Иван Рукавишников - Прклятый род. Часть II. Макаровичи
- Сам ты все придумал. Бывает.
И улыбнулся улыбкой тихой. И будто прощался с теми огнями, что над рекой.
- Нет, не сам придумал! Я об опеке, а они...
- Довольно. Пойдем отсюда. Близко корабль стоит, на котором поеду. Идем обедать на корабль.
- Витя! Витя! Как же так? А то? Мне про то с тобой поговорить надо.
- Там и поговорим. Идем же.
Виктор боязливо, нахмурив брови, прислушивался будто. Перед ним Яша стоял, страшащимися стеклянными глазами невидящими глядел.
- Не могу я идти. За мной следят.
- Врешь. Идем.
- Витя. Это твоя картина?
- Моя. К сожалению, моя. Я ухожу.
Побежал Яша за Виктором. В коридоре молчал. И на лестнице.
Швейцар у входной двери разговаривал к кем-то. Чемодан у него в руках. Звонко смеялась приехавшая. Вздрогнул Яша. За спину брата спрятался. Вгляделся Виктор в лицо девичье, в веселое, раскрасневшееся. Не признал. А девица, от швейцара отвернувшись, плед ему на плечо кинув, кричала, смехом взвизгивая:
- Яшка! Ха-ха-ха! Яшка! Ты как сюда попал? Тебя в Москве ищут. Отравитель! Ха-ха... Отравитель...
За рукав Виктора ухватив, Яша, бледный, шептал-торопился:
- Слышишь? Ты слышишь?
А та, смех подавив:
- Это кто же с тобой, Яша? Неужели?.. Прекрасный незнакомец, скажите немедленно, неужели вы брат мой, Виктор?
- Я - Виктор. А вы... а ты, стало быть, сестра моя Зиночка или сестра Ирочка.
- Болванский дурак! Вот болванский дурак! Зиночка? Да как ты смел меня с Зинкой спутать, с телушкой с этой... Ну, черт с тобой. На первый раз тебе прощается. За красоту твою прощается. Целуй сестру. Здоровайся, прекрасный незнакомец... Яшка-то... Яшка какой смешной! Где ты колпак этот приобрел? Однако, братцы, куда вы собрались? Встречайте дорогую гостью. Марш наверх. Виктор великолепный, веди, показывай комнаты. Этот вот раб говорит: четыре свободные комнаты; любую, говорит, выбирайте. А целоваться ты, кажется, умеешь...
- А пообедать не хотите ли, Ирина Макаровна? Комната не убежит. Да можно и у меня. У меня две. Надолго? Я, ведь, в четверг уезжаю.
- Зачем? Куда? Глупости. Прекрасный незнакомец, вы остаетесь. А куда вы обедать? В ресторан? Музыка будет?
- Что ресторан! Что музыка! Мы на пароход.
- Пароход? Какой?
- Морской. Французский.
- Ура! Милый раб, прошу вас мой чемодан и это все препроводить наверх, к их сиятельству.
И, скинув калоши и сумочку на пол кинув и какие-то коробочки, ленточками перевязанные, жестом театральной королевы на все швейцару указала.
- ...Виктор великолепный, вашу руку.
По набережной идя, к Виктору прижимаясь и весело слова выкрикивая, - Стой! - сказала.
- Где же Яшка?
Оглядывали улицу. Не видно Яши.
- Сбежал! Так же вот и в Москве. Измучил. Приехал тогда ко мне дикий такой. Шепчет, рожа кислая-прекислая. За мной, говорит, следят. Кто? Шпики, много шпиков. На что ты им? Из крепости дали знать, что я отравить хочу. И так целыми днями ко всем пристает. Всю нашу московскую колонию взбаламутил. И к чему, говорит, Антон умер? Антон один меня понимал, мою чистую душу. И тут, говорит, судьба против меня. Не коменданта, кричит, надо было Макаром назвать, а меня. На меня все шишки валятся. Ну, конечно, вранье все; узнавала я через Коську. Задумываться, говорят, стал и завираться. Maman ему раз: что ты, говорит, всякую дрянь у себя держишь? А он и пошел! Подозревают, говорит, все подозревают, а какой же, говорит, это яд? Химия и купорос, и больше ничего. И всю свою химию потихоньку стал в разные места выкидывать. Ночью в сад бегал и на чердак. Ну, расстроился человек, а его, наверно, дразнить принялись, то есть Коська. Я Коську знаю. Коська подлец. Он и меня дразнил.
- Ну, и семейка! Только вот что. Ты сама его только что дразнила...
- Когда?
- Ну, как же. Отравитель, отравитель.
- А ведь правда! Проклятый характер. Очень уж он мне смешон показался. И не ожидала я его здесь встретить. Думала, в Москве он скрывается. Ну, больше не буду.
- А ему, если натащил он на себя такое, ему слова лишнего нельзя...
- Сказала: не буду больше. И довольно.
Ногой ударила в гранитную плиту. Виктор раздумчиво:
- А вот и мой пароход. На этом пароходе в четверг далеко...
Говорил с улыбкой тихой, ловя глазами шумливую суетню под вращающимися кранами.
- Витька, останься. Я Петербурга не видала. Ты мне Петербург покажешь. Музеи и все. И потом еще самого себя. В кои-то веки брата настоящего разыскала. А он... Впрочем, почему бы и мне на этом пароходе... Ты куда плыть хочешь?
