Константин Прохоров - Сектантские рассказы
2001 г.
ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ
Случилось это в конце 1919 года, где-то сразу после Хануки. Председатель N-ской ЧК Михаил Рябинин (он же Мойше Рабинович), с энтузиазмом перекладывая кипы протоколов допросов из ящиков старого стола в только что конфискованный Советской властью у местного эксплуататора роскошный многостворчатый шкаф довоенной работы, оступился и упал в собственном кабинете. Полежав немного в неестественной позе и потерев ушибленное место, он стал подниматься и вдруг увидел мелькнувшую где-то среди рассыпавшихся по полу листов знакомую фамилию: Фрухштейн. Взволнованно раздвигая руками документы, Рябинин вскоре обнаружил нужный протокол, о существовании которого еще минуту назад не подозревал. Действительно: "Фрухштейн Соломон, 1895 года рождения, уроженец местечка С. близ Бердичева". Он, друг детства Шломо! Рябинин с забившимся сердцем заглянул в его дело и с радостью обнаружил, что Фрухштейн задержан ЧК месяц назад по не столь уж тяжелому обвинению в пособничестве белогвардейцу, молодому юнкеру, которого просто лечил в своем доме от какой-то серьезной болезни.
Рябинин властно окрикнул часового и приказал тут же доставить Фрухштейна к себе в кабинет. Спустя пять минут Шломо уже барахтался в объятиях председателя ЧК, не вполне понимая еще, что с ним происходит. В переполненной камере он много раз слышал о страшном "комиссаре Рябинине", искренне боялся возможной встречи с ним, которой все-таки не избег, но которая неожиданно вылилась в самую теплую встречу со старым другом Мойше Рабиновичем. Воистину, "коль славен наш Господь в Сионе"!
Вновь позвав часового, Мойше мгновенно устроил шикарный стол. Конечно, то была не фаршированная рыба со свежей халой, как в детстве, но все же нечто впечатляющее для скромного арестанта. Плеснув в стаканы чудовищно пахнущего самогона, Мойше радостно провозгласил тост за встречу. Шломо столь же радостно ответил на приветствие, но пить отказался.
-- Лучше я поем, можно? -- сказал он и, не дожидаясь ответа, придвинул к себе вареную картошку и увесистую горбушку хлеба.
Мойше выпил один, не сводя счастливых глаз со Шломо.
-- Можно, теперь тебе все можно, -- проговорил он, невольно крякнув и переводя дух, -- завтра же утром тебя выпущу! Ты, конечно, ни в чем не виновен. Прости, друг, -- революция, сам понимаешь...
-- Да-да, разумеется, я все понимаю, -- скороговоркой подтвердил Шломо, ничего вовсе не понимавший, что уже третий год творилось в этой стране, и по-прежнему даже не веривший, что ужасный чекист, сидевший перед ним, -- это его лучший друг детства Мойше.
-- А помнишь, как мы с тобой мечтали найти клад и сделаться первыми богачами среди евреев? Ха-ха-ха! -- пустился в приятные воспоминания Мойше. -- А помнишь, как влюбились одновременно в красавицу Соню Осик, а она ответила, что выйдет замуж за того, кого из нас первым попросят сесть у восточной стены синагоги? Хо-хо-хо, правильная была девочка...
Шломо охотно поддержал этот веселый разговор, и около часа из кабинета председателя ЧК слышался лишь дружный смех и то и дело повторявшаяся фраза: "А помнишь... Нет, ты помнишь?!."
И вдруг весь этот милый вздор разбился о простой и в принципе не обязательный для откровенного ответа вопрос Рябинина.
-- Слушай, Шломо, и как ты так неосторожно вляпался в эту скверную историю? Стоило ли рисковать жизнью из-за какого-то юнкера? Зачем ты его прятал и лечил?
Неловкая пауза зависла в воздухе. Улыбки медленно сходили с лиц друзей.
-- Ты действительно хочешь это знать? -- серьезно спросил Фрухштейн.
-- Я пытаюсь придумать формулировку, за что я тебя завтра выпускаю из-под ареста. Ты знал этого белогвардейца, он что-то сделал доброе для тебя?
-- Нет, Мойше. Когда я подобрал его на дороге за городом, я видел его впервые в жизни.
-- Какая глупость! Ты слышал, какие сейчас действуют законы? Законы революционного времени! Тебя могли уже поставить к стенке, если бы мне самому не попалось в руки твое дело... И все же, зачем ты его хотел спасти?
Фрухштейн замедлил с ответом. Он вдруг ясно почувствовал, что если скажет сейчас подлинную причину, то последствия этого будут самыми непредсказуемыми. И все же, спустя минуту, он произнес роковое слово.
-- Я стал христианином.
-- Что? -- не поверил своим ушам Рябинин. -- Ты стал выкрестом?
