Андрей Левкин - Междуцарствие (рассказы)
Сначала мне казалось, что этих птиц там не меряно, ну четыре мешка, а, когда я пришел туда раз в шестой, то сосчитал, что их всего пять клеток, в каждой из которых по несколько штук сидят желтые, зеленые, голубые и розовые воробьи, которые чирикают, когда им захочется.
Там есть еще и многие другие растения, еще и стойка с кофейным автоматом, за которым на стене полки с разными бутылками, а сбоку от нее стоит прозрачный шкаф, в котором лежит мороженое густо-розового цвета, и все время шваркают входные двери, производя створками сквозняк.
Только и дел, что сквозняк, эти канарейки в пяти клетках и раздача с тремя толстыми алюминиевыми прутьями от сладкого к супу и кассе, и этот давно не ремонтированный и не мытый свет, и слякоть под ногами, и птички, которые поют, как будто их подкармливают мясом из плова, и эти зеленые листья, и эти под хмельком работницы, учитывая кассиршу и раздатчиц, уже давно сошедших с ума от чириканья попугаев-канареек у них над головой.
Насытившись, спускаешься по лестнице мимо мексиканского растения с острыми листьями, в сторону мокрой зимы. Повернув налево из подворотни, оказываешься в самом центре города, в котором давно уже все по-другому, и не следует пытаться вспомнить, где происходит неувязка его сегодняшнего положения с теми временами, к которым относится история полуразбитых, громыхающих механизмов, не дававших нам с Жуковым спокойно выпить по бутылке пива за углом на скамейке.
Наступало время пережидания. Все разведчики засыпают на пять-десять лет. Не надо вспоминать на людях, то, что помнишь и так. Надо превратиться в партизана, иметь аккуратные маршруты ходьбы и все закоулки города у себя в мозгу. Перемещаться по центру европейского города в мятых штанах и с небритым лицом и, пересекая эти слишком уж подметенные тротуары, заворачивать на явку в подворотню, на второй этаж, где пахнет компотом из сухофруктов, луковым клопсом и поседевшими волнистыми попугайчиками.
Потому что каждый партизан-разведчик носит с собой то, что ему обязательно сохранить, не дать рассыпаться, пропасть. А все остальное ему не важно - пока к нему не пришли и не спросили обо всем, что он узнал. И это, возможно, будет нужно. Пусть даже и не доживешь.
ВЫЖИВАНИЕ: ОБМЕН ОПЫТОМ
"А вот я, например, никогда не могла сказать "бабки". У меня есть такие бабки в Риге, я их до сих пор встречаю в центре в столовых, они там в тайне от своих семей больших питаются. Они там берут первое, второе, третье, творожок, едят так размеренно и толстеют при этом. И, я думаю, в таких семьях очень удивляются - такая вот бабушка, ничего не кушает, смотрит в окошко, все живет - не умирает. Но это, в общем-то, понятно и даже скучно. В тех же столовых есть еще старые пенсионеры семейные, которые питаются на талоны. И они почти понятны, у них такой образ жизни, бесконечный выходной. Конечно, понятно.
А вот есть совершенно уникальная одна старушка, она ходит в пончо, в голубом с оранжевым. Она совсем уже состарилась, в этом пончо она появляется уж десять лет подряд, но пончо она надевает только в те дни, когда вечером выходит на концерты какие-нибудь. Она не питается в столовых, она - доедает. Она сидит - маленькая, тихонькая. Единственно, чем выделяется, когда приходит в пончо дурацком, так тем, что приходит и ничего не ест. И человек, который сидит рядом, не понимает - почему сидит старушка так долго, видимо посуду за ней уже убрали, а она сидит. И почему-то эти люди, рядом с которыми сидит эта старушка, никогда ничего не додают до конца. И уходят. А она тихонечко встает - у нее есть своя вилочка - и все доедает. Эту старушку уже многие знают, в некоторых местах гоняют, а таких мест катастрофически мало, столовых - просто теперь стало меньше мест, вот она стала появляться и там, где ее гоняют.
Но это не самые страшные. Если вспомнить самых страшных, таких чудовищных... Вот Востоков пишет, что со всеми женщинами надо быть очень острожным, со странными тоже, потому что каждая третья их них либо колдунья, либо ведьма, либо ведунья. Но вот есть такие бабки, трудно представить их чем-то ужасным, но они такой ужас наводят на окружающих без всякой мистики. Они пахнут чем-то таким невообразимым и так крепко пахнут, что, скажем, если едут в транспорте, то пахнет сразу весь троллейбус. Или пол-трамвая. И даже не каждый может сообразить, откуда исходит этот запах. Просто попадаются такие ужасные троллейбусы, в которых пахнет дохлыми крысами, кислыми щами, копченой рыбой одновременно и еще чем-то таким ужасным, таким ужасно гадким, что непонятно, что это такое. Может быть, какая-то невымытая "утка" из больницы, что-то такое.
