Максим Горький - Бывшие люди
"Проклятая помесь лисицы и свиньи!" - выругался про себя ротмистр и вспомнил первую фразу Петунникова, касавшуюся его. Купец пришёл с членом городской управы покупать дом и, увидев ротмистра, спросил своего провожатого бойким костромским говором:
- Энто тот самый огарок - квартирант-от ваш?
И с той поры вот уже почти полтора года они состязаются друг с другом в своём уменье оскорблять человека.
И вчера между ними произошло лёгонькое "упражнение в буесловии", как называл ротмистр свои разговоры с купцом. Проводив архитектора, купец подошёл к ротмистру.
- Сидишь? - спросил он, дёргая рукой за козырёк картуза, так что нельзя было понять, поправляет ли он его или же хочет изобразить поклон.
- Мыкаешься? - в тон ему сказал ротмистр и сделал движение нижней челюстью, отчего борода его вздрогнула и что нетребовательный человек мог принять за поклон или за желание ротмистра пересунуть свою трубку из одного угла рта в другой.
- Денег у меня много - вот и мыкаюсь. Деньги хотят, чтоб их в жизнь пускали, вот я и даю им ход, - дразнит ротмистра купец, лукаво прищуривая глазки.
- Не тебе, значит, рубль служит, а ты рублю, - комментирует Кувалда, борясь с желанием дать пинка в живот купцу.
- Али это не всё равно? С ними, с деньгами-то, всяко приятно... А вот ежели без них...
И купец с нахально подделанным состраданием оглядывает ротмистра. У того верхняя губа прыгает, обнажая крупные волчьи зубы.
- Имея ум и совесть, можно жить и без них... Деньги, обыкновенно, являются как раз в то время, когда у человека совесть усыхать начинает... Совести меньше - денег больше...
- Это верно... А то есть люди, у которых ни денег, ни совести...
- Ты смолоду-то таким и был? - простодушно спрашивает Кувалда. Теперь у Петунникова вздрагивает нос. Иван Андреевич вздыхает, щурит глазки и говорит:
- Мне смолоду о-ох большие тяжести поднять пришлось!
- Я думаю...
- Работал я, ох как работал!
- А многих обработал?
- Таких, как ты? Дворян-то? Ничего, - достаточно их от меня христовой молитве выучились...
- Не убивал, только грабил? - режет ротмистр. Петунников зеленеет и находит нужным изменить тему.
- А хозяин ты плохой - сидишь, а гость стоит...
- Пусть и он сядет, - разрешает Кувалда.
- Да не на что, вишь...
- На землю... земля всякую дрянь принимает...
- Я это по тебе вижу... Однако пойти от тебя, ругателя, - ровно и спокойно сказал Петунников, но глаза его излили на ротмистра холодный яд.
Он ушёл, оставив Кувалду в приятном сознании, что купец боится его. Если б он не боялся, так уже давно бы выгнал из ночлежки. Не из-за пяти же рублей в месяц он не гонит его! Потом ротмистр следит, как купец ходит вокруг своего завода, ходит по лесам вверх и вниз. Ему очень хочется, чтоб купец упал и изломал себе кости. Сколько уже он создал остроумных комбинаций падения и всяческих увечий, глядя на Петунникова, лазившего по лесам, как паук по своей сетке. Вчера ему даже показалось, что вот одна доска дрогнула под ногами купца, и ротмистр в волнении вскочил со своего места... Но - ничего не вышло.
И сегодня, как всегда, перед глазами Аристида Кувалды торчит это красное здание, прочное, плотное, крепко вцепившееся в землю, точно уже высасывающее из неё соки. Кажется, что оно холодно и темно смеется над ротмистром зияющими дырами своих стен. Солнце льёт на него свои осенние лучи так же щедро, как и на уродливые домики Въезжей улицы.
"А вдруг! - мысленно воскликнул ротмистр, измеряя глазами стену завода. - Ах ты, чёрт возьми! Если бы..." Весь встрепенувшись, возбуждённый своей мыслью, Аристид Кувалда вскочил и торопливо пошёл в трактир Вавилова, улыбаясь и бормоча что-то про себя.
Вавилов встретил его за буфетом дружеским восклицанием:
- Вашему благородию здравия желаем!
Среднего роста, с лысой головой, в венчике седых кудрявых волос, с бритыми щеками и с прямо торчащими усами, похожими на зубные щётки, прямой и ловкий, в кожаной куртке, он каждым своим движением позволял узнать в нём старого унтер-офицера.
- Егор! У тебя вводный лист и план на дом есть? - торопливо спросил Кувалда.
- Имею.
Вавилов подозрительно сузил свои вороватые глаза и пристально уставился ими в лицо ротмистра, в котором он видел что-то особенное.
- Покажи мне! - воскликнул ротмистр, стукая кулаком по стойке и опускаясь на табурет около неё.
- А зачем? - спросил Вавилов, решившийся при виде возбуждения Кувалды держать ухо востро.
