Александр Грин - Том 3. Алые паруса. Блистающий мир
– Итак, – сказал, успокаиваясь, Доггер, – вы сделаете это, Аммон?
– Да, это моя обязанность, Доггер, я нежно люблю вас, – неожиданно для себя волнуясь более, чем хотел, сказал Кут, – люблю ваш талант, вашу борьбу и… последнюю твердость.
– Дайте-ка вашу руку! – попросил, улыбаясь, Доггер. Рукопожатие его было еще резко и твердо.
– Видите, я не совсем слаб, – сказал он. – Прощайте, беспокойная, воровская душа. Эльма отдаст вам картину. Я думаю, – наивно прибавил Доггер, – о ней будут писать…
Аммон и его подруга, худенькая брюнетка с подвижным как у обезьянки лицом, медленно прокладывали себе дорогу в тесной толпе, запрудившей зал. Над головами их среди других рам и изображений стояла, готовая обернуться, живая для взволнованных глаз женщина; она стояла на дороге, ведущей к склонам холмов. Толпа молчала. Совершеннейшее произведение мира являло свое могущество.
– Почти невыносимо, – сказала подруга Кута. – Ведь она действительно обернется!
– О нет, – возразил Аммон, – это, к счастью, только угроза.
– Хорошо счастье! Я хочу видеть ее лицо!
– Так лучше, дорогая моя, – вздохнул Кут, – пусть каждый представляет это лицо по-своему.
Бой на штыках*
Я всю ночь не сомкнул глаз; я не боялся, но неотвратимая необходимость испытать завтра же нечто совсем особенное, непохожее на лежанье в окопах и стрельбу в невидимого врага – волновала меня. Я старался предугадать будущие свои ощущения… Вот я, тяжело дыша, бегу с выставленным вперед штыком на врага, бегущего ко мне с таким же острым штыком… мы сталкиваемся…
На этом моя бедная фантазия останавливалась, а сердце сжималось.
Рассвело, обычная боевая возня пришла к концу, и рожки заиграли выступление. Мы совершили порядочный переход, вступили в перестрелку с врагом, окопались, и наконец после артиллерийской подготовки был отдан приказ идти штыковой атакой на неприятельские окопы.
Мы поднялись, крикнули нестройно – «ура!» и, растянувшись по неровному полю прыгающими зигзагами человеческих линий, побежали вперед. Навстречу дул сильный ветер; в его ровном гуле вспыхивали свистки пуль, летевших навстречу. Я молча ожидал смерти, спеша изо всех сил к немецкой траншее.
Нервность моего состояния была так велика, что я весь дрожал. В это время произошло нечто весьма странное…
Мне показалось, что я остановился на мгновение, против воли, а затем, получив какую-то необъяснимую легкость во всем теле, побежал дальше. Впереди меня двигался солдат, к которому я сразу почувствовал болезненный интерес. Все в этом солдате – его фуражка, спина, сапоги, манера бежать – казались мне давно, давно знакомыми, виденными; нагнав солдата, я посмотрел на его лицо; это было мое лицо; да, я силой сверхъестественного нервного напряжения видел самого себя; я как бы раздвоился, хотя сознавал, что очень тесная связь существует между мной просто и между мной – солдатом. То, что было во мне солдатом, бежало отдельно от меня, механически. Этот психологический миг давал полную иллюзию двойственности. Итак, я видел себя и – что скрывать! – опасался за себя, вступившего в эту минуту в рукопашную схватку с бледным немецким солдатом, весьма проворным и ловким малым.
Я хорошо видел все несовершенство приемов, употребленных моим двойником Фаниковым без моего участия – без участия меня – разумного, волевого существа; в то время, как я-первый представлял собою лишь механически двигающееся тело, Фаников-второй два раза был чуть-чуть не пробит немецким штыком, и я понял, что оба мы – я-первый и я-второй – погибнем, если я не соединюсь с Фаниковым-вторым и не сделаю его удары сознательными. Я достиг этого страшным напряжением воли, но как – не смогу объяснить. И тотчас же мои руки стали тверже, движения быстрее, я сразу подметил слабые стороны противника, обманул его ложным выпадом, упав на колено, и проткнул ему штыком ногу. От боли и неожиданности он открыл на секунду грудь; этого было вполне достаточно, и я поразил немца. Наша пара дралась дольше всех; я догнал ушедших далеко вперед своих и подумал: «Теперь я знаю смысл выражения – „выйти из себя“… Это опасно!»
