Олег Постнов - Песочное время - рассказы, повести, пьесы
Потехи ради все согласились с охотой. Ёла тоже была непрочь, рассудив про себя, что studio не повредит проветрить перед приходом тети Наты: действительно, накурено было сильно. Тут ей кстати же пришло на ум, что она давно уже как-то не видит Киса и, постаравшись не привлекать к себе внимания всех, а особенно Гарика и Маши, она спросила на этот счет тайком у Пата, отведя его в сторону. Пат тотчас предположил, что Кис попросту удрал и, чтобы проверить свою догадку, отправился в прихожую смотреть, на месте ли кисова куртка. Куртка, однако, была на месте. Выглянув еще зачем-то за дверь, на лестничный пролет, Пат вернулся в гостиную и, успокоив Ёлу, что Кис где-то поблизости, тут же весело объявил всем, что в подъезде кромешная темь - "как в аду, даже, наверно, во втором этаже полетела лампочка". Неизвестно почему, эта новость тотчас всех приятно обеспокоила. Раздались возгласы, что "пойдем в темноте", кто-то предложил захватить свечи, мысль понравилась, закричали, что нужно много свечей. Маша захлопала в ладоши, Ёла одобрительно усмехнулась, и все как-то сразу кинулись искать свечную коробку, так что Кис был окончательно забыт.
Свечи вскоре нашлись в ящике древнего резного комода, того самого, на котором обитал и будильник. Срочно они были извлечены и зажжены от уже горевших, горевшие вынуты из подсвечников, и вся компания, прикрывая бережно ладонями огонь, смеясь и переговариваясь, поползла гуськом вон из медленно темневшей от выносимых свечей комнаты через прихожую на лестницу - мимо Ёлы, которая, отключив везде свет и открыв для воздуха форточку (ей пришлось в виду этого отодвинуть с окна половину штор), стояла теперь в дверях, ожидая, пока все выйдут, чтобы закрыть за ними и за собою дверь. Последним мимо нее прошествовал Пат, с мнимой торжественностью шаркая шлепанцами и скрючив пальцы вокруг своего фитилька, очень слабо еще разгоревшегося. Ёла остановила его.
- Где Кис, все-таки? - спросила она опять негромко.
- Ну, я его не караулю, - засмеялся Пат. - Может, пошел вниз курить. Вон, слышишь? - Внизу действительно хлопнула подъездная дверь. - Давай, запирай, - прибавил Пат решительно. - Я подержу огонь...
С Кисом, между тем, все обстояло не так просто. Выйдя на балкон и вобрав в себя поспешно, как и хотел, полною грудью воздух, Кис понял, что жизнь его зашла в тупик. Прежде он никогда, ни с самим собой, ни даже в разговорах с Ёлой не задумывался над тем, что именно значила Маша для него в его жизни; "даже" - потому что происходило так отчасти из-за естественной неспособности Киса думать последовательно наедине с собой. Навык к отвлеченной мысли есть, в сущности, свойство тренированного ума. Отсутствие прямой необходимости в строгом действии рассудка обыкновенно с лихвой компенсируется беседами, спорами и всеми теми ложными поводами пустить в ход свое остроумие, которых Кис, разумеется, никогда не избегал и к которым, напротив, был приучен. Происходя из семьи гуманитарной (отец его преподавал классическую литературу в нашем университете и за свою бороду клинышком и грозный взмах бровей был среди студентов прозван "Агамемнон"), Кис уже в самом детстве был предубежден против всяких простых объяснений жизни и людей и очень легко видел действительную сложность их; с другой стороны, однако, ничего с этой сложностью поделать он уже не умел, как не умел, к примеру, решать алгебраические задачи - его вечная мука на всех уроках вроде математики, химии, геометрии и всех тех, где требовался точный расчет. Разумеется, конечно, что помимо естественных дисциплин Кис знал и особенно понимал множество других вещей, но это были всё вещи, нужные не для жизни. Тогда для чего? - на такой вопрос Кис тоже не умел ответить, хотя и чувствовал свою правоту и даже силу. Главное противоречие в нем, о котором он сам более или менее верно догадывался, заключалось в его претензиях к внешнему миру, в то время как ладить с этим миром он не умел и даже считал зазорным. Временами без всякой причины Кис бывал подвержен тоске и душевным страданиям, истоки которых крылись, конечно, в нем самом. Явление это не так уж редко, но до тех пор, пока человек думает, будто кто-то другой способен тут защитить его, он ничего еще о себе не знает, а Кис ду нно так. Почему-то ему казалось, что во внешней жизни его все должно складываться определенным образом, чтобы внутри было покойно и тепло; и это заблуждение, также разделяемое многими, заставляло его постоянно искать вокруг себя утешений - людей, с которыми можно шутить и болтать, обстановки, где можно мягко сидеть, развалившись и покуривая, - и теперь, выйдя на балкон, Кис ясно увидел, что больше уж ничего ему найти нельзя и искать нечего.
