З Вендров - Наша улица (сборник)
А он, Хаим, всюду лишний, никому он не нужен. Не нужен на фабрике, где мастер ждет случая уволить его, потому что у него седая борода; не нужен дома, где жена отравляет ему жизнь; а дети стыдятся собственного отца; даже в синагоге, где, казалось бы, все равны перед богом, бедняк на последнем месте...
"Надо же, чтобы человеку так повезло..." - в тысячный раз возвращается Хаим к мысли о Зелике. И все из-за какойто несчастной ноги. На что бы он годился с обеими ногами?
Если бы не нога, он по сей день оставался бы Зеликом-Быком и погибал бы в этом аду, как Хаим. А долго ли выдержишь фабричную каторгу? Здесь стариков не любят.
Здесь нужны молодые, ловкие... Еще четыре года, пять лет - и Зелику-Быку тоже пришел бы конец. Стал бы Зелик нищим, который для вида продавал бы на улицах спички и шнурки для ботинок. Ведь в этой благословенной стране даже просить милостыню запрещено.
"Пойди угадай, где тебя ждет счастье... И все из-за какой-то ноги... ноги..."
Хаим несколько раз повторил последнее слово вслух.
Он чувствовал, что в его смятенном мозгу рождается пока еще смутная, страшная мысль.
"Я тоже мог бы... Я тоже могбыполучить много денет открыть лавку..."
И мысль, которая давно дремала в укромных клеточках его мозга, теперь явилась перед ним с беспощадной отчетливостью.
"А что, если я суну под пилу палец, а? Одна секунда, а за это несколько сот фунтов, обеспеченная старость?"
Подумал и испугался. Инстинктивно он отпрянул назад, словно боялся, что машина подслушает его мысли и сама отрежет ему палец.
Но прошла минута, и он снова боролся с этой мыслью.
Он гнал ее от себя, а она возвращалась.
"Боже милостивый, что это на меня нашло? Самому над собой сотворить такое... сохрани господь! Надо же, в голову взбрело..."
Хорошо, но что же делать, что делать? Не сегодня-завтра его выгонят, и куда ему тогда податься? Кто его возьмет с седой бородой? Поди доказывай, что тебе еще нет и пятидесяти. Что же остается? Милостыню просить или ждать, что дети прокормят... Лучше не дожить! А что будет с Гнесей и малышами? Дочь Мирл дома не засидится, тоже ищет, где лучше... недаром всё волосы себе завивает, пудрится, красится, в танцклассы ходит да в клубы. Радости от нее уже не дождешься, только не было бы позора... Старшим сыновьям тоже дом опостылел, того и гляди уйдут. Останутся одни малыши, беспомощные, - а чем он им поможет? Долго он здесь не продержится, - по всему видно, мастер к нему уже с каких пор присматривается. Куда им тогда деться?
"А что, если я все-таки сделаю это? - снова поддается он искушению, Опасно? Э! Делали же при Николае. Люди и по два и по три пальца себе отрубали, лишь бы уйти от солдатчины, и ничего. Стой, а может, в самом деле - два?
Одного мало, скажут - и так можно работать. Да, нужно два. Чего уж там, все равно .. Господи, что это я, с ума схожу? Что со мной? Надо думать о чем-нибудь другом".
Но как он ни заставлял себя думать о другом, в голове упорно вертелось одно и то же.
"Что мне остается? Ложиться и помирать. И, опять же, не так уж это страшно. У Зелика целую ногу отняли, и ничего, живет... Мне бы так жить. Что там два пальца: за месяц заживут, а я получу хорошие деньги, куплю себе лавку и буду сыт до конца своих дней..."
- Нет, не могу, не могу! Не хочу! - громко воскликнул Хаим.
"И потом, ведь это грех - все равно что руки на себя наложить... Тогда что же - по миру идти?"
Хаим чувствует, что снова катится в бездну, и в отчаянии хватается за соломинку. Бог! Бог его не оставит. Что, в самом деле, голову себе ломать, бог никого не оставляет в беде, - пытается он разбудить в себе прежнюю веру.
"На чудеса надеешься?" - слышится ему голос Гнеси, и он горько качает головой. Бедняком ты жил, бедняком и умрешь. Может, еще и в чужом саване похоронят... Жизнь, а? Что ж, все в твоих руках, Хаим. Было же в старину, люди за веру на костер шли... Хотел бы я знать, на кого они остаачяли своих детей? Нет, не то, не то... Стой, погоди...
Ага! Он уже идет сюда, душегуб... Опять привяжется:
"Криво держишь доску! Поворачивайся живее! Хари ап!"
Только и смотрит, как бы от меня отделаться, я ему надоел! Ох, а вы мне как надоели, вы все! Жить надоело!
Жить!
"Сироты! - отчетливо мелькнуло в сумятице мыслей. - Господи, призрей сироту... Как же, жди, пока он пошлет тебе манну небесную... Красть надо тогда и хлеб у тебя будет. Не умеешь красть - пальцы себе руби. Искалечишь себя - и будешь жить как мистер Пупкнс. Будет у тебя хлеб, будет лавка, будут деньги, почет... Лавка... лавка...
