Игорь Плотник - Книга счастья, Новый русский водевиль
Картина четвертая
Апартаменты Фридмана. Московское время 8 часов 45 минут утра (56 часов 251 минута 00 секунд китайского народного времени соответственно).
-- Кто там? -- спросил детский голос.
-- Водопроводчики, -- ответил Максимовский, оживая на глазах и расправляя повисшие было крылья.
Щелкнули один за другим двадцать пять замков, тридцать шпингалетов, брякнула цепь, дверь со страшным скрежетом отворилась, и полуголая зеленоглазая нимфетка, вероломно хлопнув пушистыми ресницами, сказала:
-- Доброе утро. Вы из ЖЭКа?
-- Ясный перец, из ЖЭКа! -- Максимовский вошел первый, тесня ее грудью. -- Вот это да! Везет же мне! Ну-ка, ну-ка. Секундочку. Сейчас мы тоже разденемся и сразу познакомимся.
-- Что вам угодно? -- испугалась нимфетка.
-- На вас поступила жалоба.
-- От кого? Вы ошибаетесь!
-- Дорогая мадемуазель, вынужден вас поставить в известность, что первое впечатление, как правило, обманчиво. Я никогда не ошибаюсь.
-- Подождите, пожалуйста, за дверью.
-- Я предпочитаю быть на даме сверху. Кроме тех случаев, когда не позволяет обстановка, конечно. А вы?
-- Иван Аркадиевич! -- шарахнулась от него нимфетка и в страшном смятении умчалась прочь.
-- Куда же вы?
Закусив удила, Максимовский ринулся за ней в темноту коридора. Я давно уже заметил, что при виде молодых девиц Максимовский глупеет.
Фридман живет в старом особняке на углу Сретенского бульвара и Милютинского переулка. Квартира у него не четырехэтажная, но все равно достаточно просторная: пять или шесть комнат, не считая прихожей, бесконечных коридоров, холла, кухни, столовой, уборной, двух ванных комнат, чулана, а также двери, которая крест-накрест обита железными полозьями от саней и навсегда заперта ржавым висячим замком.
Все убранство квартиры, начиная от пушистых персидских ковров, по которым ступаешь, словно по густой июльской траве, и, заканчивая допотопными бронзовыми выключателями в форме распустившихся тюльпанов на стенах, может без труда составить законченную экспозицию целого археологического музея, дорожащего не только своей репутацией, но также и вкусом.
Злые языки поговаривают, что весь этот ампир, раннее барокко, малые скульптурные формы и другие аксессуары эпохи Возрождения экспроприировал дед Фридмана по линии отца -- сказочный революционный богатырь и классовый многоборец -- Аарон Моисеевич Петрушкевич-Пендерецкий у графа Троекурова, предварительно надругавшись то ли над старшей дочерью, то ли над итальянским парикмахером, расстреляв всю семью графа и спалив его имение.
Сказывают также, что следующим неутомимым собирателем исторической мебели, собрания западноевропейской живописи и материальных этнических шедевров стал видный Советский! хозяйственный деятель и специалист по снабжению -- родной отец Фридмана -- Аркадий Ааронович Протопопов, который, в свою очередь, в 1945 году был назначен ответственным за транспортировку трофеев из поверженной Германии.
Центральную комнату в квартире занимает спальня, оборудованная Фридманом в соответствии с его собственным пониманием красоты, стиля и комфорта. Большую часть жизни Ваня проводит в этом помещении. По поводу распущенности и невоздержанности хозяина в определенных кругах слагаются легенды.
Посреди спальни под балдахином с причудливым византийско-монгольским орнаментом располагается невероятных размеров сооружение, которое Фридман считает своей кроватью. Поверх сооружения в шелках и бархате лежит внушительная туша самого Ивана Аркадиевича Фридмана. На голове Ивана Аркадиевича капроновая сетка, поверх нее тюбетейка, на лбу мокрый компресс. Туша Ивана Аркадиевича пыхтит, стонет и сквернословит.
Пышные шторы на окнах не пускают свет с улицы. Китайский рисовый фонарь с драконами -- единственный источник света здесь. Всюду на эбеновых подставках тлеет экзотическая растительность, пропитывая воздух липким приторным смрадом. Дым благовоний проникает в щели этого комфортабельного вертепа и превращается там в смолу. Атмосфера для постороннего человека кажется непереносимой, а главное -- несовместимой с жизнью. Фридману, однако, нравится.
Девицы в спальне не оказалось. Очевидно, она заблудилась в одном из кабинетов -- такое случалось и раньше. Я за много лет не смог разобраться в планировке квартиры. Почти все комнаты проходные, по ним часами можно слоняться, не встретив ни одного приличного человека.
-- Знаешь что, Фридман, -- с преувеличенным равнодушием сообщил Максимовский, -- у тебя по квартире бегает неуравновешенный ребенок.
-- Знаю. -- Фридман помолчал. -- Это моя жена.
Мы с Максимовским переглянулись.
-- Постой, мы виделись вчера вечером. У тебя не было никакой жены. Ты страдал от одиночества, потом наблевал в спортивную сумку, лег на стол и уснул. Откуда взялась жена?
