Алексей Писемский - Старая барыня
Яков Иванов, при последних словах, взглянул на жену своими слепыми глазами сердито и прямо обратился ко мне:
- Про деньги генеральша наша ничего бы не сказала, напротив, я самолично возил Федору Гаврилычу двадцать пять тысяч в своем кармане, чтоб только он али бы в Сибирь, или хоть в иностранные земли уехал, но он и того не почувствовал. Нашей госпожи было одно желание: чтоб только он не был мужем нашей барышни, так как он недостоин того.
При последних словах Грачиха как из-под земли выросла и появилась.
- Да кто может мужа-то с женой судить али разлучать? - начала она своим резким тоном. - Что вы это говорите, греховодники? Где бог-то у вас был втепоры? Барин наш, как тогда из Питера приехал и услыхал, и только руками всплеснул. "Как!" - говорит, и сейчас же за Федором Гаврилычем лошадей в город. "Федя! Дурак! Как у тебя жену отняли?" Тот, сердечный, только всплакал, смирный ведь барин был, а от делов-то ихних словно и разуму лишился.
Яков Иванов вздохнул.
- Доброму и хорошему наставлял и научал его ваш барин. Дай ему бог царство небесное, век его поминаем, - проговорил он.
- Да научил же, на вот вам! Из-под носу было опять украли Ольгу Николавну, - подхватила Грачиха.
- Разбойники еще и не такие дела делают, и людей режут, - возразил Яков Иванов.
- Что такое разбойники? - спросил я.
Старик с грустною улыбкою покачал головой.
- И рассказывать, сударь, - начал он, - так вы, может быть, не поверите, судя по нынешнему, что делалось в прежние времена. Нельзя и старину за все похвалить: безурядицы много было: разбойник тогда по губернии стал ходить по имени Иван Фаддеич, и разбойник сильнеющий; может быть, более трехсот человек шайка его была, словно в неприятельских землях разъезды делал и грабил по Волге и другим судоходным рекам. На больших дорогах тоже: почесть что проезду не стало, и не то чтоб одиночников из простого народа обирал, а ладил, нельзя ли экипаж шестериком, восьмериком, даже самые почты остановить, или к помещикам, которые побогатее, наедет с шайкой в усадьбу и сейчас денег требует, если господин не дает или запирается, просто делали муки адские: зажгут веники и горячими этими прутьями парят. По всем деревням, где бы ни захотел, прием ему был, как в своей вотчине. Начальство тоже, бог его знает, подкуплено ли было, али боялось, только года три воинская команда не могла его изловить и арест ему сделать. Страх был на всех великий, и таким делом сидят господа наши - генеральша с Ольгою Николавною и своими внучатами - вечером, в своей малой гостиной, горят перед ними две восковые свечи, а прочие комнаты почесть что не освещены, окромя нашей официантской и девичьих комнат. Вдруг слышим свист, гагайканье в поле. Что такое? И первоначально думали, что пьяные мужики с базару едут. Однако глядим, в окнах зарево, выбежали на крыльцо: овины наши горят. Все мы, лакеи, бросились, конечно, туда, усадебный народ тоже бежит. Господа, слышавши шум, изволят спрашивать: "Что такое? Что случилось?" На эти их слова ружейный выстрел, раз, два, рамы в ихней самой гостиной затрещали, зазвенели, вламываются в окна двое мужчин, в поддевках, с бородой и с усами. Старушка наша, по своему геройству, встают. "Кто вы такие?" - говорит. Один из этих мужчин отвечает ей: "Я Иван Фаддеич, и вы, госпожа генеральша, пожалуйте вашу внуку, которую вы у мужа отняли". Ну, и старушка, поослабнувши, конечно, опустились в кресло и только вскрикнула: "Люди, где вы?" А Ольга Николавна, прижавшись тем временем с детьми за бабенькины плечи, видят, что у одного из мужчин борода и усы спали, - глядь, это Федор Гаврилыч. Как вскрикнула: "Ах!", да так и пала замертво. Невзирая на это, Федор Гаврилыч хватают их на свои руки, а другой мужчина, - вернулись было две горничные девицы и лакей, - как резнет их всех наотмашь кулаком, так те головами назад в двери и улетели, и после оба опять в окошко, и след простыл. Я уж и сам не знаю, как очутился в комнатах, слышу только, что Ольгу Николавну украли. Генеральша без памяти, дети плачут, и только уж на другой день, когда старушка изволили прийти несколько в себя, получаю я от них такое приказание, чтоб ехать сейчас в уездный город, на квартиру Федора Гаврилыча, и если Ольга Николавна там, то вручить ей письмо, в противном же случае подать в подлежащий земский суд законное объявление обо всем случившемся. Я приезжаю, выходит ко мне Федор Гаврилыч. "Поздно, говорит, Яков Иваныч, опоздали вы с вашей барыней, Оленька моя лежит на столе, а вместе с ней и я лягу". - "Ну, говорю, Федор Гаврилыч, вы себе сами все это предуготовили - сами и отвечайте за то богу".
- Отчего же она так вдруг уж и умерла? - перебил я старика.
- В тягости они изволили быть, ну, и с этаких страхов и ужасов выкинули... и не перенесли уж потом того...
- Неужели же он в самом деле с разбойником с Иваном Фаддеичем приезжал? - спросил я.
