Елизавета Михайличенко - И-е рус,олим
Жертвоприношение -- это только начало... ЧЕГО?! Господи, ЧЕГО это начало? КОНЦА? ЧТО я должен делать?
Встречаемся с Беллой глазами, и она запинается. У нее испуганный взгляд, словно она вдруг поняла, что ее ждет. Я сбегаю по лестнице. Перерезаю ближайший кабель, ожидая, что получу удар током. Обошлось. Значит, я делаю все правильно. Толпа отвечает звериным ревом. НАЧАЛОСЬ! Бросаюсь к помосту, уже чувствуя, что зря, что все равно не успею. В смазанном полумраке различаю Беллу у рампы и в отчаянии протягиваю к ней руки. Жрец почему-то отпускает ее без борьбы. Хватаю ее и бегу, бегу, бегу -- сначала вниз, по Долине убиения, потом пытаюсь вверх, к стенам, под их защиту, нет, нет, от Старого Иерусалима надо держаться подальше. Пересекаю Бен-Гинном и вижу маленькую лестницу -- наверх, по узким ступеням...
Как только ступил на Хевронскую дорогу, силы иссякли. Я поставил Беллу на асфальт, и сам опустился на него.
-- Что все это значит? -- спросила она.
-- Ты же не сопротивлялась. Значит -- понимаешь...-- я с трудом поднялся.-- Нам нельзя тут оставаться. Надо запутать следы.
Мы находились рядом с рестораном "Александр", и я решил рискнуть -поступить парадоксально. Так близко нас не должны были искать.
-- Проскочат...-- пробормотал я.
-- Про "скоч"? -- отозвалась она.-- Очень не помешает!
Белла
Мы сидели в нижнем маленьком зале для некурящих, подальше от окна, выходившего на Бен-Гинном, где снова грохотал праздник. От этих звуков Давид все глубже вжимался в кресло. Виски ему не помогло, да и мне не очень. Пора как-то улизнуть от Давида и вернуться к исполнению своих, как бы служебных, обязанностей. Но как-то было неправильно оставить его здесь одного, такого напряженного, одинокого и отгороженного, как рыбка в огромном бокале-аквариуме, стоявшем на перегородке почти над самой головой.
Как только мы вошли, Давид приложил палец к губам:
-- Только молчи. Не отвечай. Кивай, жестикулируй, но чтобы голоса не было. Я не знаю, как оно ищет тебя. Может, и по голосу...
Я написала на салфетке: "Кто меня ищет?"
Он только пожал плечами:
-- Если бы я знал! Это словно... зверь тебя вынюхивает... Разве не чувствуешь?
Я хотела рассмеяться, но не получилось. Я вдруг ощутила странную тревогу. И написала: "Почему меня?"
-- Если бы я знал! Не исключено, что из-за меня. Из-за того, что ты моя жена.
-- Что?! Этого только не хватало! Сходи с ума на темах, не связанных со мной! Жена!
Он с ужасом оглянулся и зашипел:
-- Заткнись! Я же просил!! Не считай меня своим мужем сколько тебе влезет, от этого ничего не изменится. Твое мнение никто не станет принимать в расчет!
Его страх был настолько неподдельный, что я тоже начала испытывать беспокойство. А Давид продолжал, комкая салфетку:
-- Я не понимаю, что происходит. Несколько последних дней у меня это -по нарастающей... Словно что-то просыпается. По нашему закону ты -- моя жена. В десятом классе, на той вечеринке, было как минимум два свидетеля-еврея, мужского пола, старше тринадцати -- Гриша и Кинолог. А я не догадался дать тебе гет.
-- Но у меня же после этого... ты же знаешь! -- тихо сказала я.
Он поморщился, обернулся и прошептал:
-- Ну, пожалуйста... помолчи. Для него это имеет еще меньшее значение, чем для нас с тобой. Просто такой у тебя статус. Неразведенной. Наверное.
Толпа в долине снова заревела -- как будто приблизилась к нам. Внезапно я ощутила такой тоскливый ужас, что...
-- У официантки рысьи глаза,-- срывающимся голосом произнес Давид.-Уходим.
Он швырнул на стол сотню, и мы почти побежали к выходу. Я с изумлением отметила, что он украл из ниши ароматизатор -- пропитанные эссенцией сухие цветы. За дверью Давид, бормоча: "Сбить со следа, может быть и запах...", сыпал высохшие колкие лепестки мне за пазуху, за шиворот, в карманы, на голову. Потом мы оба растирали цветы в ладонях, распространяя искусственный дешевый запах. Потом долго и бестолково петляли по странно безлюдному для такого вечера Ямин Моше. Страх разгорался во мне, как лесной пожар, выжигая все остальные чувства.
Потом бежали уже непонятно куда. От чего я бежала, как в последний раз? От смерти? От настигающей судьбы? От момента превращения из человека в дичь, от чужой воли, желающей пожрать меня? Всю меня заполняла уже застланная кровавым туманом картина -- от живого еще тела отхватывают куски плоти, и сознание присутствует при этом... Я вижу, как меня расчленяют...
-- Пошли, пошли,-- монотонно торопил Давид.-- Ну пожалуйста, Белла!
