Елена Чижова - Лавра
На кладбище я не пошла. Выйдя за ворота, я оглядела огромную толпу, не вместившуюся в собор, и с удивлением отметила, что на этот раз на подступах к лавре не выставили рогаток. Все выглядело так, словно власть приглашала всех желающих убедиться в истинности его смерти, которая, по странному стечению обстоятельств, случилась где-то там, вдали от спасающей Родины.
Народу, действительно, набралось. Сквозь толпу, дожидавшуюся выноса (говорили, что до близкого Никольского кладбища гроб понесут на руках), я пробралась к мостику и, миновав лаврский Некрополь, очутилась на площади. Ранний вечер убывающего лета был теплым и сухим. С тихим шорохом неслись автомобили, въезжающие на мост, и безобразное здание гостиницы "Москва" занималось редкими желтоватыми окнами. Иностранцы возвращались с дневных экскурсий. Теперь они принимали душ, готовясь к вечернему выходу. Я шла, поглядывая по сторонам, и убеждалась в том, что все остается по-прежнему, как будто толпа, оставшаяся за моей спиной, существовала в другом измерении, неразличимом и безвидном. В этом же - невидимом - измерении стоял резной подарочный гроб, не имевший ни малейшего отношения к тем, кого похоронят в купленных - ситцевых и красноватых. Они шли мне навстречу, торопясь по своим делам. Общность будущих гробов примиряла их друг с другом, по крайней мере, в моих глазах. Обернувшись назад, я уловила далекий перезвон и, различив пасхальное песнопение "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ", мотнула головой, не поверив.
Я шла и шла вперед. Ноги, знающие свое дело, несли меня сами, пока не вывели к площади, в правом углу которой высился взорванный собор. Слева, словно в вечерней дымке, поднималось здание Московского вокзала, откуда, проводив владыку, которого вызвали в замок, выбегали, дурачась, разночинцы. Теперь они были одеты по-летнему: в ситцевые косоворотые рубашки. Снова я думала о церкви и гражданской свободе: со смертью владыки Никодима между ними разверзлась пропасть. Подвижность, дрожавшая в чертах ученика, сдвинула земные пласты - они стронулись с места, расходясь по сторонам. Усталость мешала найти слова, но и, оставаясь бессловесной, я знала, приходит конец эпохе, аналог которой - если закрыть глаза на многое - отстоит от нынешнего дня на долгую череду беспросветных советских лет. Зажмурившись, я силилась разглядеть день, когда - шестьдесят лет назад - умерла церковная надежда. Поеживаясь от усталости, я глядела попеременно то на вокзал, то на собор и удивлялась странному смещению. Взорванный контур проступал ясно и внушительно, в то время как очертания вокзала дрожали и смещались то влево, то вправо. Медленно, как будто не по своей воле, я прошла вперед - к собору.
Остановившись на краю тротуара, я смотрела с любопытством. Знакомые комковатые бороды расселись на паперти, вывернутой в сторону площади. Молодые женщины, одетые в расшитые крестом блузки, стояли белой стайкой у края тротуара. Звуки баяна, поющего в инвалидных пальцах, неслись с уличной стороны. Различив высокие резные створки, похожие на крышку подаренного дуба, я поднялась по ступеням и вступила в притвор. Из-за ряда колонн, отделяющих средний храм от притвора, доносились тихие, приглушенные голоса. Солнечный свет, словно время (не довольствуясь многодесятилетним смещением и позарившись на суточное) едва перевалило за полдень, заливал каменный пол, выложенный плитами. По всему пространству храма стояли люди, сбившиеся в плотные группы, однако не сливались в толпу. Окинув взглядом, я подумала, что часть людей, занимавших опустевшие пространства, вывели за пределы храма, а может быть, они вышли сами, исчезли, как загадочная черная бабочка, горевавшая по офицеру-жениху. Богослужения не было. Молчал невидимый хор, царские врата оставались закрытыми, и даже над конторкой свечниц как будто не горело огня. Не было и свечей, зажженных у икон. Держась стены, я пробралась ближе к амвону - рассмотреть взорванный иконостас. Этот иконостас выглядел загадочно и странно. Поперечная стена, обыкновенно отделяющая средний храм от алтаря, представляла собой ячеистое поле из сбитых вместе рам, не заполненных иконными досками. На месте взорванных икон, словно бы на плечах друг у друга, рядами, согласно иконостасным чинам, стояли живые люди, внимательно глядевшие на предстоящих. Выражением непреклонности они напоминали мою молодую монахиню, однако, в отличие от ее лица, их лица можно было назвать умными. Казалось, люди, собравшиеся в храме, не замечали этой странной перемены. Занятые своими разговорами, они не оборачивались к алтарю.
