Николай Лесков - Запечатленный ангел
"Что же, - говорит, - вы думаете делать?"
"Думаем, мол, его со временем подменить и распечатлеть его чистый лик, безбожною чиновническою рукой опаленный".
"Да чем, - говорит, - он вам так дорог, и неужели другого такого же нельзя достать?"
"Дорог он, - отвечаем, - нам потому, что он нас хранил, а другого достать нельзя, потому что он писан в твердые времена благочестивою рукой и освящен древним иереем по полному требнику Петра Могилы (*42), а ныне у нас ни иереев, ни того требника нет".
"А как, - говорит, - вы его распечатлеете, когда у него все лицо сургучом выжжено?"
"Ну, уж на этот счет, - отвечаем, - ваша милость не беспокойтесь: нам только бы его в свои руки достичь, а то он, наш хранитель, за себя постоит: он не торговых мастеров, а настоящего Строганова дела, а что строгановская, что костромская олифа так варены, что и огневого клейма не боятся и до нежных вап (*43) смолы не допустят".
"Вы в этом уверены?"
"Уверены-с: эта олифа крепка, как сама старая русская вера".
Он тут ругнул кого знал, что этакого художества беречь не умеют, и руки нам подал, и еще раз сказал:
"Ну так не горюйте же: я вам помощник, и мы вашего ангела достанем. Надолго ли он вам нужен?"
"Нет, - говорим, - на небольшое время".
"Ну так я скажу, что хочу на вашего запечатленного ангела богатую золотую ризу сделать, и как мне его дадут, мы его тут и подменим. Я завтра же за это возьмусь".
Мы благодарим, но говорим:
"Только ни завтра, ни послезавтра за это, сударь, не беритесь".
Он говорит:
"Это почему так?"
А мы отвечаем:
"Потому, мол, сударь, что нам прежде всего надо иметь на подмен икону такую, чтоб она как две капли воды на настоящую походила, а таковых мастеров здесь нет да и нигде вблизи не отыщется".
"Пустяки, - говорит, - я сам из города художника привезу; он не только копии, а и портреты великолепно пишет".
"Нет-с, - отвечаем, - вы этого не извольте делать, потому что, во-первых, через этого светского художника может ненадлежащая молва пойти, а во-вторых, живописец такого дела исполнить не может".
Англичанин не верит, а я выступил и разъясняю ему всю разницу: что ноне, мол, у светских художников не то искусство: у них краски масляные, а там вапы на яйце растворенные и нежные, в живописи письмо мазаное, чтобы только на даль натурально показывало, а тут письмо плавкое и на самую близь явственно; да и светскому художнику, говорю, и в переводе самого рисунка не потрафить, потому что они изучены представлять то, что в теле земного, животолюбивого человека содержится, а в священной русской иконописи изображается тип лица небожительный, насчет коего материальный человек даже истового воображения иметь не может.
Он этим заинтересовался и спрашивает:
"А где же, - говорит, - есть такие мастера, что еще этот особенный тип понимают?"
"Очень, - докладываю, - они нынче редки (да и в то время они совсем жили под строгим сокрытием). Есть, - говорю, - в слободе Мстере (*44) один мастер Хохлов, да уже он человек очень древних лет, его в дальний путь везти нельзя; а в Палихове есть два человека, так те тоже вряд ли поедут, да и к тому же, - говорю, - нам ни мстерские, ни палиховские мастера и не годятся".
"Это опять почему?" - пытает.
"А потому, - ответствую, - что у них пошиб не тот: у мстерских рисуночек головастенек и письмо мутно, а у палиховских тон бирюзист, все голубинкой отдает".
"Так как же, - говорит, - быть?"
"Сам, - говорю, - не знаю. Наслышан я, что есть еще в Москве хороший мастер Силачев: и он по всей России между нашими именит, но он больше к новгородским и к царским московским письмам потрафляет, а наша икона строгановского рисунка, самых светлых и рясных вап, так нам потрафить может один мастер Севастьян с понизовья, но он страстный странствователь: по всей России ходит, староверам починку работает, и где его искать неизвестно".
Англичанин с удовольствием все эти мои доклады выслушал и улыбнулся, а потом отвечает:
"Довольно дивные, - говорит, - вы люди, и как послушаешь вас, так даже приятно делается, как вы это все, что до вашей части касается, хорошо знаете и даже искусства можете постигать".
"Отчего же, - говорю, - сударь, искусства не постигать: это дело художество божественное, и у нас есть таковые любители из самых простых мужичков, что не только все школы, в чем, например, одна от другой отличаются в письмах: устюжские или новгородские, московские или вологодские, сибирские либо строгановские, а даже в одной и той же школе известных старых мастеров русских рукомесло одно от другого без ошибки отличают".
"Может ли, - говорит, - это быть?"
"Все равно, - отвечаю, - как вы одного человека от другого письменный почерк пера распознаете, так и они: сейчас взглянут и видят, кто изображал: Кузьма, Андрей или Прокофий".
"По каким приметам?"
"А есть, - говорю, - разница в приеме как перевода рисунка, так и в плави, в пробелах, лицевых движках и в оживке".
Он все слушает; а я ему рассказываю, что знал про ушаковское писание (*45), и про рублевское, и про древнейшего русского художника Парамшина (*46), коего рукомесла иконы наши благочестивые цари и князья в благословение детям дарствовали и в духовных своих наказывали им те иконы блюсти паче зеницы ока.
Англичанин сейчас выхватил свою записную книжку и спрашивает: повторить, как художника имя и где его работы можно видеть? А я отвечаю:
"Напрасно, сударь, станете отыскивать: нигде их памяти не осталось".
"Где же они делись?"
"А не знаю, - говорю, - на чубуки ли повертели или немцам на табак променяли".
"Это, - говорит, - быть не может".
"Напротив, - отвечаю, - вполне статочно и примеры тому есть: в Риме у папы в Ватикане створы стоят, что наши русские изографы, Андрей, Сергей да Никита, в тринадцатом веке писали (*47). Многоличная миниатюра сия, мол, столь удивительна, что даже, говорят, величайшие иностранные художники, глядя на нее, в восторг приходили от чудного дела".
"А как она в Рим попала?"
"Петр Первый иностранному монаху подарил, а тот продал".
Англичанин улыбнулся и задумался и потом тихо молвит, что у них будто в Англии всякая картинка из рода в род сохраняется и тем сама явствует, кто от какого родословия происходит.
"Ну, а у нас, - говорю, - верно, другое образование, и с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все казалось обновленное, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела".
"А если таковая, - говорит, - ваша образованная невежественность, так отчего же в которых любовь к родному сохранилась, не позаботитесь поддержать своего природного художества?"
"Некем, - отвечаю, - нам его, милостивый государь, поддерживать, потому что в новых школах художества повсеместное растление чувства развито и суете ум повинуется. Высокого вдохновения тип утрачен, а все с земного вземлется и земною страстию дышит. Наши новейшие художники начали с того, что архистратига (*48) Михаила с князя Потемкина Таврического (*49) стали изображать, а теперь уже того достигают, что Христа Спаса жидовином пишут. Чего же еще от таких людей ожидать? Их необрезанные сердца, может быть, еще и не то изобразят и велят за божество почитать: в Египте же и быка, и лук красноперый богом чтили; но только уже мы богам чуждым не поклонимся и жидово лицо за Спасов лик не примем, а даже изображения эти, сколь бы они ни были искусны, за студодейное (*50) невежество почитаем и отвращаемся от него, поелику есть отчее предание, что развлечение очес разоряет чистоту разума, яко водомет поврежденный погубляет воду".
Я сим кончил и замолчал, а англичанин говорит:
"Продолжай: мне нравится, как ты рассуждаешь".
Я отвечаю:
"Я уже все кончил", - а он говорит:
"Нет, ты расскажи мне еще, что вы по своему понятию за вдохновенное изображение понимаете?"
Вопрос, милостивые государи, для простого человека довольно затруднительный, но я, нечего делать, начал и рассказал, как писано в Новегороде звездное небо, а потом стал излагать про киевское изображение в Софийском храме, где по сторонам бога Саваофа стоят седмь крылатых архистратигов, на Потемкина, разумеется, не похожих; а на порогах сени пророки и праотцы; ниже ступенью Моисей со скрижалию (*51); еще ниже Аарон в митре (*52) и с жезлом прозябшим; на других ступенях царь Давид (*53) в венце, Исайя-пророк с хартией, Иезекииль с затворенными вратами, Даниил (*54) с камнем, и вокруг сих предстоятелей, указующих путь на небо, изображены дарования, коими сего славного пути человек достигать может, как-то: книга с семью печатями - дар премудрости, седмисвещный подсвечник - дар разума; седмь очес - дар совета; седмь трубных рогов - дар крепости; десная рука посреди седми звезд - дар видения; седмь курильниц - дар благочестия; седмь молоний - дар страха божия. "Вот, - говорю, - таковое изображение гореносно!"
А англичанин отвечает:
"Прости меня, любезный: я тебя не понимаю, почему ты это почитаешь гореносным?"
