Сергей Максимов - Денис Бушуев
– Вот и я хочу ехать… – нерешительно подтвердил Денис.
– Да и вид у тебя скверный, – добавил Наседкин, вглядываясь в собеседника. – Хочешь, для начала отпуск дам. Отдохнешь.
– Нет уж… Спасибо. Я решил ехать.
– Ну, тогда поезжай! – охотно согласился Наседкин. – Только, знаешь, о чем я тебя хочу предупредить… – он понизил голос и отвел глаза в сторону, – смотри, будь осторожен… – Аварии не сделай. Теперь, брат, такие суды пошли!.. Позавчера капитана Малютина и лоцмана Круглова с «Гражданина» под суд отдали…
– За что? – машинально спросил Денис.
– За аварию… да и авария-то, понимаешь, пустяковая. Шесть плиц на левом колесе в тумане срезали… Да и лоцмана Петухова с «Кашгара» посадили… за баржу, что ты на днях ночью с мели снимал… Так что, Бушуев, помни про это. Чем больше пароход, тем больше ответственность. Я тебя это по-дружески предупреждаю… Когда же ты хочешь увольняться?
– Сегодня.
– Что? – удивился Наседкин.
– Сегодня. Обязательно сегодня.
– Да ты что? С ума спятил? – спросил Наседкин, откидываясь на спинку стула и поднимая брови. – Ей-богу, ты болен!
– Не уволите, так я сам уйду…
– Вот и угодишь под суд за самовольный уход… Эге, да ты, брат, с характером… Пойми же, Бушуев: некем мне тебя заменить сейчас. Да и чего тебе так приспичило именно сегодня?
– Так… надо…
Бушуев вздохнул и уже без всякой надежды (а сердце радостно ёкнуло) добавил:
– Яков Петрович, я вас очень прошу: увольте сегодня…
Наседкин почесал затылок.
– Да пойми, наконец, что не могу я так… сразу… Впрочем, постой!
Он секунду подумал, встал, быстро подошел к двери кабинета, открыл ее и крикнул:
– Наталья Сергеевна!
– Да! – отозвался женский голос из соседней комнаты.
– Что этот… как его!.. Лоцман Сурвилло ушел уже?
– Нет еще. Берет расчет у бухгалтера.
– Позовите, пожалуйста, ко мне.
Наседкин снова уселся за стол и потер руки.
– Подожди унывать, Бушуев. Может, я что и сделаю для тебя… Тут, понимаешь, час тому назад я одного лоцмана уволил за пьянство. Сто раз его предупреждал! А на сто первый доброты моей не хватило – уволил. Такой забулдыга, понимаешь, но хороший лоцман, – обычная, брат, наша русская история: талант и пьянство рука об руку…
В кабинет робко вошел невысокий пожилой человек в водницком кителе и в очень потрепанных штатских штанах. Бушуеву показалось, что он где-то встречал этого человека. Он напряг память и быстро вспомнил. Видел он его зимой, в сельской пивной, в компании Гриши Банного. Вспомнил и улыбнулся.
– Слушай, Сурвилло… – начал Яков Петрович, стараясь придать голосу строгость. – Ты еще расчет не взял?
– Беру… – угрюмо ответил лоцман.
– Погоди, брат. Вот что я тебе скажу: если ты дашь мне слово, последнее, честное слово, что не будешь пить на пароходе, то я тебя опять приму на работу.
– Ну даю… – как-то лениво ответил Сурвилло. Видимо, он не очень огорчился потерей работы и не очень радовался возможности снова получить ее.
– «Товарищ» знаешь? – спросил Наседкин.
– Знаю.
– Пойдешь на него.
– Так разве это пароход? Гроб с музыкой, а не пароход! – запротестовал лоцман.
– Пойдешь на него! – повторил Наседкин. – Иные похороны лучше свадьбы, а иной гроб лучше свадебной перины… Месяц поплаваешь – там увидим. Коль пьянствовать не будешь – переведу на лучший. А будешь пьянствовать – не взыщи, брат…
– Ладно. Согласен. Когда заступать на вахту? – уныло спросил незадачливый лоцман.
– Сегодня. Вот товарищ Бушуев увольняется, так ты на его место… договаривайтесь сами. Ты, Бушуев, предупредил капитана?
– Нет еще.
– Как же так! – укоризненно покачал головой Наседкин. – Идешь в контору увольнения просить, а капитану не докладываешь… Хоть Лазарев и аховый капитан, не наш – отважинский, но для порядка надо было предупредить. Ну ничего, я сейчас накатаю ему официальную бумагу…
«Кончено, – со страхом подумал Бушуев. – Все кончено…»
.
Вечером того же дня он уехал на пассажирском пароходе дальнего рейса «В. Г. Белинский» на низ.
