Максим Горький - Том 3. Рассказы 1896-1899
— Да, он мало понимает, — заметил я.
— И это очень хорошо! — убеждённо заявил Промтов. — Именно таким он и должен быть, и в таком лишь виде он и необходим для всех, как воздух. Ибо — что есть мужик? Мужик есть для всех людей материал питательный, сиречь — съедобное животное. Например, — я! Разве возможно было бы мне пребывание на земле без мужика? Для существования человека необходимы солнце, вода, воздух и мужик!
— А земля?
— Был бы мужик — земля будет! Стоит ему приказать: «Эй ты! Сотвори землю!» И — бысть земля. Он не может ослушаться…
Любил говорить этот весёлый пройдоха! Мы давно уже вышли из села, прошли мимо многих хуторов, и уже снова пред нами стояла деревня, вся утопавшая в оранжевой листве осени. Промтов болтал — весёлый, как чиж, а я слушал и думал о новом для меня виде паразита, разъедающего мужицкое призрачное благосостояние…
— Послушайте-ка! — вдруг вспомнил я одно обстоятельство. — Мы встретились с вами при таких условиях, которые заставляют меня сильно усомниться в силе вашей бумажки… это как объяснить?
— Э! — усмехнулся Промтов. — Очень просто: я уже проходил по сим местам, а — не всегда, знаете, удобно напоминать о себе…
Его откровенность нравилась мне. Я внимательно вслушивался в развязную болтовню моего спутника, пытаясь определить, таков ли он, каким себя рисует?
— Вот пред нами деревня, — желаете, я покажу вам действие моей бумажки? — предложил Промтов.
Я отказался от этого опыта, предложив ему лучше рассказать мне, за что именно его наградили бумажкой?..
— Ну, это, знаете ли, длинная история! — махнул он рукой. — Но я расскажу — когда-нибудь. А пока что — давайте отдохнём и закусим. Пищевой снаряд у нас есть в достаточном количестве, значит, идти в деревню и беспокоить ближнего нам пока не требуется.
Отойдя в сторону от дороги, мы уселись на землю и стали есть. Потом, разленившись под тёплыми лучами солнца и дуновением мягкого ветра степи, улеглись и заснули… А когда проснулись, солнце, багровое и большое, уже было на горизонте, и на степь ложились тени южного вечера.
— Ну, вот видите, — объявил Промтов, — судьбе угодно, чтоб мы заночевали в этой деревушке…
— Пойдёмте, пока ещё светло, — предложил я.
— Не бойтесь! Сегодня ночуем под кровом…
Он был прав: в первой же хате, куда мы толкнулись с просьбой о ночлеге, нас гостеприимно пригласили войти.
Хозяин хаты, крупный и добродушный «чоловiк», только что приехал с поля, его «жiнка» готовила «вечеряти». Четверо чумазых ребятишек, сбившись в кучу в углу хаты, смотрели оттуда любопытными и робкими глазами. Дородная «жiнка» быстро и молча металась из хаты в сени и обратно, внося хлеб, кавуны, молоко. Хозяин сидел против нас на лавке и сосредоточенно тёр себе поясницу, кидая на нас вопрошающие взгляды.
Вскоре с его стороны последовал обычный вопрос:
— Где ж вы идёте?
— Ходим, добрый человек, о́т моря до́ моря, до Киева города!.. — бойко отвечал Промтов словами старой колыбельной песни.
— Чего ж там, у Киеви? — подумав, спросил человек.
— А — святые мощи?
Хозяин посмотрел на Промтова и молча сплюнул. Потом, после паузы, спросил:
— А видкиля и́дете?
— Я — из Петербурга, он — из Москвы, — отвечал Промтов.
— От що? — поднял брови хохол. — А що этот Петербург? Кажуть люди, що вiн на морi построен… и що его заливае…
Дверь отворилась, и явилось двое хохлов…
— А мы до тебе, Михайло! — объявил один из них.
— Що ж вы до мене?
— Та воно — таке дiло… Що се за люди?
— Ось цеи? — спросил хозяин, кивая на нас головой.
— Эге ж!
Хозяин помолчал, подумав и покрутив головой, объявил:
— Хиба ж я знаю?
— Мабудь, вы странники? — спросили у нас.
— Эге! — ответил Промтов.
Воцарилось молчание. Три хохла рассматривали нас упорно, подозрительно, любопытно… Наконец, все уселись за стол и начали с треском уничтожать кроваво-красные кавуны…
— Мабудь, который из вас есть письменный? — обратился к Промтову один из хохлов.
— Оба, — кратко ответил Промтов.
— Так не знаете ли вы, часом, що треба делать чоловiку, як в него хребет ноет и зудит до то́го, что ночью и спати не можно?
— Знаем! — объявил Промтов.
— А що?
Промтов долго жевал хлеб, потом вытирал руки о свои лохмотья, потом задумчиво смотрел в потолок и, наконец, решительно и даже сурово заговорил:
— Нарвать крапивы и велеть бабе на ночь тою крапивой растереть хребет, а потом смазать его конопляным маслом с солью…
— Что ж с того буде? — осведомился хохол.
— А — ничего не будет, — пожал плечами Промтов.
— Ничого?
— Как есть ничего!
— А поможеть воно?
— Поможет…
— Спытаю… Спасибо вам…
— На здоровьечко! — пожелал Промтов совершенно серьёзно.
Долгое молчание, хруст кавунов, шёпот детей…
— А слухайте вы, — заговорил хозяин хаты, — як того… воно не звистно вам… мабудь, краем вуха зловили вы в Петербурги або в Москви… насчёт Сибири… можно переселяться чи не можно? Бо земскiй, — бреше вiн чи справды, — бачил, що зовсiм не можно?
— Не можно! — рубит Промтов.
Хохлы переглянулись друг с другом, и хозяин пробормотал в усы себе:
— Хай им жаба в брюхо влизе!
— Не можно! — вновь объявил Промтов, и вдруг лицо его стало каким-то вдохновенным… — А потому не можно, что незачем ехать в Сибирь, когда везде земли — сколько хочешь!
— Та воно вирно, що для покойникiв земли везде у волю… для живых бы треба!.. — грустно заявил один хохол.
— В Петербурге решено, — торжественно продолжал Промтов, — всю землю, какая есть у крестьян и у помещиков, отобрать в казну…
Хохлы дико вытаращили на него глаза и молчали. Промтов строго осмотрел их и спросил:
— Отобрать в казну — зачем?
Молчание приняло характер напряжённый, и бедняги хохлы, казалось, вот-вот лопнут от ожидания. Я смотрел на них, едва сдерживая злобу, возбуждённую издевательством Промтова над бедняками. Но разоблачить пред ними его нахальное враньё — значило бы отдать его на избиение им. Я молчал.
— Та говорите ж, добрый чоловiк! — тихо и робко попросил один из хохлов.
— Затем отобрать, чтоб правильно разделить всю землю между крестьянами! Признано там, — Промтов ткнул рукой куда-то вбок, — что истинный хозяин земли есть крестьянин, и вот сделано распоряжение: в Сибирь не пускать, а ожидать раздела…
У одного из хохлов даже кусок кавуна вывалился из руки. Все они смотрели в рот Промтова жадными глазами и молчали, поражённые его дивной вестью. И потом — через несколько секунд — раздалось одновременно четыре восклицания:
— Мати пречиста! — истерически вздохнула «жiнка».
— А… мабудь, вы брешете?
— Та говорите ж, добрый чоловiче!
— Ось к чому цей год таки ярки зори! — убедительно воскликнул тот хохол, у которого болел хребет.
— Это — только слух, — сказал я, — может быть, всё это окажется брехнёй…
Промтов с искренним изумлением взглянул на меня и горячо заговорил:
— Как слух? Как так брехня?
И полилась из уст его мелодия наглейшего вранья — сладкая музыка для всех слушателей, кроме меня. Увеселительно он сочинял! Мужики готовы были вскочить ему в рот. Но мне было дико слушать эту вдохновенную ложь, она могла накликать на головы простодушных людей большое несчастие. Я вышел из хаты и лёг на дворе, думая, как бы разоблачить скверную игру моего спутника? Потом я заснул и был разбужен Промтовым на восходе солнца.
— Вставайте, идём! — говорил он.
Рядом с ним стоял заспанный хозяин хаты, а котомка Промтова топорщилась во все стороны. Мы простились с ним и ушли. Промтов был весел, пел, свистал и иронически поглядывал на меня сбоку. Я обдумывал речь к нему и молчал, шагая рядом с ним.
— Ну-с, что же вы меня не распинаете? — вдруг спросил он.
— А вы сознаёте, что следует? — сухо осведомился я.
— Ну, разумеется… Я понимаю вас и знаю, что вы должны меня шпынять… Даже скажу вам, как вы будете это делать. Хотите? Но — лучше бросьте это. Что дурного в том, что мужики помечтают? Они только будут умнее от этого. А я — выигрываю. Посмотрите, как они туго набили мне котомку!
— Но ведь вы можете подвести их под палку!
— Едва ли… А хотя бы? Какое мне дело до чужой спины? Дай боже свою сберечь в целости. Это, конечно, не морально; но какое мне, опять-таки, дело до того, что морально и что не морально? Согласитесь, что никакого дела нет!
«Что же? — подумал я, — волк прав…»
— Положим, что они через меня потерпят, но ведь и после этого небо будет голубым, а море — солёным.
— Но неужели вам не жалко…
— Меня не жалеют… Аз есмь перекати-поле, и всякий, кому ветер бросает меня под ноги, — пинает меня в сторону…
Он был серьёзен и сосредоточенно зол, глаза его блестели мстительно.
