Сборник - Чудо Рождественской ночи
При сих словах Сальников, поклонясь, хотел идти из покоя и сказал: «Прости, милостивый государь, и знай Селуяшку; я не тужу о себе, и что достанется мне, то и тебе!»
А как в старину почтенные ни в каких тяжбах не бывалые люди поединочных почосток,[44] какие говорены были Сальниковым, весьма боялись, в том числе такого ж трусливого сорту был и господин Сабакин, то, остановя Сальникова, стал говорить потише и поласковее: «Что же мне теперь с тобою, проклятый сын, делать?» – «Вы разве не изволите знать, что только попросить моего батюшку во утолении на нас гнева? Ибо теперь Грунюшка, услыша о сыске себя ведомость, лежит больна при смерти, да и чуть ли ей топтать будет росу; жалко мне и самому: сердечная, как пласт, моя голубушка, на постели с боку на бок переворачивается, и охает, и стонет попеременно! Бежал бы, куда глаза глядят, а в ночное время и сон на ум нейдет: иногда больше получасу трясется и дрожит, подобно лихорадочным припадкам, а потом, зажмуривши глаза, тяжело и вздыхает!» – «Я верю, мошенник, что нежное дитя да попалось к вору в неволю, будешь дрожать и вздыхать, как мамон[45] замелет; полно, есть ли у вас что и пообедать?» – «Благодарим, батюшка, Бога; год-другой проживем без нужды!» – «Эдакой плутище! а там и зубы на полку положите?» – «Батюшка что-нибудь пожалует; ибо Груняша та моя им не чужая, да и я по ней теперь стал свой». – «Я тебе сказываю, что называемый тобою отец пожалует тебе на спину кнут, а Груне вечное проклятие!» – «Опять принялся за кнут, куда как они у вас дешевы! Лучше говорить вам нечего, я еще человек, ни в чем не обличенный и не сделал душегубства и другого вредного обществу дела; сотворите последнюю со мною милость, съездите к отцу моему и попросите, а я после сам отвечать стану; я ведаю по закону, что согласно учиненный с обеих сторон брак по Кормчей книге[46] никогда не разводят, а хотя по вашим сказкам[47] и желаниям, сильная рука Богу судит, кнутишком меня до смерти и застегают, то Сальникова не будет поколения, а Грунюшка останется ни вдова, ни мужняя жена, ибо ее после меня вряд ли кто возьмет; потом, хотя будет и жаль, но возвратить неможно; поезжайте, сударь, и сорвите с языка, что будут говорить, не позабудьте объявить, что Грунюшка от их проклятия при смерти, ходя запинается!» – «Сорвал бы тебе, плут, прежде голову, нежели на старости ходить за мошенника сватать и стараться за сделанные тобою плутни! Быть так, поедем теперь со мною к твоему тестю, только смотри – не говори перед ним ни единого слова, живого не выпустит со двора; отца твоего, старика, чинимые мне службы заставили меня вмешаться в пакостные дрязги; конечно, тебя черт на мою голову навязал, плута! Вот что делает простота, правду говорят, хуже воровства; ни знал, ни ведал, ни бивал, ни грабливал, а тут же с плутом стой на одной доске! „Дай карету!“ – а там и сели на шею лукавые люди; ну, Селуяшка, доехал ты меня на карих!»
Приехавши к Кошкодавову, который и с боярынею о потере дочери был в превеликой печали, поставя Сальникова в передней за дверьми, сам пришедши к ним, стал говорить: «Знаете ли вы? Я вам радость скажу: отлучившаяся от вашего стада овечка нашлась!» – «Где она, мой отец, – вскочила боярыня, – батька мой, скажи поскорее? Не томи сердца, не мори души!» – «Я ее нашел, только в глаза не видал!» – «Однако по приметам, голубчик мой, – перехватил боярин, как от сна пробудившись, – ты, братец, сызнова нас рождаешь!» – «Вот вам сей человек лучше моего перескажет, а по тому и узнаете всю подкоренную тайну». Привел им Сальникова. «Ах! здравствуй, братец, дорогой гость, пожалуй, поцелуемся, да садись, пожалуй, – подставливая Кошкодавов стул, тут же и боярыня, слезши с постели, подошла, – сядь, пожалуй, батюшка; каким ты побытом[48] проведал про нашу дочь Грушиньку, ах, бедная Груша! Не в неволе ли ты и в добром ли ты здоровье?» – говорили боярин и боярыня. Селуян, на вопросы их ничего не отвечая, повалясь в ноги, просил прощения, а какого, не изъяснял. Те сколько раз его кликали и толкали, но он притворился сонным или паче мертвым. Сказал Кошкодавов Сабакину: «Скажи, пожалуй, что это за человек? Мне будто лицо его знакомо и очень приметно, не знаю, как вклепаться?