Я наблюдала внимательно и потаенно. В глубине алтаря, за спинами забранных в рамы, поднялось шевеление, правая створка подалась на ладонь, и из нее выглянул мальчик, одетый в широкий подрясник. Сверкнув глазом, он скрылся, спрятался за чужие спины. Снаружи, со стороны паперти послышался рев мотора. Бойкие шаги разнеслись по притвору, и, обернувшись, я увидела группу людей, во главе которой выступал худощавый человек, одетый в подобие подрясника. То есть это был именно подрясник, но как-то странно подпоясанный, на манер подобранного плаща. Дойдя до амвона, группа остановилась, и подпоясанный отошел в сторону - к колонне. Он стоял, скрывая лицо от солнца, для верности прикрывая рукой глаза, и, разглядев его фигуру с близкого расстояния, я увидела обыкновенную веревку, завитую вокруг пояса. Сопровождающие его люди были одеты причудливо и разношерстно. Один - в короткой кожаной куртке, другой - в пальто с искрящимся меховым воротником. Еще один догадался явиться в нагольном тулупе, вывернутом наружу лоснящейся, грязной овчиной. Впрочем, в тулупе он был не единственный. Глядящие из рам скосили глаза к колонне, где стоял препоясанный. Солнце, уходящее на запад, медленно покидало храм, словно время, устыдившееся своего самовластия, приводило к действительности, по крайней мере, суточный круг. Повинуясь, каменные плиты пола постепенно темнели, как будто напитывались влагой. Судя по тому, что и в отсутствие бьющего солнца препоясанный не отводил ладонь от глаз, он-то хорошо видел, что стоявшие в алтарных рамах за ним наблюдают.
Правая створка ворот отворилась, и, выступая из-за висевших в воздухе фигур, на амвон вышел пастырь, одетый буднично. Он держал архиерейский посох, и только по этому знаку власти можно было понять, что вышедший не из рядовых. Группы ожидавших подтянулись ближе, словно готовились выслушать. Отделившись от стены, я приблизилась вместе со всеми. Иерей хранил молчание. Препоясанный вышел из-за колонны и, больше не прикрывая лица, свел руки, подходя под благословение. Не поднимая благословляющей руки, иерей произнес: "Отец... - я не расслышала имени, - мы же с вами не в Гефсиманском саду", - и поморщился едва заметно. Искрящийся воротник отделился от прибывшей группы и, подойдя, протянул сложенную вчетверо бумагу. Не приняв, иерей кивнул и пошел вперед. За ним - вся разношерстная группа, торопливым шагом. Он шел тихо и медленно, переставляя ноги с видимым трудом, словно сердце его было иссечено инфарктами, и, удивляясь, я смотрела, как идущие - живые и здоровые - едва поспевают за ним. Сквозь распахнутые створки они вышли на площадь, как на двор. Лязгнуло, как передернули затвором, и, оборачиваясь ко взорванному иконостасу, я увидела глухую стену и расслышала тонкий звон монет. То, что я приняла за конторку, оказалось окошком кассы, в которой меняли пятаки. Я стояла в вестибюле метро, оглядываясь по сторонам, словно силилась удержать увиденное. От него не осталось и следа. Усердные эскалаторы уносили толпы, и лица людей, ступавших на ленты, казались бесконечно усталыми.
Странное ощущение разъятого, несмыкающегося мира терзало мое сознание. Этому не могла помочь грубая очевидность, вставшая предо мною. Растерянно озираясь, я вглядывалась в плывущих мимо, и острое желание побега, похожего на смерть, поднималось в моем сердце, каким-то неуловимым образом соединяясь с восхищением, с которым я помнила лица, заместившие собою взорванные иконостасные доски. Отойдя к стене, я закрыла глаза, силясь понять. Лица, заполнившие взорванное пространство, возникли предо мною. Их горестные губы хранили молчание. Все еще держа в памяти, я вглядывалась в тех, кого уносили эскалаторы: их губы двигались живо. Над губами ходили брови - шевелились в такт. На лицах, которые я рассматривала, неподвижными оставались глаза. Слепые, я поняла мгновенно - недвижность глаз объяснялась полной слепотой. Молчащие губы и невидящие глаза принадлежали двум разным мирам, насельники которых давали свои обеты: одни - обет молчания, другие - слепоты.
Какая-то горькая сказка всплывала из детства, дрожала в моей памяти, словно я сама становилась сказочным персонажем, выбирающим один обет. Отойдя к кассам, я отвернулась, как будто искала мелочь, но, опустив руку в карман, вспоминала внимательно. Русалочка. Странное существо, рожденное в морском царстве - ни земном, ни небесном, - отдало свой язык умелой и искусной ведьме. "Нет, - я покачала головой, - не так". Ведьма, колдовавшая над котлом, в котором шипела свежая кровь, потребовала ее русалочий язык - в оплату за помощь. "Да ладно! - я сказала. - Вечно у тебя!" - сердясь, я возвращалась к тому, с чего начала: с молчания и слепоты.