От этого голоса было еще страшнее, потому что ладонь Давида была просто мокрая, сухой язык почти со слышным шуршанием терся о зубы, а голос спокойный... Каждый шаг я делала, как будто проваливаясь в воздушную яму. Силуэты домов скакали вокруг вверх-вниз, словно дикари вокруг костра... Словно гнилые черные зубы смрадной пасти были здесь дома...
Тошнило. Желудок поднялся и, как сердце, бился о ребра. Очень тошнило. Я хотела остановиться около урны, но Давид не позволил.
Теперь я знаю, как путают следы. Что-то чудовищное, что-то животное было в том, как мы перебегали пространства, освещенные тускло-желтым, как взгляд льва, фонарным светом. Как сдерживали рвущийся жалобный всхлип, замирая в темноте углов и прорех в домах. Как вжимались в плоскости стен на открытых улицах, возвращались, кружили, прячась в липком наваристом бульоне этой жертвенной ночи.
Ужас, охвативший меня, не сковал тело, наоборот, он просто свернул тоненькую шейку моему ночному разуму и переполнил жаждой выживания спинной мозг. Никогда не была я такой ловкой, сильной и быстрой. Вот только тошнило. И слова выдавливались толчками, как кровь... и больше походили на скулеж -у меня и хрип -- у Давида. Не знаю, сколько это продолжалось...
Наконец, я поняла, что уже глубокая ночь, что мы находимся в Нахлаоте, почти у дома Давида.
-- К тебе? -- выдавила я.
-- Не знаю. Видишь, кот на капоте не тот. Должен быть рыжий, а этот... как в десантном комбинезоне. Спрячься в подъезде.
Я видела, как он, оглядываясь, подошел к своей брошенной на обочине желтой машине, опасливо согнал кота, открыл капот и словно сунул голову в пасть льва. Вытащил оттуда какой-то шампур, понес его под фонарь. Пятнистый кот вошел в мой подъезд, внимательно посмотрел на меня и затем перевел испытующий взгляд на Давида. Мне стало не по себе. Я подошла к Давиду, он пристально рассматривал эту маслянистую железку.
-- Видишь,-- сказал он, озираясь,-- на самом минимуме. Когда я выходил, было чуть больше... Значит, ко мне нельзя. К тебе тем более. Что же делать? На улицах почти не осталось людей... Нас все легче найти.
-- Все,-- объявила я.-- За тем домом живет моя знакомая. Я иду к ней. Хочешь, идем со мной.
-- Конечно! -- как-то даже воспрял Давид.-- Быстрее!
Мы подошли к старому маленькому домику, стоявшему чуть поодаль от других зданий. Долго звонили. Светлана не открывала.
-- Это твоя близкая подруга?
-- Нет.
-- Ну, все равно,-- махнул он рукой и стал шарить по карманам.-- Черт, нож потерял.
Он пошел вдоль стен, проверяя обветшавшие окна. Одно оказалось открытым. Давид понимающе усмехнулся и вытер полой рубашки потное лицо:
-- Видишь, все правильно. Нам пытаются помочь. Когда действуешь правильно, тебе пытаются помочь... Но сейчас плохое время. Очень плохое.
Он неловко залез в окно и открыл дверь изнутри. Свет он мне зажечь не дал, а я слишком редко бывала у Светы, чтобы ориентироваться в темноте. Наконец, мы сумели закрыть все жалюзи. Тогда Давид разрешил включить одну лампочку, в коридоре, где не было окон.
Он чуть успокоился, я сразу расслабилась, но тут где-то рядом заорали кошки, и стало еще хуже. Орали они как-то неправильно. Давид снова потушил свет. Какое-то время мы напряженно слушали ужасные, похожие на детские, вопли. Они то удалялись, то приближались. Кружили вокруг дома, но вроде бы стали стихать. Давид шепотом сказал:
-- Все. От нас уже ничего не зависит.
-- Ты ведь что-то знаешь! -- сорвалась я.-- Или хотя бы догадываешься! Что это?
-- Ничего я не знаю! Только чувствую, как он просыпается.
-- Кто?
-- Не знаю. Город... вулкан... Ну, я правда не знаю. У меня другое знание. Я чувствую, что... как бы это тебе сказать... Ну, скажем, вот так -экологический кризис в последней стадии. Я имею в виду духовную экологию.
-- Какую?
-- Ну, типа чем пророки пугали... Я так себе это объяснил.
Я помолчала. Я не знала, что он имеет в виду. И спросила:
-- А при чем здесь мы? Что ему нужно от тебя?
-- "Нужно" -- это человеческая категория. Просто через каждую душу идет линия фронта. И сегодня пытаются прорваться на моем участке... Ты чувствуешь, как все неустойчиво? Неважно... Ложись на диван, постарайся уснуть.
-- Я не смогу. Давид. Если нас... найдут, что тогда?
-- Не знаю. Ничего хорошего. Я прилягу, ладно? Устал...
-- Конечно. А что мне делать?
-- Ничего. Главное, никак себя не обозначай.
Он как будто уснул. Я с трудом различила на циферблате -- уже четыре. Одиночество растворило меня в этой старой развалюхе. Готовность дать отпор неизвестности истощилась.
