давало, то онъ окончательно и вполнѣ сталъ «полоумнымъ», упорно гонялся все за тѣмъ же «шишомъ», который сдѣлался его цѣлью, конечнымъ желаніемъ и почти-что идеаломъ. Послѣ паденія крѣпостного рабства жителю предстояла новая жизнь, развитіе, а тутъ онъ принужденъ былъ бороться съ пустяками и ради пустяковъ. Пропустивъ черезъ свою душу и сердце милліонъ этихъ «шишей», онъ и мысль свою довелъ до степени «шиша», да и самъ сталъ шишомъ, съ котораго взять рѣшительно нечего… Житель умалился до ничтожества, въ немъ не стало больше руководящей думы, которая проникла бы все его существо до мозга костей, пропалъ въ немъ интересъ къ подлинной жизни, и лишился онъ Божьей искры, которая грѣла бы его нахолодѣвшее сердце и свѣтила бы его мысли… Нѣтъ, рѣшительно, это обездоленное поколѣніе шагнуло на сто лѣтъ назадъ!
