Иван Мележ - Дыхание грозы
Каждый должен иметь! — Василь глянул: Рудой спокойно мял в пальцах свою трубочку. Будто упрекнул: — Темнота все наша!.. — Взял трубочку тонким концом в рот, но не закурил, заложил вдруг за ухо. — А то еще в России бывает такое дело, — толковал Василю. — Живут не расписываясь.
Не расписываются, а живут как муж с женою. Живут, пока, значит, нравится. Свободные отношения. А потом, как наживутся, так сказать, до свидания! Благодарю, дорогая! Ето так зовется — гражданский брак! Василь, хоть не выказывал особого расположения гостю — смотрел больше куда-то в угол гумна, — слушал уже охотнее: легче становилось на душе. Будто не такое страшное было то, что давило. — А то еще есть порядки, оживился, почувствовав внимание Василя, Рудой. — Ето наиболее в теплых странах, как, например, Турция или Персия. За Кавказом есть такие страны.
Дак там заведено, что мужчина может иметь по нескольку жен. По закону ихнему положено. Там некоторые имеют, об етом в книгах есть сведения, по тридцать, а то и по пятьдесят жен. И старших, и младших, и совсем молодых. И черных, и белых! Называется — гарем… У одного было, наука подсчитала, точно сто семьдесят три жены!..
— На что ето ему? — не поверил Василь.
— Как ето на что! Чтоб, так сказать, всякого удовольствия пробовать! То с одной, то с другой.
— Делать ему, видать, нечего. Богатей, видать…
— Богатей… По-ихнему называется — хан. По-ихнему — хан, а по-нашему пан. То же самое. В сочинении Александра Сергеевича Пушкина описан один такой случай.
Наговорив всяких чудес, в которые Василю и верилось и не верилось, Рудой вдруг, как старший, более мудрый, взялся поучать, как выбраться из беды:
— Когда будешь расходиться с бабою своей, гляди востро, чтоб не обдурили. Чтоб все как положено, по гражданскому, а также, так сказать, процессувальному кодексу.
По кодексу положено половину имущества тебе, половину бабе. Ежели ей, скажем, корова, то тебе — конь. Ежели хату делить, то также требуй: половина — мне; или, если, допустим, хату всю ей, то ты имеешь право требовать фактическую замену. В виде, примером, коровы, свиней, хлева и тому подобное. Чтоб все по закону было, а не так, как Лесуну захочется!..
Рудой вспомнил о своей цигарке-трубочке только на пригуменье. Закурил, подался легкой, довольной походкой по загуменью домой. Василь же, вернувшись в гумно, припоминая его советы, почувствовал себя еще более потерянно.
"Пополам все! Половину тебе, половину ей! Легко тебе делить! Резать чужое!.."
Он веял намолоченное, когда заметил, что в ворота, за спиной, кто-то вошел. Держа в руках лопатку с зерном, стоя на корточках, обернулся: вошел сосед Миканор, в домотканом, в лаптях, в распахнутой рубашке, с остью от колоса в белесых взъерошенных волосах.
— Ну, дак как будем? — сказал громко, весело, после того, как поздоровался, поговорил для приличия о разных мелочах.
— Что? — не понял Василь.
— Надумал уже, может?
— Что?
— В колхоз надумал, спрашиваю? Пора уже подавать заявление. Ждешь, пока специально пригласят? Ну, дак вот я пришел, специально. Подавай заявление — и конец с концом! Надо кончать эту волынку, на новую дорогу становиться. Бери вот, если на то пошло, Ганну — и давай! Сразу разрубай узел!.. А нет, дак, если на то, давай с двумя! — Миканор засмеялся. — Обобществим!
Василь только помрачнел в ответ на его смех.
— Может, помочь тебе? — Миканор не смеялся, но смотрел весело.
— Чего?
— Написать заявление.
— Обойдусь пока.
— Глупый ты! — добродушно, с упреком сказал Миканор. — Влез в кучу навоза и видеть ничего не хочешь! Ему добра желают, к свету вытягивают, а он сидит в куче навоза и только одно: обойдусь! Сидит и вылезать не хочет. Жук и тот выползает, а его и вытащить невозможно!
— Невозможно — дак и не тащи!
— Вот, еще и рычать начинает, когда пробуют тащить!
Ты что ж думаешь — ето тебе шуточки! Ты что же думаешь — партия, весь народ — ето так себе, с колхозами? Поговорятпоговорят — и перестанут! Или, может, думаешь — крутня тут какая-нибудь? Обмануть хочут, что ли?
— Ничего не думаю! И думать не хочу! Надумался уже, так что в глазах зелено!
— Вот-вот, еще не сделал ничего, а уже в глазах зелено!
Зелено, раз не то думаешь, что надо! Не тех слушаешь! Тебе всякая кулацкая сволочь голову задурила, дак тебе и зелено!
Им нетрудно ето, потому что ты темный, за старое свое гнилье держишься! А нас слушать не хочешь! Не хочешь слушать тех, кто только и может вытащить тебя из навоза! — Миканор долго, терпеливо, товарищеским тоном толковал о радостях колхозной жизни; толковал, хоть Василь слушал неохотно и недоверчиво. Наконец терпенье его кончилось.
— Ну, дак напишешь? — спросил Миканор жестко.
— Подожду.
— Гляди, чтоб не было поздно!
— Что ты прицепился с етим колхозом! — вспыхнул Василь. — Нравится тебе — дак живи! Что ты неволишь меня!..
— Я не неволю, я — разъясняю тебе. И предупреждаю — чтоб не поздно было!
— А-а! — Василь плюнул в отчаянии. — Поздно, не-поздно — все одно!
— Вон как!.. — Миканор смотрел на Василя так, будто видел его впервые. Будто стоял перед врагом. — Кулацкая же ты душа. Из бедняков выкарабкался, а уже — настоящий кулак! Стопроцентный кулак! Еще, может, хуже кулака!
Окопался — не подходи близко! Не говори ему, ему не нравится слушать про колхозы!.. Не нравится по-хорошему — заговорим иначе!
Возьмемся и за вас!
— Беритесь!
— Возьмемся скоро! Так возьмемся, что почувствуете!
Привыкли, что нянчатся с вами!
Он решительно пошел в ворота, оставил под рыжею, с почерневшими стропилами, с рядами старых решетин, с паутиной и пылью стрехою гнетущее ощущение близкой опасности. Но угроза эта только распаляла Василя: "Возьмемся, грозится! Беритесь! Нашел чем пугать! — Утомленный еще той нераспутанной думой, что была до прихода Миканора, решил запальчиво: — Все равно!.. Чем так разрываться!.."
Он равнодушно взял цеп. Просто потому, что надо ж было что-то делать. Долго бил по снопам, не мог успокоиться.
Утомившись, сел на стенку засторонка, сидел, переводил дыхание, остывал. Злости уже не было, была только тяжелая, сладкая усталость. Усталость и как бы успокоение.
С ними пришла мысль: "А может, и правда, пойти? Взять Ганну — и пойти. "Примите…" Чем так разрываться!.." Он представил себя с Ганною уже в колхозе, представил с тихой радостью и облегчением. Но потом, когда начал трезво обдумывать все, на смену легкости вновь пришла тяжесть запутанных чувств, рассуждений: пойти, бросить все, что наживал годами! Влезть самому в эту выдумку, которая может оказаться ловушкой, полыньей! В полынью влезть, только чтоб вдвоем с Ганной!
Думал об этом и ночью и на следующий день. И чем больше думал, тем больше видел вновь: опутан весь по рукам и ногам. И как ни прикидывает, чтоб разорвать путы, все где-то больно, все что-то терять надо — живое отрывать от себя…
Среди холодноватого, ветреного дня, идя из березняка — нарезал березовых прутьев на метлу, — столкнулся с Ганниным отцом. Чернушка шел зачем-то в березняк, в свитке, с топором за поясом. Столкнулись в самом конце березняка — сквозь редкие, голые ветви деревьев уже проглядывало село. Увидев вблизи Чернушку, Василь растерялся, отвел глаза, словно боясь встретиться с его взглядом. Чувствовал себя, как мальчишка, который нашкодил и попался на глаза хозяину, хорошему человеку, — как вор, которого поймали, на которого смотрят. Смущенно согнулся, — не глядя видел Василь, — Ганнин отец приостановился, шел так, будто думал — подходить ближе или нет. Неуверенно приближался.
Когда подошел, как-то хрипло поздоровался. Будто не знал, как поздороваться. Василь виновато ответил. Чернушка уже хотел тронуться дальше, но остановился. Будто хотел заговорить, а не мог. Не знал, как начать. Покраснев от неловкости, внимательный Василь уловил взгляд тихих, добрых глаз: в них была мука и какая-то надежда. Василю вдруг стало жалко его.
— Вот как оно завязалось!.. — Что-то булькнуло в горле, Чернушка глотнул судорожно. Пожаловался, как родному: — Вот как! — Лицо его дрогнуло. Добрые глаза начало заволакивать печалью.
— Завязалось! — Василь виновато отвел глаза в сторону.
Чернушка сдержал подступающие слезы. Только боль прошла по лицу. Василь увидел старческие морщины на шее, и жалость к старику обожгла снова. Стояли. Молчали.
Только шумел ветер вверху. Иногда долетали голоса из села.
И говорить не могли, и расстаться что-то мешало. Словно оставалось еще недоговоренное, неясное.
— Не обижай ее! — попросил вдруг старик. — Гад етот ест ее поедом, — в голосе старого слышалось отчаяние.
— Дак разве ж я… не хочу…
— Изведет ее етот… нелюдь…
Василь опустил голову, спрятал глаза.
