Александр Пушкин - Старые годы
— Нельзя, нельзя, друг мой.
— Сделайте милость! Окажите благодеяние!
Василий бросился к ногам Меншикова.
— Что с ним станешь делать! — сказал Меншиков, обратись к Карпову.
— Позвольте ему, Александр Данилович! — сказал подполковник. — Что ж в самом деле. Один человек лишний солдатам не помешает. Притом сражение будет на воде, а не на сухом пути. И для солдат-то это новинка.
— Да почему ты так неотступно просишь? — спросил Меншиков Василья.
— После узнаете! Может быть, мне удастся заслужить от вас спасибо, может быть, я порадую этим отца моего, который… Не расспрашивайте теперь. Позвольте ехать, окажите благодеяние.
Говоря это, Василий обнимал ноги Меншикова.
— Ну, нечего с тобой делать! Вели, Карпов, дать ему из обоза тесак и сумку с патронами да возвратить его ружье.
Василий готов был запрыгать от радости. Он подошел к Густаву, обнял его и сказал вполголоса:
— Прощай, друг! Может быть, мы уж не увидимся больше!
Потом прибавил шепотом:
— Скажи моему отцу, что авось заслужу я ему царское прощение.
— Прощай, Василий, — сказал Густав, обнимая его. — Ты делаешь большую глупость! — прибавил он тихо. — Отцу не поможешь, а самого убьют. Мудрено разбить шведов. Их много приехало на кораблях.
— Нет, уж я решился! Прощай!
Густав удалился, а Василья посадил Карпов в бот к солдатам, у которых он был до того под надзором. Ему дали ружье, тесак и сумку.
— А! Да ты опять к нам, дружок! — сказал тот самый солдат, который насмешками рассердил Василья в деревне. — Разве ты пойдешь с нами в баталию?
— Да, пойду.
— А не боишься шведа? Ведь сердит окаянный!
— Не боюсь! Двух смертей не будет, а одной не миновать.
— Да ты, я вижу, молодец! А стрелять-то умеешь?
— В меткости тебе, я думаю, не уступлю.
— Ой ли!
— Увидишь.
— Да кто тебя к нам прикомандировал?
— Александр Данилович.
— А для чего?
— Опять ты, Савельич, спрашивать принялся: для чего? — сказал другой солдат. — Смотри! Опять опростоволосишься. Командир велел, так уж молчи, не раздобаривай.
— Забыл, дядя! И в самом деле, чтобы не того!..
— То-то!
— Смотри-ка, дядя, смотри! Вишь ли вон там, вдалеке, из-за лесу-то что поднялось? Никак, ракета?
— Кажись, ракета!
Меншиков и Карпов сели в передний бот, и вся флотилия в тишине двинулась к взморью. Вскоре стали уже видны два шведские корабля, обрисовавшиеся на воде едва освещенной занимавшейся зарею.
— Эк наш командир-то! — сказал Савельич товарищам. — Впереди всех летит.
— Не отставай, ребята! Греби сильнее! — крикнул капрал, стоявший на руле. — Поналягте, любезные, по-налягте. Раз!.. Два!.. Раз!.. Два!.. Вот этак.
На шведских кораблях ударили тревогу. Паруса взвились, фитили закурились, на поверхности залива сверкнул красный блеск, как будто от зарницы, и первый залп грянул с борта ближайшего корабля.
— Вперед! На абордаж! — послышался громкий голос Меншикова.
— Эх, дядя! — сказал Савельич. — Никак, тебя до смерти убило? Ребята! Ведь Кузьмича-то убило! Вишь, лежит, сердечный, не шевельнется! А тебя, Сергеич, никак задело картечью?
— Оцарапало руку, — отвечал раненый солдат, морщась от боли. — Да ты на меня-то не зевай! Не твое дело! А смотри вперед да слушай команду.
— Глядите-ка, глядите-ка, ребята! — крикнул Савельич. — Кто с другой-то стороны к кораблям-то катит. Ведь, ей-богу, он!
— Кто? — спросил Василий.
— Да сам царь! Ах ты Господи!
— А что, ребята, уж не затягивать ли: ура? Или еще рано? — сказал третий солдат.
Грянул со шведских кораблей другой залп. Бот, которым правил Петр Великий, скрылся в белом облаке порохового дыма.
Окруженные два корабля, подняв все паруса, усиливались пробиться к эскадре и плыли к ней, беспрестанно отстреливаясь.
— Слышь ты! — сказал капрал того бота, где был Василий. — Командуют стрелять беглым огнем! Жарь шведов! За дело, ребята! Прикладывайся! Пли!
— Да ты и впрямь стрелять мастер! — заметил Савельич, взглянув на Василья: — Вишь как работает.
