Михаил Пришвин - Том 2. Кащеева цепь. Мирская чаша
Видеть раскрытый «Форвертс» за утренним кофе, читать его не таясь, как обыкновенную газету, Алпатову все еще непривычно. И об этом он и начинает разговор:
– Вы социал-демократ?
Отто неохотно пробормотал: а кем же ему еще быть, как не социал-демократом? Алпатов спросил:
– Например, если бы свободомыслящим? Отто спросил, в свою очередь:
– А какая мне выгода быть свободомыслящим?
Странно звучало это слово «выгода».
Алпатов знал и твердил тысячи раз, что рабочее движение все основано на интересе, но в личных отношениях он, русский, не встречал еще у себя на родине ни одного студента, ни одного рабочего, кому революция была бы лично выгодна в данный момент. И потому Алпатов в замешательстве сказал нескладно:
– Выгода… выгода… а я ведь тоже социал-демократ. На это Отто:
– Разве в России тоже есть фабрики?
– Ну как же, никакое большое государство и даже маленькое теперь не может обойтись без фабрик.
Отто обернулся к жене:
– Слышишь, Мина, в России тоже есть фабрики.
– А я слышала, – сказала Мина, – там очень много медведей.
Алпатов улыбнулся:
– Они работе на фабриках не мешают, в лесах есть медведи, но в городах они не показываются.
– Никогда? – спросила Мина таким разочарованным голосом, что Алпатов из вежливости уступил:
– Почему никогда, конечно, бывают случаи. Но зато волки встречаются всюду.
– Вот видите! – сказали вместе и Отто и Мина. Алпатов вдруг понял, чего ожидают от него эти простые, добрые люди, и ему захотелось доставить им удовольствие рассказами о своей необыкновенной стране.
– Сила земли там столь велика, – начал Алпатов, – что люди полей, где нет совершенно лесов, сжигают для отопления своих избушек солому и навоз земля там родит без навоза.
– Не может родить земля без навоза, – возразил Отто, – это сказки. Вы смеетесь над нами.
– Нет, я не смеюсь, добрый хозяин, – серьезно сказал Алпатов, – там чернозем в аршин толщиной и долго может давать урожаи собственной силой. А в лесу иногда рубят охотники огромное дерево, только чтобы выгнать маленькую белочку: дерево в таком лесу ничего не значит. В России есть края, где летом солнце светит и ночью, а на другом конце не бывает зимы. Там, в России, ни в чем нет счета и меры, как в Германии, и если начнутся поля, то что поля: никакой глаз не может досмотреть их до конца, все рожь или пшеница, овес и картофель. А если начнется где, то и не говорят: «там-то лес», в России скажут: «и вот леса пошли».
– Леса ходят, – смеясь, повторила Мина, – а как же люди сообщаются в таких огромных пространствах?
– Люди мало сообщаются, – ответил Алпатов, – люди там больше сидят, но если встречаются иногда в вагонах…
– А, все-таки, значит, есть и вагоны, – сказал Отто.
– Очень немного, – ответил Алпатов, – совсем пустяки, но все-таки есть. Люди разных стран, лесные и полевые, встречаются в пути очень далеком, в вагонах, иногда на лошадях едут вместе, а то просто пешком идут по тропинкам. На промыслах, в монастырях сойдутся и начинают рассказывать друг другу о своей стране, и так они все узнают не по газетам и книгам, а из устных рассказов: там живут слухом. И для слуха там есть два самые ужасные слова, от которых женщины начинают выть и у мужчин иногда волосы встают дыбом: такие два слова в России: пожар и война. Это очень принижает наших людей, и мы их подымаем.
– Вы – люди образованные?
– Более или менее, эти люди у нас самые бедные и называются революционная интеллигенция. Против слова «война», мы даем им слово «революция», а против слова «пожар» – «социализм». Мы верим, что в самом близком будущем, еще при жизни нашего поколения, совершится мировая катастрофа, война кончится на всей земле и пожары перестанут в новой культуре.
– Благодаря бога, – сказала Мина, – у нас теперь не боятся пожаров.
– А война?
Мина посмотрела на Отто.
– Война большое несчастье, – сказал Отто, – рабочему человеку война невыгодна, мы, насколько возможно, боремся против войны. Только сразу ничего не сделаешь.
– А как же Бебель-то сулит мировую катастрофу еще при наших днях?
– Август Бебель, о да, Август Бебель! Отто подумал немного и вспомнил:
– О да, Август Бебель: «Женщина и социализм».
Больше он ничего не мог сказать, и в разговоре получилась заминка. «Хорошо бы теперь вернуться к интересным рассказам о России», – думали Шварцы. Но Алпатов спросил, можно ли ему где-нибудь видеть Августа Бебеля.
