Михаил Волконский - Жанна де Ламот
— Ну, хорошо… Ну я-то думал… ну там сто рублей все… Но чтобы такую сумму доплатить!..
— Да кто это вам сказал, гидальго, что ее надо платить?
— А как же иначе? Я хочу вернуть этот молитвенник во что бы то ни стало!..
— И вернете!
— Каким же это образом?
— Гениальность Беспалова, — Орест подтянул и утвердил обе ноги на подоконник, обхватил их руками, оперся подбородком о колени и пристально посмотрел на Сашу Николаича, после чего произнес: — Сегодня на аукционе торг, и на нем догнали цену молитвенника до тысячи восьмисот двадцати пяти рублей… В счет этой суммы я внес сто рублей, а остальные деньги вносить я вовсе не собираюсь. . тогда молитвенник поступит на переторжку, на которую я явлюсь, а мой конкурент, вероятнее всего, больше не появится, и на переторжке молитвенник останется за мною рубля за два-три… Ведь книга — не водка, и таких любителей, которые платили бы за нее большие деньги, можно встретить не каждый день… Таким образом, вся операция будет стоить вам сто три или сто четыре рубля… Вы поняли теперь?
— Да, теперь понял.
— Ну, еще бы, когда я так все толково разъяснил!.. Ну а теперь, гидальго, до свидания, я отправляюсь отоспаться, по обыкновению, к родителю своему, титулярному советнику Беспалову, ибо вполне сознаю, что в моем настоящем виде я в этот дом неприемлем!
— Ну, так уж и быть! — усмехнулся Саша Николаич. — Пройдите в вашу комнату потихоньку и выспитесь там!
Орест спрыгнул с подоконника, пошатнулся, но самостоятельно выпрямился во весь свой рост и произнес:
— Орест Беспалов не унизится до снисхождения… В милостях не нуждаюсь, поэтому удаляюсь под родительский кров… Будьте здоровы!..
Он снял картуз, раскланялся и исчез.
В это время в кабинет входила маленького роста старушка с высокой прической и лицом маркизы.
Саша Николаич обернулся к ней и спросил:
— Вы ко мне, маман?.. Отчего вы не послали за мной, а обеспокоились сами?
— Ах, мой миленький, — быстро заговорила она, — ну какое же тут беспокойство?.. И потом, знаешь, я пришла просто посидеть у тебя… тут прохладнее!.. Я очень люблю тут, у тебя… А месье Орест, кажется, опять нездоров? — сказала она, указав на окно, с которого исчез Орест Беспалов.
Она никогда не называла его иначе, только «месье Орест», и слово «пьян» почитала неприличным настолько, что вместо него произносила всегда «нездоров»…
— Он-то уверяет, маман, что в нем «два угодья»! — улыбнулся Саша Николаич.
— Это, должно быть, милый, очень остроумно, только я не понимаю! — добродушно откликнулась старушка. — Какие еще два угодья?
— А это по пословице: пьян да умен — два угодья в нем!
— Ах, эти пословицы, я их всегда путаю!.. Но все-таки, что за охота тебе, мой друг, держать при себе этого человека?
— Ну что ж, маман, он мне предан, а самое главное, куда же он денется без меня? Он ведь тогда совсем пропадет!
— Да, но эта история с молитвенником месье Тиссонье…
— Ну, молитвенник добудем обратно!
— И потом, знаешь, — покачала старушка головой, — я боюсь, чтобы он не имел на тебя дурного влияния!
— Ну что вы, маман!.. Ведь я уже не маленький! — рассмеялся Саша Николаич.
— Ну, делай, как знаешь, — покачала опять старушка головой. — Я боюсь, чтобы только он не имел на тебя дурного влияния! — и добавила так, точно делала невесть какое открытие, только что пришедшее ей в голову: — А знаешь что?.. Будем чай пить!
Саша Николаич знал и почему-то любил это милое пристрастие матери к чаю. Она как-то особенно уютно усаживалась за столом, за подносом с чайным прибором и так разливала чай и пила сама, что каждому неудержимо хотелось при этом тоже выпить чаю.
Саша Николаич позвонил и приказал появившемуся лакею в богатой с галунами ливрее подать чай.
Глава VIII
Одиночество
Далекий or Петербурга южный берег Крыма издавна составлял по красоте одно из лучших мест на земле, но в начале XIX столетия был почти необитаем. Нужны были месяцы, чтобы добраться сюда из центра России.
Вследствие этого Крым был населен по преимуществу местными татарами, не вносившими никакой цивилизации в его дикую природу.
Когда тут были цветущие греческие колонии, а затем генуэзские владения, то жизнь кипела здесь ключом, особенно торговая. Но теперь от этой жизни не осталось ничего, кроме разрушенных старых стен да развалившихся четырехугольных башен.