— Куда вы! — крикнул капрал на гребцов. — Вы к корме норовите! А то лезут под самые пушки! Как шарахнут шведы ядрами, так бот в щепы разлетится, а ведь надобно беречь его: казенный! Ну, голубчики, ну, друзья и однокашники, веселее! Веселее! Забрасывайте веревочную лестницу с крючьями! Чу! Слышь ты! Командуют! Гранаты берите в руки. А! прицепились к корме. Нет, матушка-сударыня шведская проклятая барка, теперь от нас не отцепишься! Вот так! Ладно! Наверх, любезные, наверх, богатыри! Живо!
Шведская эскадра не могла подать помощи двум окруженным кораблям. Ветер был противный, а лавировать было невозможно по узости фарватера. Со всей эскадры открыли сильную канонаду по русским ботам. Но наконец ее прекратили, когда дым покрыл и боты, и уходившие два корабля. В этом облаке раздавались взрывы лопающихся гранат, ружейный огонь, пушечные выстрелы. Вместе с другими Василий взобрался по веревочной лестнице куда-то вверх, на какую-то палубу. В дыму за два шага ничего не было видно. Гром начал постепенно стихать, дымное облако прочищаться, и вот опять явились они, два шведских корабля, сначала неясно, как два призрака, как две черные тени в тумане, потом обрисовались яснее, освещенные лучами восходящего солнца. На корме одного корабля стоял уже Петр Великий, на корме другого Меншиков. Шведские флаги на обоих судах были спущены. Восторженное «ура», как непрерывный перекат грома, далеко разносилось по заливу.
V
— Да-да, — говорил сидевший у стола Карл Карлович Илье Сергеевичу, который ходил по избе, опустив голову, — я опять сегодня всю ночь не спал. Что за глупый обычай у этих русских производить пальбу ночью, и притом такую дьявольскую пальбу! Тысяча бочек чертей!.. Это чрезвычайно беспокойно и даже, можно сказать, неприятно. Я уже начинаю соглашаться с твоим мнением, что лучше нам всем уйти отсюда подальше.
— Тебе нечего уходить, Карл Карлович. Мне — дело другое. Да вот уж сколько дней все сына увидеть не удается. Сохранил ли его Бог при сражении? Хочется взглянуть на сына в последний раз, проститься с ним, благословить его. А потом и пойду я куда глаза глядят в какой-нибудь пустыне безлюдной, на чужой земле сложить свои старые кости.
— Нет, сосед любезный! Я опять возвращаюсь к прежнему своему мнению, что тебе уходить никак не следует. Зачем тебе искать пустыни? И здесь очень хорошая пустыня, довольно безлюдная. Пальба, правда, наносит некоторое беспокойство, но это еще не беда. Можно и при пальбе быть счастливым.
— Нет, батюшка! Я при пальбе очень несчастна! — сказала Христина. — Очень желала бы, чтобы шведы или русские скорее победили, только перестали бы стрелять.
— Вот хорошо! — воскликнул Густав. — Можно ли говорить так природной шведке!
— Да-да, природной шведке! — повторил Карл Карлович, покачав головою.
— Ведь уж от моих желаний и слов, — возразила Христина, — победа нисколько не зависит. Что Бог судил, то и будет. Но я очень была бы рада, если бы скорее война кончилась, и мы могли здесь жить по-прежнему, спокойно и весело. Ну, даже если бы и русские победили: нас не обидят. Я воображала их какими-то зверями, а они, напротив, такие добрые и ласковые.
— Без сомнения, ты судишь по одному подполковнику Карпову, который слишком что-то часто нас посещает, — сказал Густав, иронически улыбнувшись.
Христина покраснела.
— Да-да! — заметил Карл Карлович. — Ты судишь по одному подполковнику! Как можно судить по одному подполковнику! Это глупо, нелепо и даже, можно сказать, неосновательно!
— Что ж такое! — возразила Христина, взглянув с досадой на брата и нахмурив тоненькие брови. — Подполковник в самом деле очень добрый человек.
— Конечно, добрый, но русский, а ты шведка.
— Но русский, да, да! но русский! — повторил Карл Карлович, сильно зажевавши. — А ты шведка и даже, можно сказать, ветреница.
— Да за что же вы меня браните, батюшка? — сказала Христина, отошла к окну и начала смотреть на речку, тихонько отирая выступившие из глаз слезы.
— Чем-то кончилось сражение? — сказал Густав, вздохнувши. — Пальба давно уже замолкла.
— Давно уже замолкла, это правда! — заметил Карл Карлович. — Я очень рад! Теперь можно и уснуть. Целую ночь мы не спали, а в мои лета это очень нездорово и вредно.
Карл Карлович зевнул. В это время Василий вошел в избу.
— Сын! Любезный сын! — воскликнул Илья Сергеевич, в восторге бросился к вошедшему и заключил его в свои объятия. Долго обнимались они молча и плакали.
— Расскажи, расскажи, любезный сын, что было с тобою? — спросил наконец Илья Сергеевич, положив руки на плечи Василья и вглядываясь, в него, как бы желая удостовериться, точно ли он видит перед собою сына.