Грачиха на это всплеснула руками.
- Нету, батюшка, нету; что он, старая лиса, говорит! - воскликнула она. - Ну, просто тебе сказать, наш барин шутку хотел сшутить. Он сам этим разбойником Иваном Фаддеичем и наряжен был; кто знал, что экой грех будет. Чем бы старухе со страху окостенеть, а тут на-ка, молодая барыня лишилась от того жизни. Барин наш тогда, после похорон, приехал и словно с ума спятил: три недели пил мертвую, из пистолета себя все хотел застрелить. Трое лакеев так и ходили по следам его, чтоб чего не сделал над собой, только и утешение было, что на могилу к Ольге Николавне ездить. Приедет туда да головой себя об памятник и начнет колотить. А что уж на Федора Гаврилыча приходит, так это извини, не он будет отвечать богу, а вы, вы, вы... вот вам что - да! Вместо того чтобы вам с вашей старой барыней делать поминовение за упокой праведной души Ольги Николавны, вы по начальству пошли и стали доказывать, аки бы Федор Гаврилыч с настоящим разбойником Иваном Фаддеичем приезжал, деньги все обрал и внучку украл. Барин наш пытал заявлять всем начальникам, что это не разбойник какой, а он приезжал: "Ну, когда я виноват, говорит, так и спрашивай с меня!.." - так и веры, паря, никто не хотел иметь. Что уж тут говорить: сам Иван Фаддеич, разбойник бы, кажись, так и тот, перед кобылой стоявши, говорил: "Православные, говорит, христиане, может быть, мне живому из-под кнута не встать, в семидесяти душах человеческих убитых я покаянье сделал, а что, говорит, у генеральши в Богородском не бывал и барина Федора Гаврилыча не знаю".
- Этого, сударыня, мы не знаем и знать того не могли, - возразил Яков Иванов, - не мы его судили, а закон.
- Сами вы, любезный, законы-то хорошо знали да подводили... На-ка, какой закон нашел! Присудили хоть бы Федора Гаврилыча ни за что ни про что, за одно только смиренство его, присудили на поселенье, - экие, паря, законы нашли.
- Того и стоил, туда ему и дорога была, - произнес Яков Иванов, как бы сам с собой.
- Бог знает, кому туда дорога-то шла, - возразила Грачиха, - не тот, может, только туда попал. Старой вашей барыне на наших глазах еще в сей жизни плата божья была. Не в мою меру будь сказано, как померла, так язык на два аршина вытянулся, три раза в гробу повертывалась, не скроешь этого дела-то, похорон совершать, почесть, не могли по-должному, словно колдунью какую предавали земле, страх и ужас был на всех.
При этих словах Грачихи избеная дверь с шумом растворилась, стоявший на полочке около задней стены штоф повалился и зазвенел, дремавший на голбце кот фыркнул, махнул одним прыжком через всю избу и спрятался под лавку. Мы все невольно вздрогнули, Яков Иванов побледнел. В полумраке в дверях показалась фигура с растрепанными волосами, с истощенным лицом, в пальто сверху, а под ним в красной рубашке, в плисовых штанах и в козловых с высокими голенищами сапогах. За ним выступала другая физиономия, с рыжеватой, клинообразной бородой и с плутоватыми, уплывшими внутрь глазами, и одетая в аккуратно подпоясанную бекешку.
- Ой, чтоб вас, псы, испугали! - воскликнула Грачиха.
- Кто мне смеет водки не давать? - осипло проговорила растрепанная фигура.
Я догадался, что это был охотник с хозяином.
- Пошел, пошел в свое место, господа здесь, - проговорила Грачиха.
Охотник обвел избу своими воспаленными глазами и остановил их на мне; потом, приложив руку к фуражке, проговорил:
- Честь имею явиться: гусарского Ермаланского полка рядовой! Здравствуйте, дедушка и бабушка! - прибавил он и потом опустился на лавку около старушки, схватил ее за руку и поцеловал; при этом у него навернулись слезы.
- Дедушка у меня умная голова - министр! Дедушка мой министр! говорил, хватая себя за голову и с какой-то озлобленной улыбкой, гуляка. Вы дурак, хозяин мой, подай торбан{429}, - продолжал он и, тотчас же обратившись ко мне, присовокупил: - Позвольте мне поиграть на торбане.
Клинообразный мужик стоял в недоумении.
- Пошел! Марш! - крикнул охотник.
Хозяин ушел.
- Дедушка мой, министр, изволил приказанье отдать, чтоб быть ему по торговой части: "Галстуки, платки, помада самолучшие; пожалуйте сюда, господин, сделайте милость, пожалуйте сюда!" - говорил охотник, встав и представляя, как купцы зазывают в лавку, - плутовать, народ, значит, обманывать, - не хочу! Володька Топорков пьяница, но плутом вот этаким не бывал, - воскликнул он, указывая одною рукою на дедушку, а другой на возвращающегося хозяина, который смиренно подал ему торбан. - Мы у Мясницких ворот в трактире жили, - продолжал он, - там наверху, в собачьей конуре, ничего - играть можем, а уж плутовать не станем, - шалишь! А сыграть сыграем, - заключил он и действительно взял несколько ловких аккордов, а потом, пожимая плечами, запел осиплым голосом:
