Максим Горький - Том 19. Жизнь Клима Самгина. Часть 1
Чтоб не думать, он пошел к Варавке, спросил, не нужно ли помочь ему? Оказалось — нужно. Часа два он сидел за столом, снимая копию с проекта договора Варавки с городской управой о постройке нового театра, писал и чутко вслушивался в тишину. Но все вокруг каменно молчало. Ни голосов, ни шороха шагов.
На восходе солнца Клим стоял под ветлами у мельничной плотины, слушая, как мужик с деревянной ногой вполголоса, вдохновенно рассказывает:
— Сом — кашу любит; просяная али, скажем, гречушная каша — это его самая первая любовь. Сома кашей на что хотите подкупить возможно.
Деревяшка мужика углубилась в песок, он стоял избочась, держался крепкой, корявой рукою за обломок сучка ветлы, дергал плечом, вытаскивая деревяшку из песка, переставлял ее на другое место, она снова уходила в сыпучую почву, и снова мужик изгибался набок.
— Каши ему дали, зверю, — говорил он, еще понижая голос. Меховое лицо его было торжественно, в глазах блестела важность и радость. — Каша у нас как можно горячо сварена и — в горшке, а горшок-то надбит, понимаете эту вещь?
Он подмигнул Лютову и обратился к Варавке, почти величественному в халате вишневого цвета, в зеленой, шитой золотом тюбетейке и пестрых сафьяновых сапогах.
— Он, значит, проглотит горшок, а горшок в брюхе у него, надбитый-то, развалится, и тут начнет каша кишки ему жечь, понимаете, ваше степенство, эту вещь? Ему — боль, он — биться, он — прыгать, а тут мы его…
Лучи солнца упирались в лицо Варавки, он блаженно жмурился и гладил ладонями медную бороду свою.
Лютов, в измятом костюме, усеянном рыжими иглами хвои, имел вид человека, только что очнувшегося после сильного кутежа. Лицо у него пожелтело, белки полуумных глаз налиты кровью; он, ухмыляясь, говорил невесте, тихо и сипло:
— Конечно — врет! Но ни один дьявол, кроме русского мужика, не может выдумать такую чепуху!
Невыспавшиеся девицы стояли рядом, взапуски позевывая и вздрагивая от свежести утра. Розоватый парок поднимался с реки, и сквозь него, на светлой воде, Клим сидел знакомые лица девушек неразличимо похожими;
Макаров, в белой рубашке с расстегнутым воротом, с обнаженной шеей и встрепанными волосами, сидел на песке у ног девиц, напоминая надоевшую репродукцию с портрета мальчика-итальянца, премию к «Ниве». Самгин впервые заметил, что широкогрудая фигура Макарова так же клинообразна, как фигура бродяги Инокова.
В стороне, туго натянутый, стоял Туробоев, упорно глядя в шишковатый, выпуклый затылок Лютова, и, медленно передвигая папиросу из угла в угол рта, как бы беззвучно шептал что-то.
— Ну, что же, скоро? — нетерпеливо спросил Лютов.
— Чуть потише говорите, господин, — сказал мужик строгим шопотом. — Он — зверь хитрая, он — слышит! И, повернувшись к мельнице, крикнул:
— Микола! Эй?
Ответили неохотно два голоса, мужской и женский:
— Ой? Чего?
— Погляди — сожрал?
— Глядел.
— Ну?
— Сожрал.
Лютов, сердито взглянув на мужика, толкнул его в плечо.
— Ты — что же: мне — говорить нельзя, а сам орешь во всю глотку?
Мужик удивленно взглянул на него и усмехнулся так, что все лицо его ощетинилось.
— Господи, — так ведь он, сом этот, меня знает, а вы ему — чужой человек. Всякая тварь имеет свою осторожность к жизни.
Эти слова мужик произнес шопотом. Затем, посмотрев на реку из-под ладони, он сказал, тоже очень тихо:
— Теперь — глядите! Теперь начнет его жечь, а он — прыгать. Сейчас…
Он сказал это так убедительно, с таким вдохновенным лицом, что все бесшумно подвинулись к берегу и, казалось, даже розовато-золотая вода приостановила медленное свое течение. Глубоко пронзая песок деревяшкой, мужик заковылял к мельнице. Алина, вздрогнув, испуганно прошептала:
— Смотрите, смотрите! Вон у того берега темненькое… под кустом…
Клим не видел темненького. Он не верил в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел, что все вокруг — верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно быть, глазам было больно смотреть на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как бы стараясь проникнуть до дна реки. Это на минуту смутило Самгина: а — вдруг?
— Вот он… плывет, плывет! — снова зашептала Алина, но Туробоев сказал громко:
— Это тень облака.
— Шш, — зашипел Варавка.
Все посмотрели в небо. Да, там одиноко таяло беленькое облако, размером не более овчины. Из густой заросли кустов и камыша, около плотины, осторожно выдвинулась лодка, посреди ее стоял хромой мужик, опираясь на багор, и махал на публику рукою. Беззвучно погружая весла в воду, лодку гнал широкоплечий, светловолосый парень в серой рубахе. Он сидел неподвижно, точно окаменев, шевелились только кисти его рук, казалось, что весла действуют сами, покрывая воду шелковой рябью. Хромой, перестав размахивать рукой, вытянул ее выше головы, неотрывно глядя в воду, и тоже замер. Лодка описала угол от берега к берегу, потом еще угол, мужик медленно опустил левую руку, так же медленно поднял правую с багром в ней.
— Бей его! — рявкнул он и, с размаха, вонзил багор в реку.
Клим стоял сзади и выше всех, он хорошо видел, что хромой ударил в пустое место. А когда мужик, неуклюже покачнувшись, перекинулся за борт, плашмя грудью, Клим уверенно подумал:
«Это сделано нарочно!»
Но хромой тотчас же пошатнул эту уверенность.
— Не попа-ал! — взвыл он плачевным волчьим воем, барахтаясь в реке. Его красная рубаха вздулась на спине уродливым пузырем, судорожно мелькала над водою деревяшка с высветленным железным кольцом на конце ее, он фыркал, болтал головою, с волос головы и бороды разлетались стеклянные брызги, он хватался одной рукой за корму лодки, а кулаком другой отчаянно колотил по борту и вопил, стонал:
— Э-эх, не попа-ал! Миколка, дьявол, что ж ты его веслом не ошарашил, а? Веслом-то, дурак! По башке бы, а? Осрамил ты меня, морда-а!
Парень не торопясь поймал багор, положил его вдоль борта, молча помог хромому влезть в лодку и сильными ударами весел быстро пригнал ее к берегу. Вывалившись на песок, мужик, мокрый и скользкий, разводя руки, отчаянно каялся:
— Не попал, господа! Острамился, простите Христа ради! Ошибся маленько, в головину метил ему, а — мимо! Понимаете вещь? Ах, отцы святые, а?
У него даже голос от огорчения стал другой, высокий, жалобно звенящий, а оплывшее лицо сузилось и выражало искреннейшее горе. По вискам, по лбу, из-под глаз струились капли воды, как будто все его лицо вспотело слезами, светлые глаза его блестели сконфуженно и виновато. Он выжимал воду с волос головы и бороды горстью, брызгал на песок, на подолы девиц и тоскливо выкрикивал:
— Громадный, пуда на четыре с лишком! Бык, а не сом, ей-богу! Усы — вот!
И хромой отмерил руками в воздухе вершков двенадцать.
«Я ошибся, — подумал Клим. — Он видел сома».
— Стоит на дне на самом; вижу — задумался, усищи шевелятся, — огорченно и восторженно рассказывал хромой.
— Каков, а? — тоже с восторгом крикнул Лютов.
— Отлично играет, — подтвердил Туробоев, улыбаясь, и вынул маленький бумажник желтой кожи. Лютов удержал его руку:
— Извините, эта затея моя!
Лидия смотрела, на мужика, брезгливо сжав губы, хмурясь, Варавка — с любопытством, Алина — растерянно спрашивала всех:
— Но ведь был сом? Был или нет? Клим отошел в сторону, чувствуя себя дважды обманутым.
— Идем, — сказала Лидия подруге, но Лютов крикнул:
— Подождите минутку! И спросил мужика в упор:
— Обманул?
— Обманул, дьявол, — согласился хромой, печально разводя руками.
— Нет, не дьявол, а — ты? Обманул?
— То есть — это как же? Кого же? — удивленно спросил мужик, отступая от Лютова.
— Ты — не бойся! Я все равно заплачу деньги и на водку прибавлю. Только скажи прямо: обманул?
— Оставьте его, — попросил Туробоев, а хромой, оглядев всех непонимающими глазами, с великолепной наивностью спросил:
— Как же это могу я господ обмануть?
Лютов с размаха звучно хлопнул ладонью по его мокрому плечу и вдруг захохотал визгливым, бабьим смехом. Засмеялся и Туробоев, тихонько и как-то сконфуженно, даже и Клим усмехнулся, — так забавен был детский испуг в светлых, растерянно мигавших глазах бородатого мужика.
— Рази можно обманывать господ, — бормотал он, снова оглядывая всех, а испуг в глазах его быстро заменялся пытливостью, подбородок вздрагивал.
— Чорт, — воскликнул Варавка, махнув рукой, и тоже усмехнулся.
Лютов уже хохотал неистово, закрыв глаза, вскинув голову, содрогаясь; в его выгнутом кадыке точно стекло звенело.
А хромой, взглянув на Варавку, широко ухмыльнулся, но сейчас же прикрыл рот ладонью. Это не помогло, громко фыркнув в ладонь, он отмахнул рукой в сторону и вскричал тоненько:
— Грехи-и!
Он тоже начал смеяться, вначале неуверенно, негромко, потом все охотнее, свободней и наконец захохотал так, что совершенно заглушил рыдающий смешок Лютова. Широко открыв волосатый рот, он тыкал деревяшкой в песок, качался и охал, встряхивая головою:
