Александр Бестужев-Марлинский - Сочинения. Том 1
Сам Марлинский лишь отчасти осуществил обширную программу, им намеченную. Его мореход Савелий Никитин с шестью «русаками» взял в плен английский карбас, вместе с капитаном и командой, почти голыми руками, бывши в плену у англичан. Есть у Марлинского небольшой, снятый прямо с натуры очерк «Подвиг Овечкина и Щербины за Кавказом». Сопоставления типов храбрости русской и французской, русской и чеченской постоянно проходят в его повестях.
Наблюдательность Марлинского вовсе не ограничивалась военным бытом: тут и описания намаза и других мусульманских обычаев, и описания главной месджид под Дербентом, и целые выкладки по ботанике, коль уж судьба завела лейтенанта Белозора в оранжереи добряка Саарвайерзена. В манере скрупулезного В. Гогарта он зарисовывает в «Испытании» «чрево» Петербурга: возы, торговые ряды на Сенной площади, пишет целые трактаты о святочных гаданиях, чтобы их вставить в повесть. Эти не организованные в сюжете огромные массы эмпирического материала, натуралистических зарисовок готовили взрыв романтизма и переход прозы к реалистической достоверности.
Экстравагантные, авантюрные интриги, приключения, рискованные похождения, дуэли героев — все еще остаются ведущими мотивами в повестях Марлинского. У него все запутанное распутывается, самые трагические ситуации счастливо кончаются. Он еще увлекается своим узорчатым стилем, пристрастием к каламбурам, гусарским остротам. Как говорил Белинский, «у Марлинского каждая копейка ребром, каждое слово с завитком». Его «быстрые» повести слабы в психологических мотивировках, причины и следствия сменяются с молниеносной быстротой, любовные объяснения упрощены. Все это оставалось «марлинщиной» и устаревало на глазах.
И все же можно говорить о некоторой эволюции Бестужева-Марлипского как писателя-романтика. Много значила душевная поддержка, полученная Бестужевым во время кавказской службы со стороны московских журналистов братьев Николая и Ксенофонта Полевых, издававших с 1825 по 1834 год один из самых передовых русских журналов — «Московский телеграф». В 30-х годах началась между ними, по инициативе Бестужева, деятельная переписка. В трудные для Бестужева годы братья Полевые поддержали его, предоставив страницы «Московского телеграфа» для его выступлений как автора повестей и как литературного критика. Их переписка показывает, в какой степени Бестужев втягивался в решение тех задач, которые вставали перед русской литературой в 30-х годах. Н. Полевой посылал Бестужеву произведения Гофмана, «от которого Европа с ума сходит и которого, вероятно, Вы не вполне еще знаете»[17]. Гофмана он действительно до этого недолюбливал. Возможно, «гофмановщина» в какой-то мере отразилась в фантастических мотивах последующего творчества Марлинского. «Посылаю Вам при сем, — писал в другом письме Н. Полевой, — „Notre Dame de Paris“ В. Гюго — произведение, изумившее Францию»[18]. Гюго пришелся весьма кстати: в ответных письмах Бестужев называл его «гением неподдельным» (противопоставляя даже Бальзаку), и можно определенно сказать, что «теория контрастов» Гюго оказала влияние на изображение страстей у Марлинского.
Именно в эти годы реалистическое творчество Пушкина несло в себе самые великие стремления к демократизации всей русской литературы. Постепенно происходила эволюция и у Бестужева-Марлинского. Более сложным он стал рисовать внутренний мир героев. После «премиленького рассказца» «Лейтенант Белозор», в общем тоне которого «много добродушия и непритворной шутливости» (Белинский), во «Фрегате „Надежда“» слышатся истинно драматические тона. Лишь первоначально его герой напоминает беззаветной храбростью героя предыдущего произведения, а со второй части, как это отмечал и сам Бестужев в письмах к родным, происходит трагический слом в его отношениях с княгиней Верой. Тут Марлинский выступает настоящим психологом. Здесь, так же как и в повести «Испытание», его начинают занимать те самые «одушевленные картины неодушевленного нашего света», которые он некогда порицал в первой главе «Онегина».
Повесть «Аммалат-Бек» строится на коллизии двоемирия героя, который не раз переходит границы между воюющими сторонами, и служит то своим, то русским, дружит с полковником Верховским, и сам верит в свою дружбу, и все-таки убивает его и по стечению обстоятельств и потому, что «кровь заговорила». Марлинский гордился тем, что ему удалось художественно свести своды в этой повести. «Характер Аммалата, — писал он братьям Полевым, — выдержан с первой главы, где он застреливает коня, не хотевшего прыгать, до последних, в которых он совершает злодейское убийство друга»[19]. Грешник или злодей — эта дилемма волновала Марлинского и в «Изменнике». Двоемирие героя начинало его интересовать все определеннее. Тут готовились темы «Измаил-Бея», «Каллы» Лермонтова, «Казаков» и «Хаджи-Мурата» Толстого.
