Шломо Вульф - Убежище
"Ну как он тебе, мама? -- спросила я, когда проводила его до остановки. -- Понравился?" "Барчук, - скривилась она. -- Ничего у тебя с ним не выйдет. Ты же у меня девочка заметная. Поищи еще. По себе. Этот -- не для тебя." Больше он к нам не приходил, мы перебрали несколько съемных комнат, но примерно в таких же коммуналках. Соседи немедленно ощетинивались на чужих. Феликс пытался их покупать подарками, выпивкой. Это помогало ненадолго. Я-то знала цену своим землякам, что раз в несколько десятилетий периодически сволакивались в северную столицу, называясь очередной сволочью. Больше всего в них Феликса поражало то, что они нас продавали милиции после получения с благодарностью взятки. А раз нет прописки в данном углу и свидетельства о браке, то нарушение и разврат. Только после того, как дядя Феликса прописал его в той самой своей бывшей комнате у Нарвских ворот, нас оставили в покое. Я лично обошла все шесть комнат и каждому предъявила паспорт Феликса с пропиской на развороте и мамино свидетельство о браке, не раскрывая. Там мы провели лучшие месяцы нашего разврата, пиком которого стали "особые отношения", как выразился Феликс.
Я навряд ли рискну когда-либо описать эти отношения даже намеком. У каждой влюбленной пары есть свои подобные секреты, о которых знают только двое на всей Земле, но которые и составляют, в сущности, неповторимость именно этой, а не другой связи двух тел и сердец. Но неужели он сам об этих откровениях поделился с любопытствующей Софьей Казимировной?..
Было очень страшно и упоительно, пока не настала первая размолвка. До сих пор не могу понять, почему она не стала последней. Это было где-то в конце февраля. Феликс куда-то вдруг пропал, и я решила сама позвонить ему на квартиру его дяди. Ленинград в те дни залепляли мокрые снега, а кони Клодта на Аничковом мосту становились похожими на доисторических чудовищ. Я с трудом закрыла за собой дверку ослепшей от налипшего снега телефонной будки, стянула зубами с онемевшей руки мокрую варежку, чтобы кинуть двошку. "Феликса? -- раздался приветливый женский голос. -- Одну секундочку. Он принимает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с этой... Он действительно был на консультации у Антокольского. Не кладите трубочку. Он слышал звонок и сейчас выйдет. Вы слушаете?" "Да," - я до боли закусила пальцы. Сырой ветер распахнул дверку будки. Люди осторожно спускались по занесенной снегом лестнице подвального туалета. "Как мама? -трещала тетя моего кумира. -- Поправилась? Я вчера с ней проговорила всю ночь. Настаивайте, Диночка (Какая еще Дина? Эллу, что ли она так называет?..) Как только вы подадите заявление, она от него отстанет. Я не откажу себе в удовольствии ее лично известить. Другого пути просто нет! Просто нет... А я так мечтаю стать и вашей любимой тетушкой. Ага. С легким паром. Это Диночка." "Динуля? -- голос Феликса был таким незнакомым, что я вообще усомнилась, туда ли я попала. -- Тысяча извинений, но я снова не смогу попасть к вам сегодня вечером. Антакольский такой придира. Я переделал главу курсового в пятый раз, представляешь? Ты что молчишь? Обиделась?" "Немного, Феликс. Только ты зря извиняешься. Я тебя отпускаю. И на этот вечер, и на все последующие вечера, занятые у тебя с... этой... Можете подавать заявление или не подавать. И тетушке можно не беспокоиться и лично со мной встречаться..." "Что? -- глухо кричал Феликс. -- Это что...Таня? Тайка, родная, я тебе все..." На Невском и на Фонтанке исчезли все звуки. Двигались машины, о чем-то переговаривались через шоссе дворничихи, раззевая красные рты, но звуков не было. Только косо летели мокрые хлопья, залепляя мои горящие щеки.
"Мне так нравится, когда ты расстраиваешься, - вспомнила я слова Феликса как-то в постели. -- У тебя удивительно живой носик. Прямо хвостик какой-то, но я его очень люблю." По всей вероятности, с моим хвостиком на лице сейчас творилось нечто ужасное. Если учесть, что мои довольно наивные голубые глаза от злости всегда вдруг становятся яркосиними и сверкают, то не удивительно что на меня оглядывались даже равнодушные ко всему на свете ленинградские прохожие.
Потом вдруг настала удивительная легкость, как на улице после дантиста с кровавой ваткой во рту на месте удаленного со страшной болью зуба. Но я ошиблась. Ничего тогда не кончилось. Тут-то он и пришел ко мне домой. Разодетый, с цветами, с конфетами, виноватый и пришибленный. Я его очень любила, а потому и не вникала в тщательно подготовленное вранье. Простила и все. Снова начались наши удивительные ночи, а потом уже весенние прогулки, катание на лодке на Кировских островах, наконец море и Севастополь. И яйла...
***
Вот где были декорации! Ни в одном театре таких нет...