- Пока до Марселя билет. Отсюда уехать мне надо. А там подумаю. Вероятно, в Африку. А еще лучше в Индию. На свободе вот деньги подсчитаю, и, может быть, в Индию. Картину одну хочу...
- Виктор, милый! Великолепный! Возьми меня с собой. Вот только как быть с маркизом? Ах, не знаешь ты! Маркиз у меня. Вроде как жених. И скоро он сюда приедет. Экзамены кончатся, он и приедет. Я ему и адрес твой оставила. Он у меня учитель... Смешной такой. А ну, его к черту! Сам виноват. Не опаздывай! В четверг, говоришь? Индия! Да это прелесть! Никогда бы не поверила, что я в Индию попаду!
- Да ты и не попадешь. Мне одному надо.
- Молчать!.. Вот с деньгами как быть? Я Коське телеграмму... Знаешь, там в крепости Коська теперь за главного. И бухгалтер, и банкир, и строитель. И комендант его слушается, и maman боится. Кто мог подумать! Фу, есть хочу. За обедом мы все это раскумекаем.
- А Яша-то как же? Его разыскать надо. Нельзя его так оставить...
- Яшка! Догадываюсь, где он, подлец. Он в Москве проговаривался. Не поняла я тогда. Про Петербург заговаривал не раз, товарища университетского поминал, адвокат теперь. Он, говорит, меня реабилитирует. Разыщем Яшку... И вот, ведь, дурачок. Чего в крепости столько времени зря сидел! Ну, и спятил... Как думаешь, спятил Яша или так это у него?.. Вот как со мной было. Мне, ведь, чего надо было! Оказалось, что ничего, кроме свободы. Чтоб стен этих проклятых не видеть. Увезли тогда чуть не сумасшедшую. В карете подушку изгрызла. А через месяц во всей Москве громче меня никто хохотать не умел. Так-то. Ах, Яшка глупенький. Меня клещами держали, а он сам... Ха-ха-ха... и потом еще, знаешь...
И на ухо брату шептать принялась:
- ...Правда! Правда! И лицо у него бабье какое-то стало... На дядю Доримедонта похож... Фу, как голодна! Скорей, скорей! Ну, и замарашка же твой пароход...
- Грузится. Отмоют.
Распоряжалась обедом. Два лакея бегали. Молчалив стал Виктор. Взоров не отводил упорных от лица Ирочки. Далекий страх чарующий из глубины памяти подползал.
Светлое искрящееся вино пили. Вино встречи.
«Она... Она... Веселая, простившая...»
И слушал неумолчный говор-смех Ирочки.
XL
- Кто пустил? Зачем пустили? Сказано уж... Что вы со мной делаете? Уморить вы меня хотите... Уморить!
- Тише, Макар Яковлевич. Ради Бога, тише! Слышат они...
- И пусть слышат. Не хочу, чтобы этот голодранец в моем доме...
- С визитом... День вашего ангела... Визит... Необходимо...
- Кто сказал, что необходимо? Кто сказал? Кто сказал? Какой дурак? Пусть бы одна приехала, коли необходимо. Нет! И этот притащился... Шушера...
-...Зять...
- Не зять, а дурак. Ну, скорей вы там с ними, коли уж пустили, коли не я в доме хозяин. Из-за всякого прощелыги взаперти мне в спальной сидеть... Уйду я из этого дома...
- Макар Яковлевич, успокойтесь. Вам вредно. Вот капель выпейте... Да не плачьте вы...
Руками замахал, на кровати сидя. Вышла, цепочку на груди дергая. Дверь плотно притворила.
В гостиной навстречу ей поднялись с кресел молодые. Первая Зиночка подошла. Поцеловались молча поцелуем кратким. Неловко в сторонку откашлявшись, подошел Андрей Андреевич Пальчиков. К руке Раисы Михайловны губами почтительнейше прикоснулся.
- Здравствуйте, мамаша. Поздравляем, мамаша.
Вздрогнула чуть Раиса Михайловна. Сказала:
- А Макару Яковлевичу нездоровится. Извиняется...
- Мы слышали... То есть, я хотел сказать... нам говорили...
Опять кашлянул в сторонку, рукой рот прикрыв.
В полусвете золотой гостиной сидели. Лакей по пушистому ворсу ковра неслышно вошел. На золоченом подносе три чашки. Заморгала часто Зиночка, когда перед ней в черном фраке молчащий склонился. Никогда она здесь, в комнате этой золотой не сиживала, а кофе вообще не пила. Но чашку взяла теперь. Отказался сначала, но потом тоже взял Пальчиков.
- Ну как вы...
- Ах, ничего, мамаша, славу Богу...
- Да, слава Богу, мамаша...
Помолчали.
Близорукий взор, за последние месяцы ставший упорным, устремила Раиса Михайловна на зятя. Вспотевшее лицо его противно ей стало. Но не могла глаз отвести. Зиночка голосом перепуганным, сразу осипшим:
- Мамаша, вам нравится мое новое платье? Вы не видали...
Правой рукой кружево оправляла. А в левой дрожала-звенела на блюдце чашка.
- Что? Что? Какое платье? А? Да, да. Хорошенькое...
Взор свой, ставший упорным, немигающим, перевела на дочь. И пуще зазвенела чашка.
