Алексей Писемский - Взбаламученное море
На это я имею честь ответить, что герой мой, во-первых не герой, а обыкновенный смертный из нашей так называемой образованной среды.
Он праздно вырос, недурно поучился, поступил по протекции на службу, благородно и лениво послужил, выгодно женился, совершенно не умел распоряжаться своими делами и больше мечтал, как бы пошалить, порезвиться и поприятней провести время.
Он представитель того разряда людей, которые до 55 года замирали от восторга в итальянской опере и считали, что это высшая точка человеческого назначения на земле, а потом сейчас же стали, с увлечением и верою школьников, читать потихоньку «Колокол».
Внутри, в душе у этих господ нет, я думаю, никакого самоделания, но зато натирается чем вам угодно снаружи – величайшая способность.
27. Выход в ширь и гладь
Июльское солнце, часов в семь вечера, светило красноватым светом. Идущая широкою полосой дорога была суха и гладка. По сторонам, до самого горизонта, расстилалась степь, зеленеющая густою и пестрою травой. Несколько вдали стояла почтовая станция Дыбки, загороженная растущей около нее тальником. По степи гуляло целое стадо дрохв, которые то опускали, то поднимали свои головы. Едва видневшийся человек на беговых дрожках объезжал их.
На закраине дороги сидел Бакланов, щеголевато, по-дорожному, одетый. Около него лежал небольшой чемоданчик и плед.
На лице его было написано нетерпение.
Наконец показалась карета четверкою, и он радостно начал махать рукой и шляпой.
Подъехав к нему, карета остановилась, и из окна ее выглянуло прелестное лицо Софи.
– Александр, это вы? – сказала она, точно не ожидая его встретить тут.
– Да, позвольте уж! – говорил Бакланов, кидая свой плед и чемодан в ноги к извозчику, а потом отворил дверцы и сам вошел в карету.
Для предосторожности Софи ехала одна-одинехонька и даже без горничной.
– Ну, вот, наконец! – проговорила она, подавая Бакланову обе руки.
– Да, – отвечал тот, целуя их несчетно раз.
– Ну, что жена? – спросила его потом Софи после нескольких минут молчания.
– Э, ничего! – отвечал Бакланов: – я намерен, не вдруг, разумеется, а постепенно, разорвать совершенно мои брачные узы.
– Зачем это? – проговорила Софи более грустно, чем с укором.
– Невозможно! – воскликнул Бакланов: – более безобразного установления, как брак, я решительно ничего не знаю.
Софи продолжала грустно улыбаться.
– Точно двух лошадей припрягли к дышлу: ровны ли у вас ход и скорость ваших ног, или нет, все ступайте, не отпрягут уж!
– Но как же делать иначе? – спросила Софи.
– Дать более свободное движение чувствам: тогда, поверь, между мужчинами и женщинами возникнут гораздо более благородные, наконец возвышенные отношения.
– А дети? – спросила Софи.
– Что ж такое дети?
– А то, что мужчина с одною народит детей, перейдет к другой, а от другой к третьей. Дети у нас, бедных женщин, и останутся на руках и попечениях.
– Это вздор, chere amie. извини меня! – возразил Бакланов: – если я хоть сколько-нибудь честный человек, я женщину, у которой есть от меня дети, не оставлю совершенно, и если не буду ее продолжать любить, то все-таки материально обеспечу; а если я мерзавец, так и брак мне не поможет. Скольких мы видим людей, которые губят совершенно свои семьи.
– Но все-таки это немножко иных попридерживает.
– Нисколько!
– Как нисколько? Посмотри, сколько этих несчастных любовниц кидают.
– Да потому теперь любовницам и побочным детям мы даем мало цены, что у нас, извольте видеть, есть гораздо более драгоценные существа – законная супруга и законные дети, и, что всего отвратительнее, тут во всем этом притворство таится. Вспомни, например, хоть твой брак.
– Что ж мой брак? – воскликнула Софи: – я скорее вышла за какое-то чудовище, чем за человека; твоя жена – другое дело. Она милая…
– Прекрасно! – подхватил Бакланов: – я поэтому-то, по преимуществу, и привожу себя в пример: жена у меня действительно милая, добрая, умная, красивая, но между тем я не могу любить ее потому только, что она моя жена. Я, в сущности, не развратный человек, никогда им не был и теперь не таков, и жене моей не изменял ни разу.
– Я думаю! – подхватила Софи.
– Уверяю… Но поверишь ли, ангел мой, что каждая горничная, пришедшая ко мне, в своем новеньком платьице, подать поутру кофе, возбуждает во мне гораздо более страсти, чем моя супруга. Вот что оно значит, право-то по долгу!
– Очень просто! Женщина, которая принадлежит мужчине, для него не представляет интереса, а другие напротив.