Не зря именно там, на самой вершине крымского кряжа и был пик нашей любви. Мы остановились на несколько дней у друзей Арнольдыча в Орлином и ходили с утра в походы то в Ласпи, а потом пошли вверх по ущелью с горным ручьем, водопадами и ледяными родниковыми ванночками все выше и выше, останавливась на каждой поляне, чтобы любить друг друга то на серых гладких скалах, то на сосновых иголках, то на прошлогодних листьях. Я карабкалась по камням или шла по лесу в одних брюках, обмирая от того, как он восхищается моей грудью, и без конца сгорала от желания очередной близости. В то время можно было так развлекаться -- в запретной зоне не было туристов, а местные жители тут бывали крайне редко вне сезона сбора грибов и ягод. Не было тогда тут ни насильников, ни просто хулиганов. На яйле -- вершине чуть не километровой высоты горного кряжа над Южным берегом, мы развели костер, запустили магнитофон и устроили древнюю оргию, вовсе освободившись от одежды. Ласточки до поздних сумерек носились со свистом над умопомрачительным обрывом, под которым двигались с взаправдишним ревом игрушечные машины размером с муравья, а мы все танцевали вокруг костра, чтобы снова упасть на мягкую душистую полынь и радовать друг друга изобретениями новых способов удовольствия. Ради всего этого стоило стерпеть и неизвестную мне Диночку, которая больше так и не всплывала, и, судя по всему, тоже отвернутую Эллочку. В конце концов, не они же были с ним на яйле!..
Но после моего побега из Севастополя он уже не приходил. И, как поется в романсах, угли любви подернулись пеплом разлуки...
*** *** ***
Декорацией к следующей сцене можете считать пронизанный сухой морозной пылью с запахом золы оледенелый почти бесснежный город, залитый каким-то демонстративно холодным и неестественно ярким солнечным светом. Допотопный дребезжащий трамвай со слепыми окнами, частично заделанными фанерой, частично заиндевелыми, серые с белым сопки, застроенные обитыми черной толью домиками со скользкими черными тропками между ними, посыпанными золой. Именно таким я увидела мое долгожданное убежище. Ничего менее похожего на кокетливый теплый нарядный и чистый белый город Севастополь с его огоньками навесу невозможно было и придумать. Никакого следа теплого моря, сибирского гостеприимства или долгожданной простоты. Напротив, все три хозяйки, к которым я добиралась по скользким тропкам на склонах сопок по объявлениям о сдаче комнаты, почему-то были одинаково грубые и краснорожие.
Дующий со всех сторон непрерывный ледяной ветер любое лицо превращал в шелушащуюся маску.
"Жить там нельзя, - вспомнила я усмешку Феликса, когда я намекнула о возможности распределения во Владивосток. -- Там веками, тысячелетиями никого не было, кроме диких удэгэ. Рядом развивались древние цивилизации китайцев, корейцев, японцев, а в этом углу только русские и могли поселить своих безответных солдат - в крепости на пустынном диком берегу с убийственным климатом."
По всем адресам, мне отказали опасаясь, черт знает чего, едва выяснив, что я одна, без семьи. Пришлось спуститься обратно на Луговую площадь, чтобы взять в киоске горсправки другие. И опять затрясся под ногами заснеженный и пыльный пол припадочного кургузого трамвая, что, кидаясь во все стороны на рельсах, тащил в своей промезшей насквозь слепой коробке закутанных серых пассажиров. Меня убивал непривычно кислый запах толпы, смешанный с запахом пыли и гари.
Я вышла у вокзала, сверяясь со схемой, что мне составила девушка в горсправке, и стала карабкаться по очередной обледенелой улице куда-то вверх, проклиная свое дурацкое решение искать убежище на этом веками необитаемом краю света. Давно известно, что в России всего два приличных города, как не раз говорил Феликс. Остальные или уютное чистое болото вроде Севастополя или грязь и мразь знаменитой своими плохими дорогами и дураками глубинки. Эта-то мерзость и таращилась на меня со всех сторон, убивая самое желание вообще смотреть куда-либо и оставаться тут хоть на лишний день.
Впрочем, уехать можно было хоть сейчас. Когда я утром, прямо из аэропорта пришла в свое ЦКБ, его начальник, траченный молью джентльмен с повадками аристократа с Собачьей улицы, прямо сказал мне: места в общежитии, не говоря о комнате, у него нет. Станете, мол, на общую очередь. Специалисты из Ленинграда ему в общем-то не очень нужны, своих ДВПИ готовит с избытком. Не нравится -- он согласен дать свободный диплом, деньги на обратный проезд. Зачем давали заявку? А это не мы, а министерство чудит. Я же сказал -оплачу вам дорогу назад до Ленинграда. Говорил он внятно, по-старчески присвистывая, смотрел в общем достаточно дружелюбно. Он с ходу дал понять: может для кого ваш Ленинград и свет в окошке, но не для Владивостока. Тут мы сами себе столица. У дальневосточников особенная гордость На прочих, мол, смотрим свысока. Подумаете? Вот это приветствую. Если снимете комнату, то завтра прошу на работу в шестой отдел.