-- Называй, как хочешь, но я верю в Иисуса Христа, что Он -- наш Мессия и Сын Божий! Иисус же учит в одной Своей притче, что некие священник и левит прошли однажды мимо израненного разбойниками и брошенного на дороге человека. А неизвестный самарянин поднял его и помог. Можешь считать глупым, но это и есть вся причина, почему я лечил того несчастного, которого твои чекисты нашли у меня в доме и расстреляли.
-- И ты его еще жалеешь! -- лицо Рябинина сделалось чужим и суровым. --Жалеешь врага! Ты думаешь, он пощадил бы, например, меня, если бы это я попался ему в руки? Ты хотя бы представляешь, как они расправляются с чекистами?..
Рябинин на мгновенье задумался и затем продолжил свой монолог.
-- Впрочем, даже не это меня сейчас больше волнует. Но как ты, еврей, сын почтенных родителей, тот, с кем мы мечтали учиться в школе раввинов, читали и целовали Тору, отрекся от веры своих отцов?! Ты, может быть, скажешь, что я сам стал атеистом... Пусть! Но я как услышу голос кантора: "Воззовем к Господу, да поможет Он нам!" или старую песнь "Мир вам, ангелы Господни", веришь, ком подкатывает к горлу... Нет, я никогда не предавал мечту нашего детства, мечту каждого молодого еврея: заставить христиан считаться с нами... Подумать только, сколько поколений евреев было унижено, поругано, растоптано твоими христианамиСкольких они силой заставили креститься, убили в пьяных погромах! И вот теперь Шломо Фрухштейн, чистокровный еврей -- негде поставить пробу -- присоединяется к мучителям своего народа...
-- Ты не понимаешь, существует совсем другое христианство! --воскликнул Фрухштейн. -- Я вступил в общину евангельских христиан. Это настоящие верующие люди. Даже православные их гнали не меньше, чем евреев...
-- Ну, надо же! Мало того, что выкрест, еще и к сектантам подался, в кулацкую петрушку превратился. "Все люди -- братья", -- так, кажется, у вас говорят?
Немного помолчали.
-- Может, я лучше пойду назад, в камеру? -- тихо спросил Фрухштейн. --Думай, что хочешь, только я уже не отрекусь от Мессии Иисуса.
-- Нет, ты выслушаешь меня до конца, -- недобрым голосом сказал Рябинин. Он отхлебнул еще самогона и, прохаживаясь по кабинету, продолжил свою речь. -- Ты помнишь нашего рабби Хаима, как он предупреждал всегда евреев от соблазна христианства? "Кто крестится, -- говорил он, -- тот как бы уже и русский, и учиться ему можно, и по службе преуспеть; да только наши старомодные родители почему-то не спешили идти по этой легкой дороге..." Так учил старый Хаим, если ты забыл. Да и я сам, может быть, для того и пошел в революцию, чтобы избавить еврейский народ от барских прихотей христиан-великороссов... Как же ты мог нас предать, Шломо?.. Вспомни милого и рассеянного кантора Шимона, как он всегда пел и плакал на праздник Торы! Вспомни древнюю синагогу... Все, все ты перечеркнул. И вот теперь я, председатель ЧК, уговариваю тебя вернуться к вере...
После этих слов -- случайно ли так получилось или преднамеренно, кто знает -- Рябинин достал из кобуры и положил перед собой на стол маузер. Он, прищурившись, смотрел на Фрухштейна, который был теперь для него как будто незнакомым человеком.
-- Слепцы, ведущие слепцов! -- взволнованно отвечал Шломо. -- Имеющие Писание, целующие его и не разумеющие! Столетиями ждавшие Мессию, а когда Он пришел -- тотчас отвергшие Его. Не думай, что я не люблю свой народ! Я готов молиться и вымаливать у Бога каждого еврея... Хоть ты и замарал свои руки кровью в ЧК, я буду молиться и о тебе...
-- Довольно, -- ледяным голосом сказал Рябинин, -- часовой, увести арестованного в камеру!
Оставшись один, Мойше медленно приставил холодное дуло маузера к виску. Ему хотелось умереть. Он уже много раз обдумывал такой почетный исход из той кровавой мясорубки, в которой безнадежно крутился почти с самого начала гражданской войны. Но и на этот раз нечто его остановило. "Какого друга теряю", -- прошептал он, направляя дуло на папку с делом Фрухштейна. Затем, откинувшись назад на стуле, он вдруг подбросил папку вверх и тут же заученным движением вскинул маузер и выстрелил. Пробитое в самом центре тоненькое "дело" метнулось к стене и почти бесшумно упало на пол.
На звук выстрела прибежал все тот же часовой, здоровенный детина по имени Степан. Увидев своего командира невредимым, он заулыбался и сказал:
-- Ну, слава Богу, товарищ Рябинин, вы живы!
-- А что мне должно было сделаться, Степан? -- грустно спросил Мойше.
-- Ну как же, вы стреляли...
-- Да, стрелял, но не туда, куда ты подумал... Ты его уже отвел в камеру?
-- Да не успел еще, во дворе стоит, как раз у красной кирпичной стенки... -- угадывая ход мыслей хозяина, глухо ответил часовой.