И когда вдруг оказывается, что это пахнет такой специальный человек, такая специальная бабка, которая вдруг оказывается рядом с тобой, - я не видела, чтобы человек мог это как-то вынести, все ощущают это как физическое нападение. Сейчас вот удушат, уничтожат, прикроют, зажмут сонную артерию, перекроют все возможности жить.
То есть, самые ужасные бабки, это которые лишают жизни. В Риге таких тоже много. Причем, у них есть место обитания. Место их обитания, самое близкое к нашему дому, это транспорт, проходящий в районе Матвеевского рынка. Эти трамваи, которые там сходятся, эти троллейбусы, автобусы. Причем, за всю последнюю жизнь, которую я помню подробно два-три года - в деталях, стариков такого я только одного видела. И то случайно, и только один раз.
Эти же - достаточно регулярны, я на них не смотрю, а то бы уж запомнила, как они выглядят. Потом, есть очень похожие на них молодые женщины, тоже бабки. Но эти понятны, у них что-то с психикой не в порядке, у них такие ужасные психические заболевания, что это одновременно смесь депрессии, шизофрении, маниакально-депрессивный психоз, мании - все в одном человеке. То есть, это отъехавшая крыша на почве образа жизни, в котором сочетаются бытовые неудобства, сексуальные какие-то истории. - Не могу сейчас найти слова, которым это можно назвать... черная и белая магия одновременно. Жизнь этих бабок - молодых женщин проходит в постоянных суевериях. Они все время носят кольца чьи-то на своем теле, потому что берут за это большие деньги и отдают потом их владелицам - всяким хорошеньким дамочкам рижским: зачем они это делают, я не знаю - если бы знала, то сказала бы.
Но эта жизнь - из тех, которые обсуждаются, потому что эти бабки от ужасных транспортных старух отличаются тем, что они говорят. Те молчат, а эти - говорят. Все о себе рассказывают. Откуда же я и знаю, какая у них жизнь, что у них такие проблемы... Потому что они едут и все время - если есть слушатели - хотя слушателями является достаточное количество людей, они это рассказывают. Рассказывают, рассказывают.
А вот есть такие хорошие бабки, которых можно назвать женщинами. Это старые женщины, пожилые женщины, они ужасно надменные, строго надменные, молчат. И реакции у них такие, что они поворачивают в вашу сторону голову секунд через пять после того, как вы к ним обратились. Я не буду описывать сейчас их лица, но они обычно живут в таких позах, когда появляются на людях,... такие полуподвижные позы. Либо они сидят, либо стоят, к чему-то прислонившись, у них обычно есть какая-то палочка, на которую они потом опираются, когда идут. Это такая физическая жизнь мешает им перемещаться, но там, где они останавливаются, обязательно на них обращают внимание, к ним обращаются, и они поворачивают голову в вашу сторону через пять секунд после того, как вы их спросили. И вот очень интересная метаморфоза может произойти с ними. Вот, они посмотрели на ваше лицо - что они там увидели?
То ли они увидели там вашу бабушку, с которой дружили, и которой вязали такие ажурные перчатки, то ли увидели в вас свою подружку, которая знала когда-то три языка: польский, французский и немецкий, то еще что-то. Но вот они посмотрят и тогда начинают улыбаться. И вот эта улыбка после той надменности, вот это и есть настоящая женская улыбка. Ладно, не хочу об этом больше рассказывать", - сказала Лена и рассказывать прекратила.
САНАТОРИЙ
Такой вариант жизни мог бы называться "отелем Гельвеция" или чем-то в этом роде. Тогда внизу был даже фонтан, окруженный разноцветными растениями, то есть - разных оттенков зеленого. Фонтан бил невысоко, не выше половины второго этажа, мягко спадал книзу и утекал, журча, в свою небольшую европейскую дырочку.
Тогда я жил бы там в пятом номере. Третий этаж, кажется, слева от входа. Там всюду было много света, такого приглушенного, хорошего, но дело не в этом. Отчего же все-таки когда тебе хорошо, ты принимаешься думать: а почему?
Странный чей-то заговор или договоренность с кем-то. И все равно, пытаясь теперь понять - отчего это было хорошо, ответа не найти. Ну, зеленые листья, фонтан, третий этаж.
Или вот, времена года. Некоторые, допустим, лучше, а другие - хуже. Все во что-то вляпываются и все вокруг для них прекращается, сужаясь в небольшой поселок или два городских квартала, в которых они живут. Надо думать, нечто вроде бытовой благодати распределяется равномерно, щепотками по всем местам на свете, оттого люди там и живут, никуда не трогаясь с места.