– А вам зачем его нужно видеть?
– Он такой замечательный, мне интересно на него посмотреть.
Отто понял Алпатова, вдруг осветился любовью к своей земле, гордостью и счастьем все показать иностранцу. Он быстро заглянул в газету и сказал:
– Бебеля мы сегодня увидим, и еще увидим старого Либкнехта, и еще увидим адвоката Гейне.
Отто совсем повеселел:
– Да знаете что, может быть, нам удастся сегодня, и я вам покажу, я вам покажу такое… я вам покажу самого императора.
– Настоящего императора Вильгельма? – удивился Алпатов.
– Вот погодите-ка только, я вам покажу нашего императора: по будням он гуляет, а по воскресеньям катается в Тиргартене. Выйдет, да, выйдет непременно: я вам покажу. А до этого всего я хотел бы показать вам свой картофельный участок. Поскорей бы только Август пришел.
И тут как раз позвонили.
Август пришел с женой и детьми. Жена его Эльза, дети – Роберт, Эмма и Элла. Они все хотят слышать рассказы Алпатова о медведях. Но Отто теперь уже крепко забрал себе в ум, что даже интересно и свое все показать русскому; есть что показать!
– А есть у вас в России пиво? – спрашивает он весело.
– Есть, – говорит Алпатов, – только наше пиво я не люблю: русские пьют горькое пиво.
– Это не идет: горькое пиво! А если я, например, угощу вас мартовским мюнхенским темным, как вам это покажется?
– Нам так неверно наговорили, – сказал Алпатов, – будто гостеприимство только у русских людей, – оказывается, у вас тоже очень любят гостей.
– Вот погодите, вот погодите только! – радовался Отто. – Кто знает, может быть, мы успеем попасть сегодня и на праздник стрелков.
Всей семьей, окружающей русского, они выходят на улицу, и еще выходят из того же дома семьями другие рабочие. Неузнаваемо стало теперь там, где вчера несся поток деловых людей. Все как будто замерло, и так заметно было, что посередине улицы бежала трусцой большая сенбернарская собака в ошейнике и с бантиком. Казалось, собака тоже собралась куда-то по случаю праздника в гости, может быть, даже и в церковь: неустанно, ровно, как по метроному, тиликал смешным для русского слуха, каким-то слишком аккуратным звоном, наверно, очень небольшой колокол в кирке.
Аромат землиАлпатов в изумлении стоял на картофельном участке. Вверху по насыпи мчался поезд круговой железной дороги, в дыму паровоза исчезали дома, и снова показывались в верхних этажах маленькие фарфоровые хозяйки, убирающие свои квартиры. Тоскливо сжалось сердце, Алпатов все через себя понимал и себя как-то через право человека на счастье с постоянной готовностью на последнюю беду: от сумы и тюрьмы не отказывайся. Так он, попав на картофельный участок берлинского рабочего, представил себя русским фабричным с мечтой поехать на свой годовой праздник в деревню…
Прощай, Россия, прощай, воля и надежда вернуться к празднику или под старость в свой родной уголок, где покосившаяся на деревянных столбах хижина с забитыми окнами столько лет терпеливо дожидалась хозяина. Все кончено: с двух сторон тесно зажали каменные стены клочок земли величиной в небольшую комнату, на клочке в одном углу беседка, в другом сортир – и все! Рядом с этим соседний участок, точно такой же картофельный с беседкой и сортиром, и так без конца, потому что эти участки рабочих колоний составляют в Берлине кольцо, совершенно так же, как у нас в Москве Садовая улица – Садовое кольцо.
Вдали дым паровоза закрыл ряды огромных, сверкавших на солнце окон какой-то фабрики, тут, ближе, глядели окна рабочих квартир, в этих чистых квартирках была заключена мечта о свободе, и последним вздохом заключенной земли был картофельный участок с беседкой и сортиром. И земля эта уж не пахла. Алпатов даже взял в руку немного, понюхал: совершенно не пахло землей. Отто, и Август, и Мина, и Эльза, жена Августа, и дети Августа Роберт, Эмма и Элла – все окружали Алпатова и спрашивали, почему он нюхает землю, и разве земля в России как-нибудь особенно пахнет?
Алпатов рассказывал, что у него на родине чернозем толщиною в аршин так прекрасно пахнет, что каждый рабочий, рожденный на этой земле, непременно рано или поздно возвращается на родину. Алпатов замечал по себе, что больше всего связывает с родиной человека запах земли, ее трав, хлеба, цветов. И если земля не пахнет, то, значит, все остальное существует обманчиво.