[49]» Сабакин, вступившись за него, сказал: «Сядьтетко вы, да послушайте, – я с его рассказов и вам то же самое объявлю! Он, новгородский дворянин, Вотской пятины[50] Селуян Сальников, таскается за приказными ябедами вотчинной коллегии, приехал в Москву жениться, и как-то у обедни полюбилась ваша дочь, он, сманивши ее тихонько, и обвенчался, и ныне живет с нею благополучно!» Сальников, не вытерпя, лежа, сказал: «Неправда, сударь, не она мне полюбилась, а я ей, и не сманил, а сама захотела быть за мною, ибо младенца только можно чем обмануть, а Аграфена Севастьяновна от тех лет уже ушла!» – с чем из покоев и со двора побежал. Боярин и боярыня затопали ногами и, захлопав руками, закричали: «Держи, держи! ах! Пропали мы, Сонюшка!» – при том боярин напоминул: «Не тот ли плут Сальников, что в Новгороде в тюрьме умер?» – «То отец его был, а это сын», – говорил Сабакин. «О! мерзавец проклятый, что он сделал над нашими головами! Поругал весь род и племя! Не утерплю, сей же час поеду и стану просить о правосудии, дабы этого плута извести с света поскорее, – он и не таких еще пакостей настроит! Вот, гляди, пожалуй, ему ли, псу, владеть нашей дочерью? Кажется, она всем взяла и нет ли приданого? К ней сватались чиновные и богатые женихи, но нам как черт запретил выдавать: погодим, летами она не остарок, не малина, не опадет! Вот тебе малина сделалась смородиною: то-то она, бывало, как станешь говорить про женихов, будто ничего не слушая, уйдет!» – «Пожалуйте, не горячитесь, послушайте моего глупого разума, а опосле как хотите! – говорил Сабакин. – С одной стороны, не прав Сальников, напротив того, неможно не обвинить и Грушиньку вашу, вот почему: когда бы от нее не было ко уходу с ним согласия и не дала бы в том поводу, мог ли бы он середи бела дня весть ее пешком через половину Москвы в нарядном платье? Пускай, например, положим, везена была в закрытой карете с зажатым ртом, но перед попом надлежало ли ей сказать, охотою ль она идет замуж или неволею, и с последним словом, конечно, бы поп и венчать не стал! Пусть, по прошению твоему, его и накажут через подарки, ибо он гол, как сокол, пощититься[51] нечем, что сорвет, то и слопает; но бесчестие будет всем, а первого браку, он говорит, по какой-то Корчемной книге не разведут без законного доказательства; бросьте, пожалуйте, клевету на сторону и благословите их по-родительски». – «Как, братец, тебе не стыдно и не совестно за такого стоять мошенника! Я бы его на чистом поле не видал!» – говорит Кошкодавов. «А я тебе истинно говорю, что мне эта скотина не брат и не сват, – подхватил Сабакин, – и веришь ли, что мне он так нужен, хотя бы и теперь его увидел на виселице качавшегося, то бы, право, не охнул, а разве посмеялся; но жаль вас как старинных друзей, что опорочите себя навеки, а впрочем, не мое дело, но ваше, почему и отдаю на произвол вам же; прощайте, государи мои!» Пошедши со двора, увидел в конце улицы дожидающегося виноватого. Подъехавши, сказал ему: «Садись, негодяй, дело почти сработано, поедем, посетим твою молодую, я ее с приезду сюда не видывал!» Сальников от радости не знал, какую господину Сабакину воздать благодарность, но сам насилу мог удержаться от смеху, что удалось обмануть такого столпового дворянина;[52] говорил ему: «Пожалуйте, батюшка, милости прошу, сударь, чем богат, тем и рад, хотя дело и не пасеное, но для вас сыщется что-нибудь». «Мне только поглядеть на Груняшу». – «Увидите и ее, сударь, она хотя через великую силу, а для вас встанет». По приезде к Сальникову на квартиру Груня – по научению мужнину лежа в постели и понемножку постанывает. «Встань, матушка Грушинька! Его милость, тот, который выпросил нам у батюшки прощение и благословение!» – «Здравствуй, радость Аграфена Севастьяновна! Узнала ли ты меня? Тьфу, пропасть какая! Я, долго не видаючи тебя, не узнал бы, смотри, как она исхудала! Право, как дыня; я думаю, что и костей вряд ли дощупаться: ну! брат Селуян, болезнь-то, видно, не с недоедков!» – «Она, сударь, пошла по матушке, имеет облое тело».[53] Груня, вставши, поздоровалась с своим соседом, поднесла им по черепене[54] водки, какой лучше в городе не было. Сабакин, выпивши, похваливает, а Сальников отвечал: «Какова есть, сударь, ровно и закуски не много от водки отходили».
Выпивши по другой и по третьей, гость спросил: «А какой бы больше припадок ее мучит?» – «Конечно, от того, сударь, что батюшка наложил проклятие, то я не на земле, ни под нею; как паутину шатает ветром, так и меня, а от проклятия, сказывают, и земля не принимает; и потому, хотя жизнь моя коротка, однако не хочется умереть без разрешения!» Сабакин, поблагодаря за угощение, сказал: «Молитесь Богу, скоро, может, получите и прощение, и разрешение! Им еще прежде самим умереть должно, люди пожилые, как я!» Севши в карету, поехал домой, а, между тем, Кошкодавов, объездя, кроме Сабакина, других своих друзей, рассказал, что он дочь свою нашел уже замужем за самым последним дворянином, шатающимся единственно за приказными делами, и что ему с ним учинить, требовал совета; но друзья сказали, ежели свадьба сыграна с согласия, то уже отнять нельзя и по суду, – только себе сделает он вековечное бесчестие на посмех всему городу.