– Нет, тут не то! За любовницей всегда остается право – отплатить мне тем же, такою же изменой, и это всякого удерживает: любовников верных своим любовницам гораздо более, чем мужей женам. За женой же никакого нет права: она моя раба… я могу ее за измену себе судить в суде… ее будет преследовать общественное мнение.
– Значит, надобно только, чтоб одинакие права имели мужчины и женщины.
– Совершенно! – воскликнул Бакланов: – во-первых, чтоб у женщин в обществе был такой же самостоятельный труд, как и у мужчин, и чтоб этим трудом они так же были нам необходимы, как и мы им своим… а что в отношении сердечных связей – надобно еще дальше итти: пускай я иду по улице в страстном, положим, состоянии.
– Ну? – сказала Софи с улыбкой.
– Попадется мне женщина, которая мне нравится и в подобном же настроении.
– Ну? – повторила Софи с заметным уже любопытством.
– Мы объясняемся и сходимся, и ты себе представить не можешь, какое даровитейшее поколение народилось бы таким образом.
Софи подобная теория показалось очень уж смелою.
– У нас ведь есть подобные женщины. Мне муж еще покойник сказывал, – проговорила она.
– О, то твари продажные! Я говорю о физически-нравственных влечениях, – сказал Бакланов.
– Ну, тогда бы вы, мужчины, переубивали друг друга: тебе бы понравилась одна и другому она же.
– Пускай себе! Но все-таки в этом случае были бы искренние и неподдельные чувства, а не так, как теперь: какая-нибудь молоденькая бабенка своему старому хрычу-супругу говорит: «папаша, папочка!», а он ей: «мамочка, мамочка!», а обоим: ей противно и подумать об нем, а он уж не думает и ни о каких в мире женщинах.
– Вы это меня, что ли, описали? – спросила Софи.
– Да хоть бы и вас: а при другом, например, устройстве, вы глядите мне с любовью в очи, и пусть вас защищает какой угодно господин, я смело кидаюсь…
– Меня некому защищать, – сказала Софи, отодвигаясь несколько в угол кареты.
– В таком случае я еще смелей кидаюсь! – воскликнул Бакланов и в самом деле бросился к Софи, обнял ее и начал целовать.
Она сама его пламенно целовала.
– Вас страшно любить!.. – шептала она.
– Отчего?
– Вам наскучишь, и вы полюбите другую.
– Нет, женщину с огоньком, с истинною страстью, я никогда не разлюблю.
– Да где взять этого огонька, и какой он? – говорила Софи.
– О, тебе не для чего искать его!.. Он у тебя в каждом нерве, в каждой жилке сидит, – говорил Бакланов.
– Мне, знаешь, что кажется! – начала она после короткого молчания: – что я в любви к тебе очищаюсь от всей моей прошлой, ужасной жизни.
– А мне тут главное дорого, – отвечал Бакланов: – что у сердца моего покоится женщина не по долгу, а по чувству!
Часть пятая
1. Из крепкого лесу вырубленная кочерга
На Васильевском острове, в пятой линии, в одном из старинных и теплых домов, на дверях квартиры второго этажа, красиво обитых зеленым сукном, прибита была медная доска с лаконическою надписью: «Тайный советник Ливанов».
В небольшой уютной зальце, в небольшой затем гостиной, в небольшом потом кабинетце и спальне жил сей мудрец века сего. Холостяк и сенатор, он каждодневно гулял верст по пяти пешком, обедал в Английском клубе и вряд ли не имел еще маленьких развлечений с нанимаемою им молоденькою горничной, потому что та, проходя мимо него, всегда как-то стыдливо и вместе с тем насмешливо потупляла глаза, да и см Евсевий Осипович при этом смягчал и увлажнял некоторою нежностью свой орлиный взгляд.
В настоящий вечер, впрочем, при небольшом свете от лампы, у Евсевия Осиповича, около столика, уставленного всевозможными сластями, сидело еще другое молодое существо, Софи Ленева.
Сам Ливанов был, видимо, в добром и веселом расположении духа.
– На-ка, голубка, скушай эту дулю, – говорил он, подавая Софи огромную дюшеску.
Софи взяла и начала ее очищать ножом.
– Кушай-ка!.. ишь, сласть какая! словно любовь сладка! – говорил Евсевий Осипович.
– Нет, слаще! – отвечала Софи с улыбкой.
– Слаще? – переспросил Евсевий Осипович. – А ты сама много любила?
– Нет, немного.
– Немного, да хорошо?
– Да, недурно, – отвечала Софи лукаво.
У Евсевия Осиповича глаза поразгорелись.
– Ишь ведь ты какая прелесть – а? Прелестная!
– Состарилась уж, дядюшка!.. Какая уж прелестная!