- Болван, неси скорей!
Вавилов наморщил лоб и испытующе поднял глаза к потолку.
- Где они у меня, эти самые бумаги?
На потолке не нашлось никаких указаний по этому вопросу; тогда унтер устремил глаза на свой живот и с видом озабоченной задумчивости стал барабанить пальцем по стойке.
- Будет тебе кобениться, - прикрикнул на него ротмистр, не любивший его, находя, что бывшему солдату привычнее быть вором, чем трактирщиком.
- Да я, Ристид Фомич, уж вспомнил. Кажись, они в окружном суде остались. Как я вводился во владение...
- Егорка, брось! Ввиду твоей же пользы, покажи мне сейчас план, купчую и всё, что есть. Может быть, ты не одну сотню рублей выиграешь от этого понял?
Вавилов ничего не понял, но ротмистр говорил так внушительно, с таким серьёзным видом, что глаза унтера загорелись любопытством, и, сказав, что посмотрит, нет ли этих бумаг у него в укладке, он ушёл в дверь за буфетом. Через две минуты он возвратился с бумагами в руках и с выражением крайнего изумления на роже.
- Ан они, проклятые, дома!
- Эх ты... паяц из балагана! А ещё солдат был... - не преминул укорить его Кувалда, выхватив из его рук коленкоровую папку с синей актовой бумагой. Затем, развернув перед собой бумаги и всё более возбуждая любопытство Вавилова, ротмистр стал читать, рассматривать и при этом многозначительно мычал. Вот, наконец, он решительно встал и пошёл к двери, оставив бумаги на стойке и кинув Вавилову:
- Погоди... не прячь их...
Вавилов собрал бумаги, положил их в ящик выручки, запер его и подёргал рукой - хорошо ли заперлось? Потом он, задумчиво потирая лысину, вышел на крыльцо харчевни. Там он увидал, что ротмистр, измерив шагами фасад харчевни, щёлкнул пальцами и снова начал измерять ту же линию, озабоченный, но довольный.
Лицо Вавилова как-то напрягалось, потом вытянулось, вдруг радостно просияло.
- Ристид Фомич! Неужто? - воскликнул он, когда ротмистр поравнялся с ним.
- Вот те и неужто! Больше аршина отрезано. Это по фасаду, а вглубь сейчас узнаю...
- Вглубь?.. Десять сажен два аршина!
- Что, догадался, бритая харя?
- Как же, Ристид Фомич! Ну и глазок у вас - в землю вы на три аршина видите! - с восхищением воскликнул Вавилов.
Через несколько минут они сидели друг против друга в комнате Вавилова, и ротмистр, большими глотками уничтожая пиво, говорил трактирщику:
- Итак, вся стена завода стоит на твоей земле. Действуй без всякой пощады. Придёт учитель, и мы накатаем прошение в окружной. Цену иска, чтобы не тратиться на гербовые, назначим самую скромную, а просить будем о сломке. Это, дурак ты мой, называется нарушением границ чужого владения, очень приятное событие для тебя! Ломай! А ломать такую махину да подвигать её - дорого стоит! Мировую! Тут ты и прижми Иуду. Мы рассчитаем, сколько будет стоить сломка самым точным образом - с битым кирпичом, с ямой под новый фундамент, - всё высчитаем! Даже время примем в счёт! И - позвольте, Иуда, две ты-ся-чи рублей!
- Не даст! - тревожно моргая глазами, сверкавшими жадным огнём, вытянул Вавилов.
- Врёт! Даст! Ты пошевели мозгами - что ему делать? Ломать? Но смотри, Егорка, не продешеви! Покупать тебя будут - не продавайся дёшево! Пугать будут - не бойся! Положись на нас...
Глаза у ротмистра горели свирепой радостью, и лицо, красное от возбуждения, судорожно подёргивалось. Он разжёг алчность трактирщика и, убедив его действовать возможно скорее, ушёл торжествующий и непреклонно свирепый.
Вечером все бывшие люди узнали об открытии ротмистра и, горячо обсуждая будущие действия Петунникова, изображали в ярких красках его изумление и злобу в тот день, когда судебный рассыльный вручит ему копию иска. Ротмистр чувствовал себя героем. Он был счастлив, и все вокруг него были довольны. Большая куча тёмных, одетых в лохмотья фигур лежала на дворе, шумела и ликовала, оживлённая событием. Все знали купца Петунникова. Презрительно щуря глаза, он дарил их таким же вниманием, как и весь другой мусор улицы. От него веяло сытостью, раздражавшей их, и даже сапоги его блестели пренебрежением ко всем. И вот теперь один из них сильно ударит этого купца по карману и самолюбию. Разве это не хорошо?
Зло в глазах этих людей имело много привлекательного. Оно было единственным орудием по руке и по силе им. Каждый из них давно уже воспитал в себе полусознательное, смутное чувство острой неприязни ко всем людям сытым и одетым не в лохмотья, в каждом было это чувство в разных степенях его развития.