XVI
…Алим Ахтыров проснулся чуть свет. Перешагнул через тетку Таисию и на цыпочках подошел к горке. И только тут заметил, что одет, что спал не раздеваясь. Прислушался. В доме было тихо. Похрапывала тетка Таисия, да щелкали часы на стене. Алим осторожно выдвинул средний ящик горки, достал кой-какие документы, сунул их в брезентовый портфель, приколол к гимнастерке орден и, взяв портфель под мышку, бесшумно вышел в сени. В сенях он долго и сосредоточенно чистил щеткой сапоги, чистил до тех пор, пока не загорелись жаркие блики на добротной черной коже. Тихо, чтоб не стукнуть, он положил щетку на полку и вышел в сад.
Несмотря на туман, он разглядел на том берегу у пристани белый корпус «Товарища», отвернулся и торопливо направился к лодке. Не желая встречаться с Бушуевым, он решил ехать в город на лодке.
Уже проехав Песчаную гору, он вдруг вернулся, пристал к берегу возле Отважного и зашел в куток Гриши Банного. Гриша мирно спал под грязным лоскутным одеялом. Алим растолкал его и предложил собираться в дорогу. Не спрашивая – куда и зачем, – Гриша сунул в карман кусок черствого хлеба и поплелся вслед за Алимом к лодке, высоко вскидывая журавлиные ноги и натыкаясь спросонок на кусты.
Возле села Пахомьева их обогнал «Товарищ». Алим разглядел в рубке парохода возле штурвала Бушуева, отправлявшегося в свой последний рейс, скрипнул зубами, бросил весла и стал свертывать цигарку вздрагивающими пальцами. Гриша Банный, уныло жевавший хлеб, не спускал глаз с его рук. Алим это заметил и недовольно спросил:
– У тебя что, нет другого места, куда смотреть?
Гриша виновато потупился.
– Я на табак смотрел… Ловко вы, Алим Алимыч, цигарки крутите, словно мельница: цык-цык-цык…
– Молчи! И на кой чёрт я тебя взял?
– На этот вопрос я, вероятно, не смогу ответить…
– Молчи!
Алим лгал. Он хорошо знал, зачем он взял Гришу: он боялся одиночества.
Проехав километров пять, они догнали тяжелую завозню Ямкина. Старик Ямкин греб, а на корме завозни, сгорбившись и низко надвинув на лоб серую шляпу, сидел Густомесов.
– Приятного утра, Борис Евгеньевич! – обрадованно закричал Гриша Банный, вежливо приподымая синий картуз. – Далеко ли изволите ехатъ-с?
– В Берлин… – мрачно ответил Густомесов, блеснув затекшим левым глазом.
– Далековато… – покачал дынеобразной головой Гриша. – Да и с визой, полагаю, затруднения будут. Фашистское государство-с… А отчего, осмелюсь спросить, вы в Берлин на лодке изволите ехать?
– Прохладнее… – ответил Густомесов и поднял воротник летнего плаща.
– Да замолчи ты наконец! – прикрикнул Алим на Гришу и обдал его водой с весла.
Гриша чуть не уронил за борт картуз от испуга. В одну секунду он сполз на стлани, скрестил ноги калачиком, надел картуз и замер, как уснувший филин.
Через четыре часа они подъехали к городу. За кудрявыми, серыми от пыли тополями белели дома. Из трубы лесопильного завода подымался черный густой дым. Визжала механическая пила. На берегу рабочие разбивали плоты, баграми вытаскивали из реки бревна и подавали их на конвейер.
Алим причалил к старенькой лаве, строго-настрого приказал Грише никуда не уходить и пошел в райисполком.
Райисполком помещался на главной улице в трехэтажном здании, выкрашенном в какой-то серо-бурый цвет. Первый этаж занимал народный суд. Второй и третий – райисполком.
Патокин был на заседании, и секретарь, прочитав протянутую Алимом повестку, попросил прийти в 4 часа дня. Побродив бесцельно по улицам, Ахтыров зашел в «Дом крестьянина», пообедал, потом посидел в городском саду на скамейке и направился снова в райисполком.
Он был как-то странно спокоен. Внимательно рассматривал леса на ремонтируемом здании и даже подумал о том, что леса плохо наведены, что они неудобны для работы. Взглянув на городские часы на площади, он немного удивился, что так мало прошло времени: было всего только два часа. У здания райисполкома толпился народ, и Ахтыров понял, что оживление это царит не потому, что тут райисполком, а потому, что на первом этаже находится народный суд. Ахтыров купил газету и вошел в просторный общий зал народного суда. «Тут где-нибудь найду местечко и почитаю», – решил он.
В зале было многолюдно и шумно. Мужчины, сбившись в кучку, что-то горячо обсуждали, перебивая друг друга и матерясь. Женщины, со скорбными и бледными лицами, прислушивались к тому, что говорили мужчины, – некоторые плакали. Тонко и без умолку кричал ребенок, и мать – простоволосая пожилая крестьянка – совала ему желтую грудь, которую ребенок не хотел брать и отпихивал крошечными ручонками. Алим вошел в тот момент, когда только что вынесли очередной приговор группе колхозников, обвиненных в саботаже. Всех обвиняемых приговорили на разные сроки к тюремному заключению. Поморщившись, словно от горькой пилюли, Алим торопливо прошел в конец коридора и сел на одинокую скамью возле окна.