Два пальца это не нога... Можно обойтись и без пальцев.
На что мне пальцы, когда вот у меня две здоровые, крепкие руки, они все умеют делать, а делать им скоро будет нечего...
Что-то со мной неладно... Я схожу с )ма... Господи, когда же это кончится! Я больше не могу!"
Хаим схватился за голову. Каждый мускул, каждый нерв в его теле были напряжены, сердце билось так, точно хотело выскочить из груди. Глаза застилал красный туман, он мешал ему видеть машину, рабочих и мастера, который уже несколько минут стоял поодаль и внимательно смотрел на него. Лишь блестящий диск пилы вращался перед его глазами с такой ужасающей быстротой, что острые стальные зубья сливались в сплошную полоску.
Хаим закрыл глаза; эти острые зубья искушали его, подмигивали: "Кончай... кончай... Отдай нам два пальца, а взамен мы дадим тебе спокойную старость. Хочешь? Боишься?" "Я с ума схожу", - снова подумал Хаим. Он открыл глаза и невольно посмотрел на свои пальцы, словно желая убедиться, что они еще целы.
Металлический диск пилы вращался быстро-быстро и как будто дразнил его: "Ага, испугался!" Он хотел было взяться за работу, но его руки дрожали, и он боялся, что, если приблизит их к пиле, она сама отхватит несколько пальцев.
Тут он почувствовал на себе холодный и, как ему показалось, испытующий взгляд мастера. "Он следит за мной, он читает мои мысли!" - вздрогнул Хаим и лихорадочно принялся за работу.
- Поторапливайся! Нечего ворон ловить! - сухо бросил ему мастер, проходя мимо и отводя глаза в сторону.
В субботу, в день ближайшей получки, Хаиму вручили конверт, где кроме обычного недельного заработка лежал листок с хорошо знакомым каждому рабочему стереотипным текстом: "Ввиду недостатка заказов мы вынуждены сократить число рабочих и поэтому временно..."
- Временно, временно... - прошептал Хаим побелевшими губами. - Моя старость уже обеспечена...
1909-1959
УГЛОВОЙ ЖИЛЕЦ
Еле брезжит рассвет в окне. Все жильцы нашей большой холодной комнаты крепко спят. Типографский рабочий, закинув одну руку за голову, а другую прижав к открытой, густо заросшей груди, храпит так, будто его душат. Сапожник спит тихо, даже его дыхания не слышно. Лицо у него изжелта-бледное, точно у мертвеца. Еще двое спят на одной кровати. Оба дружно похрапывают и посвистывают, один альтом, другой дискантом. Своеобразный дуэт.
Я им завидую. Они приходят с работы усталые, измотанные, ужинают, ложатся и сразу засыпают. Спят как убитые, с боку на бок не перевернутся, пока миссис - так мы зовем нашу квартирную хозяйку - не разбудит их, чтобы не опоздали на работу.
Один я плохо сплю - нервно, беспокойно. Уже больше трех месяцев я без работы и задолжал нашей миссис за несколько недель. Поэтому я всячески избегаю попадаться ей на глаза.
Вчера я вернулся поздно, когда она уже спала, и благополучно прокрался в свой угол. Всю ночь меня тревожила мысль, как бы утром ускользнуть незамеченным.
Я часто просыпался и смотрел в окно, боясь, что не успею уйти до того, как проснется хозяйка.
Моя миссис не бранится, не скандалит, не требует квартирной платы, не гонит меня из моего угла. Она только говорит. Не со мной говорит, а так, в пространство. Совершенно не заботясь, здесь я или нет, она обстоятельно и нудно излагает свое мнение обо мне.
Склонившись над лоханью с бельем, умывая или причесывая ребенка, она скрипит своим тягучим голосом:
- Любой дурак, хоть бы он вчера только приехал, делает в Америке деньги. Один он, на всю Америку, не может заработать себе на жизнь. Надо быть последним растяпой, чтобы в Америке не суметь себя прокормить. Деньги мне его нужны, что ли, его полтора доллара в неделю? Но чтобы не суметь заработать в Америке? Я, несчастная вдова, и то, слава богу, живу, ни у кого не прошу. Держу квартирантов, стираю на них, готовлю - нелегкий хлеб, что и говорить, но хлеб! Каким же это никчемным человеком надо быть, чтобы в Америке не заработать на к"сок хлеба...
Так она говорит, говорит, и, глядя на ее худую шею с набухшими жилами, я начинаю чувствовать, что, если сейчас же не уйду из дому, я схвачу ее за горло и заставлю замолчать...
Я беру шапку и поспешно выхожу. Скрипучий голос хозяйки преследует меня и на лестнице:
- Куда это вы так торопитесь, мис-тер? Боитесь, что дела от вас убегут, а, мис-те-ер?
Обращаясь ко мне, она употребляет это слово через два на третье и всегда произносит его по слогам и нараспев, уничтожающе-ироническим тоном: мол, тоже "мистер" называется.