«Я стараюсь изучать человека во всех положениях…»[20] — писал он братьям. И действительно, в «Страшном гаданье» перемешаны реальные и фантастические планы, причем сон кажется явью, а реальность неправдоподобной. Внешне банальная история: рассказ офицера конногвардейского полка о своем страстном увлечении Полиной — обрастает такими фантасмагорическими видениями, такими опросами совести, неожиданными действиями героя, которые он совершает непроизвольно, не подозревая сам в себе сил на это, такие трагедии ожидают его на избранном пути, что все это проливает свет на сложный, еще не изведанный характер людских отношений. Фантастический элемент усложнял характеры — это была своеобразная форма углубления психологизма Марлинского.
Многие повести и рассказы Марлинского еще рассыпались на отдельные эпизоды. Внешне они связаны в целое в «Вечере на Кавказских водах в 1824 году». Вставные куски мешают плавности и замкнутости, например, в повести «Страшное гаданье» и особенно в «Мулле Нуре». В ряде случаев Марлинскому уже удавалось создать и сюжетно целостные произведения, такие, как «Ревельский турнир», «Испытание», «Аммалат-Бек». Приобретает большую целостность вторая часть «Фрегата „Надежды“». «Сырые» материалы подчас несли в себе новые наблюдения над жизнью и подтачивали романтизм. Все же Бестужев еще не нашел способ создать из них целостную эстетическую систему. Но, не сумев сделать этого сам, он помогал писателям, идущим вслед за ним.
Бестужев, например, нередко предугадывал сюжетные ситуации, вытекавшие прямо из самой жизни, которые вслед за ним и более успешно разрабатывали другие писатели. Так, в «Вечере на бивуаке» он предварил некоторые мотивы «Горя от ума». Подполковник Мечин — это, конечно, в зародыше Чацкий. Он навсегда покидает дом князя, где избирают в женихи человека «без чести и правил»; княжна Софья — предшественница Софьи Фамусовой: она предпочла Мечину другого. А в иных случаях Бестужев пытался полемизировать с чужими сюжетами; такова его повесть «Испытание», в которой он старается «исправить» пушкинского «Евгения Онегина». Стрелинский и Гремин — такие же друзья-враги, как и Онегин с Ленским. Но герои кончают свои запутанные отношения мирно: Стрелинский женится на графине Алине, Гремин на Ольге, сестре Стрелинского, сумевшей вовремя предотвратить их дуэль. Каждый герой прошел свое испытание. Стрелинский, в отличие от дилетанта Онегина, всерьез оседает в деревне и занимается «улучшением быта своих крестьян». Но Бестужев не замечает, что практицизм его Стрелинского ниже неугасающего недовольства Онегина жизнью и собой. И личное счастье Алины, пожертвовавшей светом ради деревни, не может идти ни в какое сравнение с судьбой пушкинской Татьяны, в которой отразился подлинный трагизм жизни русской женщины.
Подробное исследование всех перекличек Марлинского с русскими писателями показало бы, что у него есть и свое описание Терека, предваряющее Лермонтова, и свой намек на будущую гоголевскую «тройку», сравнение Москвы и Петербурга, которое займет потом славянофилов и ярко пройдет в публицистике Белинского и Герцена. Все это показывает, каким живым умом обладал Марлинский, человек несобранный, но яркий, устремленный вперед,
Марлинский как художник начинал понимать, что чувство дистанции между героями и автором, между описываемыми событиями и современностью — обязательные условия творчества. Полушутливо он писал братьям Полевым: «Надобно, чтобы событие отдалилось на исторический выстрел»[21].
В большой статье о романе Н. Полевого «Клятва при гробе господнем» (1833) он подвел итоги своим размышлениям о романтизме. Здесь все романтическое пе является только лишь построением лучшего «мира иного», а драгоценно своими неповторимыми приметами времени. «Мы живем в веке романтизма…» — заявляет Марлинский и тут же, рядом, ставит другое положение: «Мы живем в веке историческом», — и добавляет: «в веке историческом по превосходству». Во всех литературах Европы и даже Индии Марлинский старается проследить нарастание реалистического начала в человеческом мышлении, пристрастие к самобытным национальным и историческим краскам. И в итоге он приходит к выводу, что прежние экскурсы в историю уже пе годятся, надо все начинать сначала: «Мы стоим на брани с жизнию», «мы должны завоевать равно свое будущее и свое минувшее», должны воспроизвести «мать-отчизну точь-в-точь, как она была!». Конечно, все эти сдвиги в сознании Марлинского не выводили его еще за рамки романтизма, но переакцентировка внимания с «воображения» на «историю» — явно новая ступень в эволюции его романтизма. Как развернулось бы дальнейшее творчество Марлинского — гадать трудно, но, несомненно, оно поднялось бы на какой-то еще более высокий уровень.