-- Ну не жена, -- Фридман отлепил ото лба тряпку, бросил ее в фаянсовый таз и немедленно туда же плюнул, -- знакомая. Мы познакомились.
-- Чудесно. А где?
-- Где?
-- Ты меня спрашиваешь?
-- Тебя.
-- О чем?
-- Что о чем?
-- О чем ты меня спрашиваешь?
-- О том, о чем мы говорим.
-- А о чем мы говорим?
-- Хотелось бы, наконец, выяснить!
-- Вот именно.
-- А как вы думаете?
-- А мы никак не думаем, -- выдохся Максимовский и повалился на кушетку прямо с ботинками. -- Ты, как всегда, пьян, обкурен и тебя плющит. Правильно?
-- Железяка, -- кивнул я. -- Пьян, да еще и дурака валяет.
-- Плющит, -- согласился Фридман охотно. -- С кем не бывает? Что-то я хотел, то есть собирался сказать, в голове вертится. Э-э... Вот ты не хочешь, Максимовский, понять другого человека или не можешь, потому что нет в тебе внутренней свободы.
-- Я понимаю, что такое алкогольная зависимость и тяжелое похмелье, а все остальные состояния человека фальшивые. Позерство да игра на публику. Что такое внутренняя свобода? Просвети.
-- Тебе не хватает романтизму. Игры воображения мало. Ты сухарь, Максимовский, а может быть, даже латентный гомосексуалист.
-- Здрасте, жопа, новый год. Приехали.
-- Уже теплее. Приехали, Новый год. Связь такая: я у себя дома, вы приехали ко мне, а скоро Новый год. Значит что?
-- Что?
-- Новый год напирает, а у меня до сих пор нет елки! Несправедливость, вот что это значит! Социальное неравенство. Был я на днях на даче у одного деятеля на Николиной горе. Так у него елки голубые вдоль забора и настоящий Дед Мороз, между прочим, -- генерал-полковник авиации. Проспорил, значит, генерал-полковник или в карты продулся, забыл я, как всегда, а теперь мерзнет на улице. Тот его в дом не пускает, говорит: "Не хуй. Собаку напугает". Видели бы вы эту собаку. Носорог. Она сама кого хочешь напугает. Во флигеле диетолог ее живет, так и тот собаку боится, ходит всю дорогу перебинтованный и дырку ищет в заборе, чтобы слинять.
Фридман всегда говорит много и не всегда по делу, но это происходит с ним довольно часто и серьезных опасений до сих пор не вызывало.
-- Мы тоже зря времени не теряли, -- сказал я. -- Максимовский, например, утром напугал одну собаку, да так, что она обосралась.
Максимовский даже бровью не повел. Смертельная скука блуждала по его хмурому лицу.
-- Вы?! -- подорвался Фридман. -- Напугали собаку? Кого вы можете напугать? Вы себя со стороны-то видели? Вас даже мышь с комплексом неполноценности не побоится. Не возникайте, у меня накипело. Бардак! -- Он лежал на кровати, а ноги и руки его находились в непрерывном движении. -Везде бардак! Генералы -- деды морозы, чекисты -- президенты. Все с ума посходили! Объятые алчностью и страхом люди калечат свою жизнь на работе, принимают позы и руководят процессами. У всех какие-то срочные дела. Все, как заводные, куда-то бегают, бегают. Куда? Для чего? Нельзя ли все это интеллигентно, изящно и просто послать? Нельзя. А почему? Не принято. Так давайте примем. Чего стесняться-то, все свои. Нищета, алкоголизм, беспризорники! Ездили мы как-то в сиротский летний лагерь с шефским концертом...
Захватывающую историю о том, как Фридман ездил в сиротский летний лагерь с шефским концертом, все мы знаем и помним наизусть...
-- ...закинул я ноги на плечи...
Небольшого намека достаточно, чтобы вдумчивый Скуратов оценил широту и размах этого мероприятия...
-- ...вот это я понимаю, благотворительность. Ничего, большевики вернутся, все обратно исправят. Максимовский, ты в аллегориях силен?
-- Силен.
-- Тогда слушай. Снится мне сон: мама в белой косоворотке стоит на одной ноге на краю могилы и поет песни о родине на украинском языке. Жуткое зрелище. Как вспомню, так вздрогну. Чуть до инфаркта не довела. Ты -- врач, постарайся меня понять правильно *.
* Некоторые деятели распускают слухи, что родную мамашу Фридман отправил на тот свет, экспериментируя с ртутью, будучи еще очень юным. Но стоит ли в это верить?
-- Я постараюсь, -- пообещал Максимовский, сдувая невидимую пылинку с рукава, -- постараюсь. Только вот что, батенька: у вас крыша протекает. Ничем хорошим это не закончится. Мама в косоворотке -- только начало. Пройдет совсем немного времени, и ты начнешь принимать сигналы из космоса, которые прикажут тебе проломить голову соседке. Исход печален: санитары будут лечить тебя электричеством. С тебя слезет шкурка, и ты станешь совсем, совсем беспомощным. Ты будешь сидеть в смирительной рубашке и пускать пузыри.