В начале XIX столетия Крым переживал переходное состояние. Его прежняя культура окончательно пала, а новое влияние России было еще совсем незначительно.
Однако голубое море было ярко и красиво, как всегда, и белою пеной рассыпалось в прибое о выступавшие далеко в него скалы причудливых форм, темные вблизи и нежно фиолетовые и голубые вдали.
Солнце грело и светило. Пролегавшие по скалам прежние дороги заглохли, и лишь кое-где вились тропинки, в лабиринте которых трудно было разобраться нездешнему человеку.
Татарские поселки с их белыми с плоскими крышами лачугами попадались довольно редко, и заросшие выжженным кустарником скалы казались пустыней.
Среди этой пустыни на выдававшейся в воду косе стояла женщина, хотя по платью ее нельзя было причислить к этому полу. На ней была полотняная мужская блуза, широкие шаровары и турецкие туфли. Ее волосы были подобраны под соломенную шляпу, лошадь с мужским татарским седлом, на которой она приехала, была отпущена на волю и, казалось, ее обладательница сама забыла о ней.
Странной была судьба этой женщины, волею провидения попавшей на дикий, но благословенный берег Крыма, где она на воле чувствовала себя лишенной свободы…
Широкий простор моря, пустынные скалы и густые леса не давали свободы этой женщине, которая привыкла дышать спертым воздухом большого города и чувствовала себя госпожой среди большого скопления людей, теснящихся в добровольных темницах, называемых городами. Для этой женщины было тяжело, будто наказание, одиночество среди ласковой природы Крыма.
Чего бы только не дала она, чтобы снова попасть в Париж, в так называемую «столицу мира», где день кажется минутой и где каждая прожитая минута дает столько, сколько в ином месте не переживешь и за год!..
Там, в Париже, теперь властвовал баловень счастья, ставший из простого, незаметного корсиканца императором, властелином почти всего мира… А она?!
Она же была королевского рода, урожденная Валуа, и, несмотря на это, была вынуждена носить дырявые башмаки! И она даже была рада, когда за нее посватался этот ничтожный господин де Ламот, исполнявший, как впоследствии оказалось, должность сыщика!..
Выйдя замуж, женщина — ее звали Жанна — получила на положении замужней женщины возможность действовать самостоятельно, а ей только этого и было нужно! Целым рядом просьб и унижений она добилась того, что на нее обратила внимание королева Мария Антуанетта; да иначе и быть не могло: недаром госпожа де Ламот была королевской крови, прирожденная графиня Валуа.
Ей достаточно было того, что Мария Антуанетта обратила на нее свое внимание, а о дальнейшем она позаботилась сама, и это дальнейшее развернулось было, как ей казалось, сначала блистательным ковром для ее торжественного шествия, на котором она сама вышивала изящные узоры… Она начала запутывать интригу влюбленного в королеву кардинала де Рогана и закончила знаменитой историей с ожерельем…
Это драгоценное бриллиантовое колье понравилось Марии Антуанетте, но она тогда себе отказала в покупке, предпочтя, чтобы на эту его стоимость было куплено военное судно для Франции…
А госпожа де Ламот уговорила Рогана подарить это ожерелье королеве, и затем последовал целый ряд событий, среди которых, как в омуте, закружилась голова и трудно было разобрать, что тогда следовало, а чего и не следовало делать!..
Жанна Валуа де Ламот, словно бы сорвавшись, по наклонной плоскости неудержимо и стремительно катилась вниз и, словно ее кто подхлестывал, все более и более запутывала бедного кардинала, несчастную королеву и запутывалась сама. Кардинала, требовавшего свидания с королевой Марией Антуанеттой, она одурачила тем, что передала ему много поддельных записок королевы и, найдя схожую с нею лицом девушку, устроила ему свидание с этой мнимой королевой. Роган попал в западню, купил ожерелье, но это ожерелье де Ламот оставила у себя, потому что оно могло стать основанием для ее богатства, а ей это было очень нужно, без него она просто не могла бы существовать.
Она думала, что успеет скрыться из Франции в нужный момент и что, во всяком случае, Мария Антуанетта не даст разыграться этому делу, которое грозило и для нее огромным скандалом.
Но скрыться Жанна де Ламот не успела, а Мария Антуанетта не побоялась скандала…
Госпожу де Ламот судили, приговорили к публичному наказанию на эшафоте. Она была наказана и палач наложил на нее позорное клеймо, но потом ей удалось бежать из тюрьмы, где ее должны были заточить на всю жизнь, и поселиться в Лондоне. Однако и там враги не оставили ее своими преследованиями.