Он огляделся. Луна поднялась уже высоко над крышами (была вторая ночь полнолунья), и близкий лес по ту сторону улицы чернел той глубокой и густой тьмой, которую рождает в тени один лишь только лунный свет. Фонари не горели. Невольно на миг присмирев и затаив дыхание, Кис недвижно смотрел перед собой, и вдруг подумал и представил себе, что Маша могла бы теперь стоять здесь, подле него, и лицо ее было бы освещено луною так, как он однажды видел, навязавшись провожать ее в зимний морозный вечер после дискотеки домой. И тотчас от этой мысли и видения боль в нем сделалась нестерпимой, он дернул головой и поспешно закурил, ломая спички.
В studio опять бубнила музыка. Пока Кис курил, она сменялась несколько раз, но стекла глушили ее, подрагивая в такт с нею, и здесь, на балконе, она казалась совершенно одинаковой, даже мелодии нельзя было различить. Докурив первую сигарету, Кис замерз, но немедленно схватил и следующую, так как иначе ему пришлось бы вернуться в studio, а этого он уже больше не мог. Да, собственно, он и не чувствовал холода: пальцы гнулись с трудом, но лицо горело, и зачем-то приложив на миг ладонь ко лбу, Кис мельком с безразличием подумал, что у него, вероятно, жар. Между тем с ним творилось странное. Курил он давно, еще класса с седьмого на переменах, и давно уже привык к сигаретам, а сегодня высадил их чуть не полпачки; и вот теперь, совсем неожиданно для него, дым вскружил ему голову. Машинально он поискал глазами, куда бы сесть, приметил в углу балкона детские сани, засыпанные свалявшимся снегом, тряхнул их, думая избавиться от снега, но они вмерзли полозьями в лед, так что снежная корка на них дала лишь трещину, и тогда он сел прямо на снег и облокотился спиной о балконные прутья.
Он не мог бы сказать, долго ли он так сидел. Внезапно музыка в studio стала резче и острей, дверь балкона скрипнула, и в узкую, прыснувшую светом щель просунулся Лёнчик, уминая в руках папиросу. Он криво и настороженно глянул боком на Киса, но ничего не сказал и зажег спичку, озарив на миг ладони и востроносую свою физиономию с прищуренными глазками, сейчас же снова угасшими в полутьме. Менее всего хотел бы Кис в эту минуту видеть Лёнчика, но оказалось - он почувствовал это, - что и с Лёнчиком было ему теперь легче, чем одному.
- Послушай, - сказал он вдруг, сам не зная зачем, и хихикнул какой-то робкой, жалкой частью своего существа. - Скажи: ты... гм... меня уважаешь?
Лёнчик опять поглядел на него боком, но ответил просто, без ёрничества и без той обычной своей насмешки, которая всегда у него была наготове для Киса.
- Вообще-то нет. А что?
- А... почему? - спросил Кис, вдруг весь и в самом деле заинтересовавшись, отчего именно не уважает его Лёнчик. При этом он улыбнулся, словно тот сказал ему что-то приятное; так, в сущности, и было: Лёнчик сказал правду.
- Да какой-то ты слюнтяй, - продолжал Лёнчик все так же просто. - И ничерта не можешь, только нюни распускать. - Тут он сплюнул сквозь зубы, не вынимая папиросу изо рта, и тем как бы еще показал, что и как нужно уметь - единственно для примера, не больше.
Кис вздохнул и молчал. Лёнчик тоже помолчал, быстро докурил, довольствуясь, как и все курильщики папирос, двумя-тремя затяжками, загасил папироску о каблук и, скинув окурок меж прутьев, удалился. Кис снова остался один.
Сидя на санях и потом разговаривая с Лёнчиком, он словно бы впадал по временам в дрему, не смыкая глаз. Но теперь опять сознание готово было заработать в нем отчетливо и бесперебойно, так точно, как и прежде, и он инстинктивно старался ему помешать, боясь и не зная, к чему это может привести его. Где-то внизу, по улице, прошли двое, громко разрушая смерзшуюся слякоть, и Кис слухом проследил отдаление их шагов. Вдруг собственные его стихи стали ему мерещиться - но это были не те, что он писал Маше, а как бы отдельные строчки из разных мест, и каждое слово отозвалось в его уме грубой фальшью. Он вспомнил, как думал вначале, что Маша была ему нужна "только в качестве музы, хе-хе" (так он пояснял Ёле), и сам находил правильным и необходимым влюбиться: "поэтическая прихоть, cela se comprend!.."* И вот теперь оказывалось - сомнений уже не могло в этом быть - что правдою было только то, что он любил Машу, это и вело его и им управляло, и теперь больше он был не в силах противиться, уже было поздно, окончательно поздно!