Судьба первого взвода*
Первый взвод первой роты Черкшайского полка отправился на весьма трудную разведку. Взвод к тому времени, побывав в боях, состоял из семи человек, считая унтера и ефрейтора. Теперь я должен заявить, что буду рассказывать об этом взводе, как об одном человеке – он будет в рассказе живой единицей, без деления на отдельных людей, с одной душой и одним телом.
Стояла лунная ночь. Взвод карабкался по отлогому лесному хребту, надеясь высмотреть передвижение встречных отрядов неприятеля.
Живые тени мелькнули среди деревьев. То были австрийские солдаты, идущие на соединение с левым флангом своих траншей. Наш взвод был замечен ими и подвергся обстрелу.
Битва в лесу, ночью, при голубом лунном свете, длилась около часа. Взвод яростно отстреливался. Небольшой сплоченной кучкой отступал он шаг за шагом к спасительным каменистым гребням, за которыми неприятель не рискнул бы его преследовать в силу условий местности, неудобной для передвижения роты, но очень удобной для горсти людей.
Свершилось! Взвод благополучно успел исчез в каменных оврагах. К тому времени он узнал все, что следовало узнать, и собрался домой, к своему полку, но заблудился. Двое суток блуждал взвод, питаясь ягодами и водой, в непролазных стремнинах. Наконец ему удалось ориентироваться и выбраться на чистые места – не совсем удачно – под обстрел кавалерии.
Измученный, израненный взвод дрался отлично – много пало кавалеристов под его меткими выстрелами – ну и взвод был не без потерь. Схватка кончилась позорным бегством остатка кавалеристов. Взвод был уже очень близко от наших войск, как вдруг тяжёлый снаряд разорвался в трех шагах от него Взвод все-таки боролся с судьбой до конца. Он выбрал самые потайные, скрытые уголки местности и, пробираясь ими, благополучно вернулся, исполнив возложенное на него поручение.
Это было очень важное поручение, и генерал захотел лично наградить взвод. По его приказанию рота выстроилась. Ротному командиру, человеку сурового понятия о долго, доже в голову не пришло видеть в своем первом взводе что-либо удивительное, хотя оно, конечно, было. Эффект получился изрядный.
– Первый взвод – шаг вперед! – скомандовал капитан.
И выступил один человек, ефрейтор Иван Корзухин.
Генерал понял в чем дело. На глазах его заблестели слезы. Он обнял солдата и приколол ему крест.
Теперь и читателю ясно, что от взвода уцелел один человек. А что с другими? Но мы обещали говорить о взводе, как о едином лице, и сдержали свае обещание – формально и фактически мы правы: Корзухин представлял собой, стоя перед генералом, весь первый взвод.
Игрушки*
В одном из пограничных французских городков, занятом немцами, жил некто Альваж, человек с темным прошлым, не в худом смысле этого слова, а в таком, что никто не знал о его жизни решительно ничего.
Альваж был усталый человек. Действительность смертельно надоела ему. Он жил очень уединенно, скрытно; единственным счастьем его жизни были игрушки, которыми Альваж заменил сложную и тягостную действительность. У него были великолепные картонные фермы с коровками и колодцами; целые городки, крепостцы, пушки, стреляющие горохом, деревянные солдатики, кавалеристы, кораблики и пароходы. Альваж часто устраивал меж двумя игрушечными армиями примерные сражения, расставляя армии на двух ломберных столах в разных концах комнаты и стреляя из пушечек моченым горохом. У Альважа был партнер в этом безобидном занятии – глухонемой парень Симония; но Симония был недавно расстрелян пруссаками, и старик развлекался один.
Пруссаки, как сказано, заняли город. На пятый день оккупации капитан Пупенсон отправился вечером в ратушу, или мэрию, руководить расстрелом тридцати французов, взятых заложниками.
Путь Пупенсона лежал мимо дома Альважа. Весьма удивленный тем, что, несмотря на запрещение, в окне бокового фасада горит послевосьмичасовой огонь, Пупенсон перелез палисад, подкрался к окну и заглянул внутрь. Он увидел диковинную картину: тщедушный старик в ночном колпаке и халате заряжал вершковую пушечку, приговаривая: – «Всех разнесу, постой!» И горошина с треском положила несколько березовых рядовых, упавших навытяжку, руки по швам.
Пупенсон, гремя саблей, полез в окно. Альваж не испугался, он ждал, что дальше.
– Вы что делаете? – сказал Пупенсон. – Что вы, ребенок, что ли?
– Как хотите! – возразил Альваж. – Вам нравится ваша игра, мне – моя. Моя лучше. Не хотите ли сыграть партию?
